но беседовали между собой. Здесь можно было немного отдохнуть от дикого
шума. Я вошел, осмотрелся и выбрал стол, который занимало целое се-
мейство - плотный, коренастый ремесленник, жена, две улыбающиеся девочки
и маленький мальчик. Они раскачивались в такт музыке, перебрасывались
шутками, и от их довольных, жизнерадостных лиц на меня пахнуло уютом. Я
вежливо поклонился, тронул спинку свободного стула и спросил, можно ли к
ним подсесть. Смех сразу оборвался, на миг все приумолкли (словно каждый
ждал, чтобы другой изъявил согласие), потом женщина несколько смущенно
сказала: - Пожалуйста!
Я сел и сразу же почувствовал, что нарушил своим присутствием их неп-
ринужденное веселье, потому что за столом тотчас же воцарилось неловкое
молчание. Я не решался поднять глаза от красной клетчатой скатерти, на
которой были рассыпаны соль и перец: я чувствовал, что все они с удивле-
нием рассматривают меня, и тут я понял - увы, слишком поздно, - что я
чересчур хорошо одет для этого простонародного трактира: элегантный кос-
тюм, парижский цилиндр и жемчужная булавка в голубовато-сером галстуке;
я понял, что мой наряд, весь мой облик, свидетельствующий о праздной
роскоши, и здесь создал вокруг меня атмосферу враждебности и смятения.
Безмолвие всего семейства пригибало меня все ниже к столу; я с ожесточе-
нием все снова и снова пересчитывал красные клетки скатерти, пригвожден-
ный к месту мучительным сознанием, что неловко вдруг встать и уйти, и
вместе с тем не имея мужества поднять на соседей глаза. Я вздохнул с об-
легчением, когда, наконец, появился кельнер и поставил передо мною мас-
сивную кружку с пивом. Теперь я мог по крайней мере шевельнуть рукой и,
прихлебывая пиво, искоса взглянуть на них поверх края кружки. И в самом
деле, все пятеро наблюдали за мною, правда без ненависти, но все же с
немым изумлением. Они признали во мне чужака, вторгшегося в их скромный
мир, почувствовали своим здоровым классовым инстинктом, что я ищу здесь
чего-то чуждого моему миру, что не любовь, не склонность, не простодуш-
ное желание послушать музыку, выпить пиво, приятно провести воскресный
день заманило меня сюда, а какое-то стремление, которого они не понимали
и которого опасались, - так же, как мальчик у карусели испугался моего
подарка, как тысячи безыменных созданий, толпившихся на гуляний, с бе-
зотчетным недоверием сторонились меня. И все же я знал: если бы у меня
нашлось для них простое, безобидное, сердечное, поистине человеческое
слово, то отец и мать мне ответили бы, дочери приветливо улыбнулись, я
мог бы пойти с мальчиком в соседний тир, пострелять там, поребячиться с
ним. В какие-нибудь пять, десять минут я избавился бы от самого себя,
вступил бы в бесхитростную, непринужденную беседу, завоевал бы их дове-
рие, может быть они были бы даже слегка польщены; но я не находил этого
простого слова, этого повода для вступления в разговор; ложный, бессмыс-
ленный, но непреодолимый стыд сжимал мне горло, и я сидел, опустив гла-
за, словно преступник, за столом этих простых людей, терзаясь мыслью,
что своим угрюмым молчанием испортил им последний час воскресного отды-
ха. Это было возмездие за все те годы, когда я с равнодушным высокомери-
ем проходил мимо тысяч таких столов, мимо миллионов своих ближних, заня-
тый только погоней за благоволением и успехом в узком светском кругу;
теперь, чувствуя себя отверженным, я нуждался в людях, но между ними и
мною была стена, она отрезала к ним путь, и я знал, что это - моя вина.
Так я сидел, дотоле свободный человек, терзаясь и томясь, все наново
пересчитывая красные квадраты на скатерти, пока, наконец, опять не при-
шел кельнер. Я подозвал его, расплатился и, оставив кружку почти полной,
встал и вежливо поклонился. На мой поклон мне ответили вежливо, с удив-
лением; я знал, не оглядываясь, что теперь, чуть только я повернулся
спиной, к ним возвратятся жизнерадостность и веселье, круг задушевной
беседы опять замкнется, исторгнув чужеродное тело.
Я снова кинулся, но с еще большею жадностью, горячностью и отчаянием,
в людской водоворот. Под деревьями, которые черными силуэтами поднима-
лись в небо, уже редела толпа, вокруг ярко освещенной карусели уже не
было такой давки и толкотни; люди расходились с площадки. Непрерывный
многоголосый гул дробился теперь на множество отдельных звуков, которые
мгновенно тонули в оглушительном громе оркестра всякий раз, как с ка-
кой-нибудь стороны опять начинала греметь музыка, словно пытаясь удер-
жать бегущих. Изменился и облик толпы: подростки с воздушными шарами и
пакетиками конфетти уже ушли домой, исчезли и почтенные семьи со стайка-
ми детей. Теперь слышались пьяные выкрики, из боковых аллей развинченной
и все же крадущейся походкий выходили оборванцы; за тот час, что я про-
сидел, пригвожденный к чужому столу, этот своеобразный мир стал грубее,
низменней. Но именно эта двусмысленная атмосфера, вызывавшая ощущение
подстерегающей опасности, была мне больше по душе, чем прежняя, празд-
нично-мещанская: я чуял в ней то же нервное напряжение, ту же жажду нео-
бычайного, которой томился и я. В, этих слоняющихся подозрительных фигу-
рах, в этих выброшенных из общества отверженных я видел отражение самого
себя: ведь и они с тревожным любопытством ожидали яркого приключения,
острого переживания, и даже им, этим проходимцам, завидовал я, глядя,
как свободно, уверенно они двигаются; ибо я стоял, прислонившись к стол-
бу карусели, тщетно пытаясь сбросить гнет молчания, вырваться из своего
одиночества, - не в силах шевельнуться, исторгнуть из себя хоть слово. Я
только стоял и смотрел на площадку, освещенную мелькающими огнями кару-
сели, стоял, вглядываясь в окружающий мрак со своего островка света, в
бессмысленной надежде ловя взгляды проходивших мимо людей, когда они,
привлеченные яркими фонарями, поворачивались в мою сторону. Но никто не
замечал меня, никто не нуждался во мне, не хотел избавить от тоски.
Я знаю, безумием было бы думать, будто можно рассказать, - а объяс-
нить и подавно, - как это случилось, что я, светский человек, с изыскан-
ным вкусом, богатый, независимый, имеющий связи в лучшем обществе столи-
цы, битый час простоял, в тот вечер у столба неустанно вертевшейся кару-
сели, пропуская мимо себя двадцать, сорок, сто раз одни и те же дурацкие
лошадиные морды из крашеного дерева, под визгливые фальшивые звуки одних
и тех же спотыкающихся полек и ползучих вальсов, и не трогался с места
из ожесточенного упрямства, из сумасбродного желания подчинить судьбу
своей воле. Я знаю, что поступал нелепо, но в этом нелепом сумасбродстве
был такой напор чувств, такое судорожное напряжение всех мышц, какое,
вероятно, испытывают люди только при падении в пропасть за секунду до
смерти; вся моя впустую промчавшаяся жизнь вдруг хлынула обратно и зали-
вала меня до самого горла. И чем мучительнее была моя упорная неподвиж-
ность, безрассудная надежда, что чье-то слово освободит меня, тем
большее наслаждение находил я в своих муках. Этим стоянием у столба я
искупал не столько совершенную мной кражу, сколько равнодушие, вялость,
пустоту своей прежней жизни; и я поклялся себе, что не уйду отсюда, пока
не увижу знамения, не получу весть о том, что судьба отпустила меня на
волю.
Тем временем надвигалась ночь. Гасли огни то в одном, то в другом ба-
лагане, и всякий раз словно разливающаяся река слизывала пятно света на
траве; все пустыннее становился освещенный островок, на котором я стоял,
и я с трепетом взглянул на часы. Еще четверть часа - и размалеванные де-
ревянные кони перестанут кружиться, красные и зеленые лампочки на их
глупых лбах потухнут, умолкнет музыка. Тогда я останусь совсем один во
мраке, один в тихо шелестящей ночи, всеми отверженный, всеми покинутый.
Все тревожнее поглядывал я на темнеющую площадку, по которой теперь лишь
изредка торопливо проходила запоздалая парочка или, пошатываясь, брели
подвыпившие парни; но за площадкой, наискосок от меня, еще трепетала
жизнь, таинственная и волнующая. Время от времени проходивших мимо оста-
навливал негромкий свист или прищелкивание языком. Тогда они сворачивали
в темноту, оттуда слышался шепот, приглушенные женские голоса, иногда
ветер доносил взрывы резкого смеха. То там, то сям по краям тускло осве-
щенной площадки выступали какие-то фигуры, которые тотчас скрывались,
чуть только в свете фонаря мелькнет остроконечная каска полицейского. Но
едва лишь он удалялся, как призрачные тени появлялись снова, и я уже от-
четливо видел их силуэты, так близко подходили они к свету; это были са-
мые подонки этого ночного мира, грязь, оставленная пронесшимся людским
потоком: проститутки из числа самых убогих и жалких, у которых даже нет
своего угла и которые днем спят где-нибудь на полу, а по ночам, понужда-
емые голодом или каким-нибудь проходимцем, неустанно бродят здесь, в
темноте, за мелкую серебряную монету отдавая любому свое истасканное,
поруганное, изможденное тело, в вечном страхе перед полицией, - затрав-
ленная дичь, сама в свою очередь подстерегающая добычу. Как голодные со-
баки, выползали они постепенно на свет в поисках запоздалого прохожего,
чтобы выманить у него одну или две кроны, выпить на эти деньги в кабаке
глинтвейна и поддержать тускло мерцающий огарок жизни, который все равно
уже скоро догорит в больнице или тюрьме.
С невыразимым ужасом смотрел я на этот мутный осадок, на эту грязь,
осевшую на дно, после того как схлынула праздничная толпа. Но и в этом
ужасе была какая-то услада, потому что даже из этого грязнейшего зеркала
глянуло на меня давно пережитое и забытое. Через эту глубокую вязкую
трясину я некогда прошел, много лет тому назад, и теперь она опять за-
искрилась в моем сознании фосфоресцирующим светом. Странно, как много
открывала мне эта фантастическая ночь! Она снимала с меня все покровы,
обнажая самые темные стороны моего прошлого, самые сокровенные мои поры-
вы. Смутные воспоминания вставали из давно минувших отроческих лет, ког-
да взгляд с жадным, любопытством трусливо и робко останавливался на та-
ких созданиях; припомнилось, как я впервые поднялся по скрипучей про-
мозглой лестнице и вдруг, как будто молния разверзла ночное небо, я от-
четливо увидел каждую подробность - большую олеографию над кроватью, ла-
донку, которую она носила на шее, и снова всеми фибрами души почувство-
вал, как тогда, смутную тревогу, отвращение и первую мальчишескую гор-
дость. Я снова всем своим существом пережил тот далекий час. И, - точно
пелена упала с моих глаз, - как передать эту беспредельную ясность соз-
нания? - я внезапно понял, что эти существа вызывают во мне такую жгучую
жалость, такое острое чувство близости именно потому, что они отбросы
жизни, и я, только что совершивший преступление, чутьем угадывал
сходство между их голодным блужданием во мраке и моими бесцельными поис-
ками в эту фантастическую ночь, угадывал преступную готовность отклик-
нуться на любой призыв, на любое случайное желание. Меня неодолимо потя-
нуло туда, бумажник с украденными деньгами жег мне грудь, ибо я по-
чувствовал, наконец, присутствие живых людей, человеческих существ, ко-
торые двигались, говорили, ждали чего-то от себе подобных, быть может и
от меня, жаждущего отдаться, снедаемого неистовой тоской по людям. Понял
я и то, что лишь в редких случаях мужчину толкает к таким созданиям одно
только плотское кипение крови, чаще всего его гонит страх перед одино-
чеством, перед глухой, разъединяющей людей, стеной, которую я ощутил се-
годня своими обостренными чувствами. Я вспомнил, когда в последний раз
безотчетно испытал подобное ощущение: это было в Англии, в Манчестере, в
одном из тех шумных городов из железа и стали, что громко гудят под
тусклым небом, точно подземная железная дорога, и в то же время обдают
