Все эти дни мы были как два брата, словно озаренные связывавшим нас
чувством... Мы не поверяли его друг другу, но оба знали, что вся наша
жизнь принадлежала этой женщине... Иногда запретное слово готово было
сорваться с моих уст, но я стискивал зубы, - и он не узнал, что она но-
сила под сердцем ребенка от него... что она хотела, чтобы я убил этого
ребенка, его ребенка... и что она увлекла его с собой в пропасть. И все
же мы говорили только о ней в эти дни, пока я скрывался у него... потому
что - я забыл вам сказать - меня разыскивали... Ее муж приехал, когда
гроб был уже закрыт... он не хотел верить официальной версии... ходили
темные слухи... и он искал меня... Но я не мог решиться на встречу с
ним... увидеть его, человека, заставлявшего, как я знал, ее страдать...
Я прятался... четыре дня не выходил из дому, четыре дня мы оба не поки-
дали квартиры... Ее возлюбленный купил для меня под чужим именем место
на пароходе, чтобы я мог бежать... Словно вор, прокрался я ночью на па-
лубу, чтобы никто меня не узнал...
Я бросил там все, что имел... свой дом и работу, на которую потратил
семь лет жизни. Все мое добро брошено на произвол судьбы, а начальство,
вероятно, уже уволило меня со службы, так как я без разрешения оставил
свой пост... Но я больше не мог жить в этом доме в этом городе... в этом
мире, где все напоминало мне о ней... Как вор, бежал я ночью, только
чтобы уйти от нее... забыть...
Но... когда я взошел на борт... ночью... в полночь... мой друг был со
мной... тогда... тогда... как раз поднимали что-то краном... что-то про-
долговатое, черное... это был ее гроб... вы слышите: ее гроб!.. Она
преследовала меня, как раньше я преследовал ее... и я должен был стоять
тут же, с безучастным видом, потому что он, ее муж, тоже был тут... он
везет тело в Англию... может быть, он хочет произвести там вскрытие...
Он овладел ею... теперь она опять принадлежит ему... уже не нам... нам
обоим... Но я еще здесь... Я пойду за ней до конца... он не узнает, он
не должен узнать... я сумею защитить ее тайну от любого посяга-
тельства... от этого негодяя, из-за которого она пошла на смерть... Ни-
чего, ничего ему не узнать... ее тайна принадлежит мне, только мне одно-
му...
Понимаете вы теперь... понимаете... почему я не могу видеть людей...
не выношу их смеха... когда они флиртуют и жаждут сближения?.. Потому
что там, внизу... внизу, в трюме, между тюками с чаем и кокосовыми оре-
хами, стоит ее гроб... Я не могу пробраться туда, там заперто... но я
сознаю, ощущаю это всем своим существом, ощущаю каждую секунду... и тог-
да, когда здесь играют вальсы или танго... Это ведь глупо, на дне моря
лежат миллионы мертвецов; под любой пядью земли, на которую мы ступаем
ногой, гниет труп, и все-таки я не могу, не могу вынести, когда устраи-
вают здесь маскарады и так плотоядно смеются. Я чувствую, что она здесь,
и знаю, чего она от меня хочет... я знаю, на мне еще лежит долг... еще
не конец... ее тайна еще не погребена... Покойная еще не отпустила ме-
ня...
На средней палубе зашаркали шаги, зашлепали мокрые швабры - матросы
начинали уборку. Он вздрогнул, как человек, застигнутый на месте прес-
тупления; на его бескровном лице отразился испуг. Он встал и пробормо-
тал:
- Пойду... пойду уж.
Тяжело было смотреть на него - страшен был пустой взгляд его опухших
глаз, красных от виски или от слез. Его стесняло мое участие; я ощущал
во всей его сгорбленной фигуре стыд, мучительный стыд за откровенность
со мной в эту долгую ночь. Невольно я сказал:
- Вы позволите мне зайти днем к вам в каюту?
Он посмотрел на меня, - жесткая усмешка искривила его губы, с ка-
кой-то злобой выдавливал он из себя каждое слово.
- А-а... ваш пресловутый долг... помогать... этим самым словцом вы и
подбили меня на болтовню. Ну нет, сударь, спасибо! Пожалуйста, не вооб-
ражайте, что мне теперь легче, после того как я перед вами вывернул на-
ружу все свои внутренности, вплоть до кишок. Жизнь свою я исковеркал, и
никто мне ее не починит. Вышло так, что я даром потрудился для почтенно-
го голландского правительства... Пенсия - тю-тю, бездомным псом возвра-
щаюсь я в Европу... псом, с воем плетущимся за гробом... Безнаказанно не
бегут в бреду амока: рано или поздно меня подкосит, и я надеюсь, что ко-
нец уж близок... Нет, спасибо, сударь, за любезное желание меня посе-
тить... Я уже завел себе приятелей в своей каюте... две-три бутылки доб-
рого старого виски... они меня иногда утешают, а затем - мой старинный
друг, к которому я, к сожалению, своевременно не обратился, - мой слав-
ный браунинг... он-то уж поможет лучше всякой болтовни... Прошу вас, не
утруждайте себя... у человека всегда остается его единственное право -
околеть, как ему вздумается... и без непрошеной помощи.
Он еще раз насмешливо, даже вызывающе посмотрел на меня, но я
чувствовал - в нем говорил только стыд, бесконечный стыд. Потом он втя-
нул голову в плечи, повернулся и, не прощаясь, пошел кривой и шаркающей
походкой по уже светлой палубе к каютам. Больше я его не видал. Напрасно
искал я его в ближайшие две ночи на обычном месте. Он исчез, и я мог бы
предположить, что все это был сон или галлюцинация, если бы мое внимание
не было привлечено одним пассажиром с траурной повязкой на рукаве. Это
был крупный голландский коммерсант, и мне рассказали, что он только что
потерял жену, скончавшуюся от какой-то тропической болезни. Я видел, как
он шагал взад и вперед по палубе в стороне от других, видел замкнутое,
скорбное выражение его лица, и мысль о том, что я знаю его сокровенные
думы, смущала меня; я всегда сворачивал с дороги, когда встречался с
ним, боясь даже взглядом выдать, что знаю о его судьбе больше, чем он
сам.
В порту Неаполя произошел потом тот загадочный несчастный случай,
объяснение которому нужно, мне кажется, искать в рассказе незнакомца.
Большинство пассажиров вечером съехало на берег - я сам отправился в
оперу, а оттуда в кафе на Виа Рома. Когда мы в шлюпке возвращались на
пароход, мне бросилось в глаза, что несколько лодок с факелами и ацети-
леновыми фонарями кружили и искали что-то вокруг корабля, а наверху в
темноте расхаживали по палубе карабинеры и жандармы. Я спросил у одного
из матросов, что случилось. Он уклонился от ответа, и было ясно, что ко-
манде приказано молчать. На следующий день, когда пароход мирно и без
всяких происшествий шел дальше, в Геную, на борту по-прежнему ничего
нельзя было узнать, и лишь в итальянских газетах я потом прочел романти-
чески разукрашенное сообщение о том, что случилось в Неаполе. В ту ночь,
писали газеты, в поздний час, чтобы не обеспокоить печальным зрелищем
пассажиров, с борта парохода спускали в лодку гроб с останками знатной
дамы из голландских колоний. Матросы, в присутствии мужа, сходили по ве-
ревочной лестнице, а муж покойной помогал им. В этот миг что-то тяжелое
рухнуло с верхней палубы и увлекло за собой в воду и гроб, и мужа, и
матросов. Одна из газет утверждала, что это был какой-то сумасшедший,
бросившийся сверху на веревочную лестницу. По другой версии, лестница
оборвалась сама от чрезмерной тяжести. Как бы то ни было, пароходная
компания приняла, очевидно, все меры, чтобы скрыть истину. С большим
трудом спасли матросов и мужа покойной, но свинцовый гроб тотчас же по-
шел ко дну, и его не удалось найти. Появившаяся одновременно короткая
заметка о том, что в порту прибило к берегу труп неизвестного сорокалет-
него мужчины, не привлекла к себе внимания публики, так как, по-видимо-
му, вовсе не стояла в связи с романтически описанным происшествием; но
передо мною, как только я прочел эти беглые строки, еще раз призрачно
выступило из-за газетного листа иссиня-бледное лицо со сверкающими стек-
лами очков.
ФАНТАСТИЧЕСКАЯ НОЧЬ
Нижеследующие заметки были найдены в запечатанном конверте в письмен-
ном столе барона Фридриха Микаэля фон Р... после того как он, обер-лей-
тенант запаса одного из драгунских полков, пал в сражении при Рава-Русс-
кой осенью 1914 года. Родные покойного, по заглавию и после беглого
просмотра этих листков, решили, что это всего лишь литературный опыт;
они предложили мне ознакомиться с ними и, если я сочту нужным, опублико-
вать. Я же, со своей стороны, отнюдь не считаю это вымышленной повестью,
а до мельчайших подробностей правдивой, исповедью усопшего и, скрыв его
имя, предаю ее гласности без всяких изменений и добавлений.
Сегодня утром мне вдруг пришло в голову, что хорошо бы для меня само-
го записать события той фантастической ночи, в их реальной последова-
тельности, чтобы, наконец, разобраться в них. И с этой минуты меня неу-
держимо тянет изложить письменно мое приключение, хотя я сильно сомнева-
юсь, удастся ли мне даже приблизительно описать все то необычайное, что
произошло со мной. Я совершенно лишен так называемого художественного
дара, нимало не искушен в литературе и, если не считать нескольких шу-
точных школьных опусов, никогда не пробовал писать. Я, например, не знаю
даже, существует ли особая техника, которой можно выучиться, техника,
позволяющая правильно сочетать изложение внешних событий с описанием
чувств и мыслей, вызываемых ими; я задаюсь также вопросом, сумею ли я
наделить слово надлежащим смыслом, смысл - надлежащим словом, добьюсь ли
того равновесия, которое всегда безотчетно ощущаю при чтении хороших
книг. Но я ведь пишу эти строки только для себя, и они вовсе не предназ-
начены объяснять другим нечто такое, что я с трудом понимаю сам. Это
всего лишь попытка наконец-то в какой-то мере отделаться от одного про-
исшествия, которое непрестанно занимает мои мысли, волнует и терзает ме-
ня, а для этого я должен закрепить его на бумаге, вникнуть в него и
рассмотреть со всех сторон.
Я не рассказал об этом ни одному из своих приятелей именно потому,
что не сумел бы объяснить им самое существенное, да и как-то стыдно было
сознаться, что столь случайное происшествие так меня потрясло и перевер-
нуло. Ведь речь-то, в конце концов, идет о пустяке. Но вот я написал это
слово и уже замечаю, как трудно без подготовки выбирать слова надлежаще-
го веса и как двусмысленно, маловразумительно может оказаться любое, са-
мое простое обозначение. Ибо если я называю свое приключение "пустяком",
то понимаю это, разумеется, только в относительном смысле, противопос-
тавляя его великим историческим драмам, в которых решаются судьбы целых
народов; кроме того, я имею в виду малую протяженность во времени - все
произошло за каких-нибудь шесть часов. На меня же этот "пустяк" - этот,
с общей точки зрения, мелкий, маловажный и незначительный случай - ока-
зал столь огромное влияние, что еще и теперь, спустя четыре месяца после
той фантастической ночи, я им горю и должен напрягать все свои силы,
чтобы сохранить его в тайне. Ежедневно, ежечасно перебираю я в памяти
все подробности, ибо он стал как бы точкой опоры всей моей жизни. Все,
что я делаю, что говорю, помимо моей воли определяется им, мысли мои за-
няты только тем, что снова и снова воспроизводят его и тем самым утверж-
дают меня во владении им. И теперь я вдруг понял, чего не сознавал де-
сять минут тому назад, когда взялся за перо: что я для того лишь пишу
черным по белому об этом происшествии, чтобы иметь его перед собой, так
сказать, в ощутимом, вещественном виде, чтобы еще раз все пережить серд-
цем и в то же время охватить умом. Я только что сказал, что хочу от него
отделаться - это неверно, это ложь: напротив, я хочу вдохнуть еще
большие жизни в слишком быстро пережитое, наделить его теплым и живым
дыханием, чтобы я мог постоянно к нему возвращаться. О, я не боюсь за-
быть хотя бы одно мгновение того знойного дня, той фантастической ночи;
