разговаривала, окруженная группой гостей. Она улыбалась, но я уловил в
ее лице какую-то напряженность. Я подошел ближе - она не видела или не
хотела меня видеть - и вгляделся в эту улыбку, любезную и холодно-вежли-
вую, игравшую на тонких губах. И эта улыбка снова опьянила меня, потому
что она... потому что я знал, что это ложь, лицемерие, виртуозное уменье
притворяться. Сегодня среда, мелькнуло у меня в голове, в субботу прихо-
дит пароход, на котором едет ее муж... Как может она так улыбаться,
так... так уверенно, так беззаботно улыбаться и небрежно играть веером,
вместо того чтобы комкать его от волнения? Я... я, чужой... я уже два
дня дрожу в ожидании того часа... я, чужой, мучительно переживаю за нее
ее страхи, ее отчаяние... а она явилась на бал и улыбается, улыбается...
Где-то позади заиграла музыка. Начались танцы. Пожилой офицер пригла-
сил ее; она, извинившись перед своими собеседниками, прошла под руку с
ним мимо меня в другой зал. Когда она заметила меня, внезапная судорога
пробежала по ее лицу - но только на секунду, потом она вежливо кивнула
мне как случайному знакомому, сказала: "Добрый вечер, доктор!" - и скры-
лась, прежде чем я успел решить, поклониться ей или нет.
Никто не мог бы разгадать, что таилось во взгляде этих серо-зеленых
глаз, и я, я сам этого не знал. Почему она поклонилась... почему вдруг
узнала меня?.. Было ли это самозащитой, или шагом к примирению, или
просто замешательством? Не могу вам выразить, в каком я был волнении, во
мне все всколыхнулось и готово было вырваться наружу. Я смотрел на нее,
спокойно вальсирующую в объятиях офицера, с невозмутимым и беспечным вы-
ражением лица, а я ведь знал, что она... что она, так же, как и я, дума-
ет только об одном... что только нам двоим в этой толпе известна ужасная
тайна... а она танцевала... В эти минуты мои муки, страстное желание
спасти ее и восхищение достигли апогея" Не знаю, наблюдал ли кто-нибудь
за мной, но, несомненно, я своим поведением мог выдать то, что так ис-
кусно скрывала она, - я не мог заставить себя смотреть в другую сторону,
я должен был... да, должен был смотреть на нее, я пожирал ее глазами,
издали впивался в ее невозмутимое лицо - не спадет ли маска хотя бы на
миг. Она, должно быть, чувствовала на себе этот упорный взгляд и он тя-
готил ее. Возвращаясь под руку со своим кавалером, она сверкнула на меня
глазами повелительно, словно приказывая уйти. Уже знакомая мне складка
высокомерного гнева снова прорезала ее лоб...
Не... но... я ведь уже говорил вам... меня гнал амок, я не смотрел ни
вправо, ни влево. Я мгновенно понял ее - этот взгляд говорил: "Не прив-
лекай внимание! Возьми себя в руки!" - Я знал, что она... как бы это вы-
разить?.. что она требует от меня сдержанности здесь, в большом зале...
я понимал, что, уйди я теперь домой, я мог бы завтра с уверенностью
рассчитывать быть принятым ею... Она хотела только избавиться от моей
назойливости здесь... я знал, что она - и с полным основанием - боится
какой-нибудь моей неловкой выходки... Вы видите... я знал все, я понял
этот повелительный взгляд, но... но это было свыше моих сил, я должен
был говорить с нею. Итак, я поплелся к группе гостей, среди которых она
стояла, разговаривая, и присоединился к ним, хотя знал лишь немногих из
них... Я хотел слышать, как она говорит, но каждый раз съеживался, точно
побитая собака, под ее взглядом, изредка так холодно скользившим по мне,
словно я был холщовой портьерой, к которой я прислонился, или воздухом,
который слегка эту портьеру колыхал. Но я стоял в ожидании слова от нее,
какого-нибудь знака примирения, стоял столбом, не сводя с нее глаз, сре-
ди общего разговора. Безусловно, на это уже обратили внимание... безус-
ловно... потому что никто не сказал мне ни слова; и она, наверно, стра-
дала от моего нелепого поведения.
Сколько бы я так простоял, не знаю... может быть, целую вечность... я
не мог разбить чары, сковывавшие мою волю... Я был словно парализован
яростным своим упорством... Но она не выдержала... Со свойственной ей
восхитительной непринужденностью она внезапно сказала, обращаясь к окру-
жавшим ее мужчинам:
- Я немного утомлена... хочу сегодня пораньше лечь... Спокойной ночи!
И вот она уже прошла мимо меня, небрежно и холодно кивнув головой. Я
успел еще заметить складку на ее лбу, а потом видел уже только спину,
белую, гордую, обнаженную спину. Прошла минута, прежде чем я понял, что
она уходит... что я больше не увижу ее, не смогу говорить с ней в этот
вечер, в этот последний вечер, когда еще возможно спасение... и так я
простоял целую минуту, окаменев на месте, пока не понял этого... а тог-
да... тогда...
Однако погодите... погодите... Так вы не поймете всей бессмысленнос-
ти, всей глупости моего поступка... сначала я должен описать вам место
действия... Это было в большом зале правительственного здания, в огром-
ном зале, залитом светом и почти пустом... пары ушли танцевать, мужчины
- играть в карты... только по углам беседовали небольшие кучки гостей...
Итак, зал был пуст, малейшее движение бросалось в глаза под ярким светом
люстр... и она неторопливой легкой походкой шла по этому просторному за-
лу, изредка отвечая на поклоны... шла с тем великолепным, высокомерным,
невозмутимым спокойствием, которое так восхищало меня в ней... Я - я ос-
тавался на месте, как я вам уже говорил. Я был словно парализован, пока
не понял, что она уходит... а когда я это понял, она была уже на другом
конце зала у самого выхода. Тут... о, до сих пор мне стыдно вспоминать
об этом!.. тут что-то вдруг толкнуло меня, и я побежал - вы слышите: я
побежал... я не пошел, а побежал за ней, и стук моих каблуков громко от-
давался от стен зала... Я слышал свои шаги, видел удивленные взгляды,
обращенные на меня... я сгорал со стыда... я уже во время бега сознавал
свое безумие... но я не мог... не мог остановиться... Я догнал ее у две-
рей... Она обернулась... ее глаза серой сталью вонзились в меня, ноздри
задрожали от гнева... Я только открыл было рот... как она... вдруг гром-
ко рассмеялась... звонким, беззаботным, искренним смехом и сказала...
громко, чтобы все слышали:
- Ах, доктор, только теперь вы вспомнили о рецепте для моего мальчи-
ка... уж эти ученые!..
Стоявшие вблизи добродушно засмеялись... Я понял, я был поражен - как
мастерски спасла она положение!.. Порывшись в бумажнике, я второпях выр-
вал из блокнота чистый листок... она спокойно взяла его и... ушла...
поблагодарив меня холодной улыбкой... В первую секунду я обрадовался...
я видел, что она искусно загладила неловкость моего поступка, спасла по-
ложение... но тут же я понял, что для меня все потеряно, что эта женщина
ненавидит меня за мою нелепую горячность... ненавидит больше смерти...
понял, что могу сотни раз подходить к ее дверям, и она будет отгонять
меня, как собаку.
Шатаясь, шел я по залу и чувствовал, что на меня смотрят... у меня
был, вероятно, очень странный вид... Я пошел в буфет, выпил подряд две,
три... четыре рюмки коньяку... Это спасло меня от обморока... нервы
больше не выдерживали, они словно оборвались... Потом я выбрался через
боковой выход, тайком, как злоумышленник... Ни за какие блага в мире не
прошел бы я опять по тому залу, где стены еще хранили отзвук ее смеха...
Я пошел... точно не знаю, куда я пошел... в какие-то кабаки... и напил-
ся, напился, как человек, который хочет все забыть... но... но мне не
удалось одурманить себя... ее смех отдавался во мне, резкий и злобный...
этого проклятого смеха я никак не мог заглушить... Потом я бродил по га-
вани?.. револьвер я оставил в отеле, а то непременно бы застрелился. Я
больше ни о чем и не думал и с одной этой мыслью пошел домой... с мыслью
о левом ящике комода, где лежал мой револьвер... с одной этой мыслью.
Если я тогда не застрелился... клянусь вам, это была не трусость...
для меня было бы избавлением спустить уже взведенный холодный курок...
Но, как бы объяснить это вам... я чувствовал, что на мне еще лежит
долг... да, тот самый долг помощи, тот проклятый долг... Меня сводила с
ума мысль, что я могу еще быть ей полезен, что я нужен ей. Было ведь уже
утро четверга, а в субботу... я ведь говорил вам... в субботу должен был
прийти пароход, и я знал, что эта женщина, эта надменная гордая женщина
не переживет своего унижения перед мужем и перед светом. О, как мучили
меня мысли о безрассудно потерянном драгоценном времени, о моей безумной
опрометчивости, сделавшей невозможной своевременную помощь... Часами,
клянусь вам, часами ходил я взад и вперед по комнате и ломал голову,
стараясь найти способ приблизиться к ней, исправить свою ошибку, помочь
ей... Что она больше не допустит меня к себе, было для меня совершенно
ясно... я всеми своими нервами ощущал еще ее смех и гневное вздрагивание
ноздрей... Часами, часами метался я по своей тесной комнате... был уже
день, время приближалось к полудню...
И вдруг меня толкнуло к столу... я выхватил пачку почтовой бумаги и
начал писать ей... я все написал... я скулил, как побитый пес, я просил
у нее прощения, называл себя сумасшедшим, преступником... умолял ее до-
вериться мне... Я обещал исчезнуть в тот же час из города, из колонии,
умереть, если бы она пожелала... лишь бы она простила мне, и поверила, и
позволила помочь ей в этот последний роковой час... Я исписал двадцать
страниц... Вероятно, это было безумное, немыслимое письмо, похожее на
горячечный бред. Когда я поднялся из-за стола, я был весь в поту... ком-
ната плыла перед глазами, я должен был выпить стакан воды... Я попытался
перечитать письмо, но мне стало страшно первых же слов... дрожащими ру-
ками сложил я его и собирался уже сунуть в конверт... и вдруг меня осе-
нило. Я нашел истинное, решающее слово. Еще раз схватил я перо и припи-
сал на последнем листке: "Жду здесь, в Странд-отеле, вашего прощения.
Если до семи часов не получу ответа, я застрелюсь!"
После этого я позвонил бою и велел ему отнести письмо. Наконец-то бы-
ло сказано все!
Возле нас что-то зазвенело и покатилось, - неосторожным движением юн
опрокинул бутылку. Я слышал, как его рука шарила по палубе и, наконец,
схватила пустую бутылку; сильно размахнувшись, он бросил ее в море. Нес-
колько минут он молчал, потом заговорил еще более лихорадочно, еще более
возбужденно и торопливо.
- Я больше не верую ни во что... для меня нет ни неба, ни ада... а
если и есть ад, то я его не боюсь - он не может быть ужаснее часов, ко-
торые я пережил в то утро, в тот день. Вообразите маленькую комнату,
нагретую солнцем, все более накаляемую полуденным зноем... комнату, где
только стол, стул и кровать... На этом столе - ничего, кроме часов и ре-
вольвера, а у стола - человек... не сводящий глаз с секундной стрелки...
человек, который не ест, не пьет, не курит, не двигается, который все
время... слышите, все время, три часа подряд смотрит на белый круг ци-
ферблата и на маленькую стрелку, с тиканьем бегущую по этому кругу...
Так... так провел я этот день, только ждал, ждал... но так, как гонимый
амоком делает все - бессмысленно, тупо, с безумным, прямолинейным
упорством.
Не стану описывать вам эти часы... это не поддается описанию... я и
сам ведь не понимаю теперь, как можно было это пережить, не... сойдя с
ума... И... в двадцать две минуты четвертого... я знаю точно, потому что
смотрел ведь на часы... раздался внезапный стук в дверь. Я вскакиваю...
вскакиваю, как тигр, бросающийся на добычу, одним прыжком я у двери,
распахиваю ее... в коридоре маленький китайчонок робко протягивает мне
записку. Я выхватываю сложенную бумажку у него из рук, и он сейчас же
исчезает.
Разворачиваю записку, хочу прочесть... и не могу... перед глазами
