Так говорил Хродомер, и все слушали.
Отец мой Тарасмунд слушал, разом постаревший, ибо теперь легли на не-
го все заботы старшего в роду.
Дядя Агигульф слушал, от горя вновь будто обратившийся в ребенка.
Ульф слушал, и тревога от Ульфа исходила - будто считал Ульф, что не
делом мы занимаемся, речи Хродомеровы слушая. Нет-нет да и метнет Ульф
взгляд за реку, на деревню.
И вандалы, Визимар-кузнец и Арегунда-девица, слушали, а сами о своем
думали - о тех мертвецах, должно быть, вспоминали, кого не довелось пог-
ребать, о Велемуде, об отце его Вильзисе, и о прочих, чьи имена мне не-
ведомы.
А Филимер почти не слушал, на еду смотрел и слюна по подбородку его
бежала.
Оптила слушал, отцом своим гордясь: сколь складно говорит.
Брустьо, Хильдефрида и Фаухо на Ильдихо презрительные взоры метали.
Хотя ни Брустьо, ни Хильдефрида за своими мужьями в погребальный костер
не пошли.
У всех взрослых мужчин были горящие факелы в руках. Нам с Гизульфом
факелов не дали, потому что мы еще малы.
Гизульф, брат мой, с Хродомера глаз горящих не сводил. На Тарасмунда
стал Гизульф похож. И на Ульфа одновременно - тревогой.
Лиутпранд вздыхал горестно, брюхом могучим колыхаясь, и шептал что-то
себе в бороду, видимо, Хродомеру вторя.
Гизела, мать моя, рядом с отцом стояла, речам почти не внимая, и
только слезы по ее лицу бежали. Она Ахму оплакивала, о котором прочие и
позабыли.
А Ильдихо где-то за спинами терлась, тише воды ниже травы была, так
что и не слыхать обычно голосистую наложницу дедову. Пива наварила и
притихла, голову в плечи втянула. На щеках у нее два красных пятна - дя-
дя Агигульф отходил, ибо прогневался за то, что она вслед за дедом в
погребальный костер идти отказалась.
Тарасмунд, правда, за Ильдихо вступился, сказав, что страву по древ-
нему обычаю по сыну своему, воспитанному в вере Бога Единого, еще стер-
пит, но кровавых человеческих жертв не допустит и лучше убьет кого-ни-
будь, кто настаивать вздумает.
Сестры наши, Сванхильда с Галесвинтой, попритихли немного, но любо-
пытство их снедало. Глазами так и стреляли, мудрым речам через пень-ко-
лоду внимали.
Справа от Ульфа вандалы стояли, а слева - Од-пастух. Мрачен был, как
и сам Ульф.
Все село здесь было. Все пришли проститься с Рагнарисом, никто дома
не остался, кроме некоторых рабов.
Фрумо брюхатая - и та была, возле отца своего Агигульфа сидела. Улы-
балась блаженно и живот свой оглаживала да приговаривала:
- Ишь ты! В самой середке лежит! В самой середке!
Агигульф-сосед же несчастный вид имел и на дочь свою безумную старал-
ся не глядеть.
Слушали Хродомера воины - румяный Аргасп, всегда веселый Валамир, ко-
торый сейчас был ох как невесел, дылда Теодегаст, который стоял суту-
лясь, будто гору ему на плечи навалили; Гизарна, лень свою позабывший.
Хоть и не был дедушка Рагнарис военным вождем, но как с вождем воины с
ним прощались.
Одвульф в дареных матерью нашей Гизелой штанах стоял, рыдая и поми-
нутно крестясь. Я приметил, что Гизарна на Одвульфа кровожадно погляды-
вает и странно пальцами шевелит - руки, видать, чесались Одвульфа
вздуть. Я не понял, за что Гизарна так на Одвульфа взъелся, но странное
дело! - мне тоже почему-то хотелось, чтобы он Одвульфа побил.
Годья Винитар тоже здесь был. Он Ахму отпел в храме Бога Единого, и
кто хотел, те на том пении были, в том числе и многие из числа поклоняю-
щихся старым богам. Теперь же, сельчан уважая, слушал Винитар, как гово-
рит о Рагнарисе Хродомер. Впервые видел я, что наш годья Винитар - воин
и что обличьем он ничем не отличается от Тарасмунда или Ульфа.
Когда дед жив был, мы всякую трапезу собирались вместе. Дед точно ко-
рень нашего рода был. А сейчас, видя, сколько людей на дедову последнюю
трапезу пришло, понял я вдруг, что больше нам уже так не собраться. И
много чужих лиц среди своих. Вон и вандалы, и Филимер (хоть и брат он
нам, а все же не совсем родной). И Ульф будто не родной стал. И Винитар,
которого на наших трапезах прежде никогда не бывало. А Ахма-дурачок,
последний в роду - тот наравне с дедом лежит и почести ему отдают.
Да и собирались мы прежде под кровлей нашего дома. А теперь собрались
под открытым небом, а дом наш - за рекой. И село все за рекой, стоит
открытое, будто голое, беззащитное без людей. Как будто не дедушка Раг-
нарис, а село умерло.
От этих мыслей страшно мне стало.
...Аларих и Арбр отныне сотрапезники его. Река отделяет его от преж-
него дома, в который не войти Рагнарису ныне. Никогда отныне Рагнарису
реку сию не перейти. Могучим воином был Рагнарис; тяжким горбом на спину
земли курган его ляжет.
Так говорил Хродомер. От слов его еще страшнее становилось, ибо не
было правды в этих словах, и даже я понимал это.
Не быть Рагнарису с Аларихом и Арбром. Умер своей смертью и в
Вальхаллу ему не войти, уделом ему будет темный хель. Те, кто веровал в
старых богов, знали это.
Мы же, кто верует в Бога Единого, понимали, что геенна огненная де-
душку нашего Рагнариса ждет, если он в последний момент захочет Вотана
променять на Бога Единого. Куда ни пойди, везде ему плохо на том свете.
А коли так, то непременно начнет дедушка Рагнарис возвращаться домой.
Есть одно верное средство против таких буйных воинов, которым в моги-
ле не лежится, и всегда так поступали, коли в покойнике не уверены (дядя
Агигульф рассказывал, да и сам дедушка): отрезают ему голову и прячут
куда-нибудь. А то в ноги положат, дабы запутать покойного, с толку его
сбить, обездвижить.
И понимал я умом, что именно так следовало бы от мертвого дедушки
обезопаситься.
Но с души воротило от такого. Хотя мы веруем в Бога Единого, так что,
может быть, нам можно обойтись без этого. Да и у кого рука поднялась бы?
У Тарасмунда сына его? У Ульфа? У Хродомера? Нет, не хотелось мне этого.
И никому не хотелось.
А потом подумал я: ну и пусть бы дедушка возвращался! С Арбром дружил
же дедушка Рагнарис, хотя Арбр был много лет как мертв. Так и мы с де-
душкой дружить будем. И от этой мысли даже повеселел я.
После и другой мыслью себя утешил. Годья говорит, что Ахма наш праве-
ден был. Может быть, Ахма на том свете за деда словечко замолвит, так
что когда дойдут они вдвоем до перекрестка, где расходиться им - одному
в хель, другому в рай - утянет Ахма за собой и деда. Жаль только, что
говорить Ахма был не красен, ангелы могут и не понять.
Но кто ему, праведнику, слово поперек скажет? Коли захотел праведник
деда-язычника с собой в рай взять, значит, так тому и быть. А уж реветь,
глазами моргать и слюни распускать Ахма всегда был горазд.
Только вот захочет ли Ахма за деда слово замолвить? Дед-то в капище
Ахму-дурачка снести грозился...
Я решил, что после у годьи про то спрошу. Годья должен точно все
знать.
Эти мысли в голове у меня вертелись, пока годья Винитар говорил.
Годья после Хродомера говорить взялся.
Очень утешительно годья говорил. Верующие в Бога Единого, сказал
годья, любят в близком своем человеке не тело его, а душу. И когда уми-
рает близкий тот человек, то теряют они его тело, но не теряют души, ибо
душа бессмертна и всегда пребудет с теми, кого любит. Поэтому вообще не
следует горевать по умершим. И если мы и горюем, то только лишь от сла-
бости своей телесной и по неразумию.
Мне было немного стыдно, потому что в Ахме-дурачке я не любил ни те-
ла, ни души. А вот в дедушке все мне было любо.
Умирает ли душа у тех, кто не веровал в Бога Единого? Я решил не
спрашивать про это у годьи, потому что боялся, не сказал бы он: умирает.
Дрова для погребального костра еще со вчерашнего дня возили. Знатный
был костер, сам как курган, такой огромный. Дед с Ахмой рядком на костре
том лежали, первый в роду и последний в роду. И видно было, что дед с
Ахмой одного роста - а мне-то всегда чудилось, что Ахма-дурачок на голо-
ву ниже, чем дедушка Рагнарис.
Дедушка Рагнарс был в своей лучшей одежде и в шлеме своем рогатом.
Слева от дедушки меч обнаженный лежал, много крови вражьей испивший.
Справа же ножны от меча лежали и дедушкино копье.
На красивом поясе с большой пряжкой был у дедушки кинжал. Я ему свой
кинжал отдал, тот, что у чужака взял, дядей Агигульфом убитого. Я был
горд, что дедушка возьмет с собой мой кинжал.
В ногах щит поставили, Арбром погрызенный, и рядом - самого Арбра,
чтобы дедушке не скучно было. Арбр был полон темного ильдихиного пива.
Хорошо бы, думал я, дедушка с Арбром встретились и пива этого вместе ис-
пили. То-то посмеялись бы отменной шутке, которую дедушка Рагнарис отмо-
чил!
Еще коня хотели дедушке на костер положить. Но тут уж Ульф вмешался и
не позволил. Ульф сказал:
- Что наложницу хотите вслед за отцом отправить, то ваше дело, и у
меня об этой Ильдихо голова не болит. А вот коня не дам. Кони нам сейчас
очень нужны будут.
Я видел, когда Ульф эти слова говорил, что отец мой Тарасмунд на него
очень злится.
Еще дедушке его драгоценный коготь дракона на шею повесили.
У Ахмы-дурачка крест на шее был (он его всегда носил, и я раз видел,
как они с Фрумо этот крест целовали, то он поцелует, то она).
Фрумо, видя, как дедушку Рагнариса обряжают (на Ахму-то мало внимания
обращали, ибо невеликая то была потеря), захотела сама мужа своего обря-
дить, чтобы не хуже Рагнариса он был. Женщины сперва дурочку одноглазую
к телам не подпускали, но Фрумо вой подняла, глаза выпучила, вот-вот
разродится. Отец наш Тарасмунд и велел женщинам Фрумо подпустить.
Фрумо сразу успокоилась, как только поняла, что по ней все будет.
Сняла с себя серебряные серьги (ей отец ее, Агигульф-сосед из похода
привез, давно еще, когда не была она такой полоумной) и Ахме на грудь их
положила.
Отец тем женщинам сказал: пусть так и будет.
Мать наша Гизела к костру горшок с кашей принесла. Красивый горшок,
самый лучший у нас. Она его в ногах у Ахмы поставила.
Годья Винитар стал ее отчитывать, что это все неугодно Богу Единому,
но мать наша Гизела годье на то возразила, что за горшок с кашей Бог
Единый всяко не прогневается. И отступил годья Винитар.
Но вот речи закончились, слова иссякли. Тихо стало, только слышно,
как факелы трещат да ветер посвистывает.
Тогда настало время костер поджигать. Тарасмунд повернулся к людям,
что вокруг стояли, и знак подал. Расступились сельчане, дорогу давая, и
дядя Агигульф вперед вышел.
Совсем наг был, ничего на нем не было, ни амулетов, ни малой тряпицы
на теле.
По старому обычаю, наш отец Тарасмунд, старший сын Рагнариса, должен
был это сделать, но воспротивился Тарасмунд и объяснил, что вера его не
позволяет ему наготу являть пред дочерьми и прочими. Да и крест с тела
снимать отказался.
Тогда к Ульфу обратились, но Ульф - тот только на Агигульфа кивнул и
сказал:
- Вот вам любимец богов; чего ж более хотите?
Так и вышло, что погребальный костер Рагнариса поджигал его младший
сын, Агигульф.
К костру приблизившись, дядя Агигульф обошел его посолонь, поджигая
тонкие ветки со всех четырех ветров.
Занялось сразу - умело сложен был костер тот. Языки пламени поднялись
высоко, обнимая наших умерших, точно мать детей своих ласковыми руками.
Фрумо вдруг вылезла вперед. Разрумянилась от огня, глаза у нее заб-
лестели. Глядя на мужа своего, окруженного пламенем, заволновалась и ру-
ки к нему потянула.
- Очаг!.. Хлеб!.. Угощение готовим!.. - начала выкликать Фрумо. -
Гости!.. Холодно гостям!.. Голодно гостям!.. Иди, Ахма, домой!.. Иди!
И тут в костре начал Ахма-дурачок приподниматься.
Ветер в этот миг переменился, паленым на нас пахнуло. И страшно зак-
ричал Филимер, к Ульфу бросился, будто спрятаться хотел. А годья Винитар
осенил себя крестным знамением.
После этого Ахма, будто ослабнув, назад в костер завалился, сноп искр
