- А вот и не слабо.
- Спорим, не дотронешься. Спорим, побоишься.
- Он на людей не кидается. Он дурачок просто.
- А дурачки как будто не кидаются?
- Этот - нет. Я уже пробовал.
- А спорим, сейчас побоишься.
- Так ведь мис Дилси смотрит.
- Ты и так бы побоялся.
- Он не кидается. Он просто дурачок.
Люди постарше то и дело заговаривали с Дилси, но сама она отвечала
только совсем уж старикам, с прочими же разговор вести предоставляла
Фрони.
- Мэмми с утра нынче нездоровится.
- Это не годится. Ну ничего, преподобный Шегог ее вылечит. Он даст ей
облегченье и развязку.
Дорога пошла в гору, и местность впереди стала похожа на декорацию.
Окаймленный поверху дубами, открылся обрывистый разрез красной глины,
дорога вклинилась в него и кончилась, как обрубили. А рядом траченная
непогодами церквушка взнесла хлипкую колокольню, словно намалеванная, и
весь вид был плосок, лишен перспективы, точно раскрашенный картонный
задник, установленный по самому краю плоской земли, на солнечном и вет-
ровом фоне пространства, апреля и утра, полного колоколов. Сюда-то и тек
народ с праздничной степенностью. Женщины и дети проходили внутрь, а
мужчины, собираясь кучками, негромко толковали меж собой при входе, по-
куда не отзвонил колокол. Тогда и они вошли.
Внутренность была украшена необильными цветами с грядок и изгородей
да полосками цветной жатой бумаги, пущенными сверху и по стенам. Над ка-
федрой подвешен видавший виды рождественский колоколец. На кафедральном
возвышении - пусто, но хор уже на месте и обмахивается веерами, невзирая
на прохладу.
Большинство пришедших в церковь женщин, сгрудясь в сторонке, занято
было разговором. Но вот звякнул колоколец, они разошлись по местам, и с
минуту паства сидела и ждала. Колоколец звякнул вторично. Хор встал, за-
пел, и все головы, как одна, повернулись к входящим. В упряжи из белых
лент и цветов шестерка малышей - четыре девочки с тряпичными бантиками в
тугих косичках и два под машинку остриженных мальчика - подвигалась по
проходу, а позади детей шли друг за другом двое. Шедший вторым был вну-
шителен размерами, светло-кофеен лицом, сановит, в белом галстуке и сюр-
туке. Голова его была величественна и глубокодумна, сочными складками
выпирала холка из воротника. Но он был здешний пастор, и головы остались
по-прежнему обращены назад, в ожидании приезжего священнослужителя, и
лишь когда хор смолк, все поняли, что проглядели его; когда же тот,
проследовавший первым, взошел на возвышение, все так же держась впереди
пастора, - смутный ропот, вздох разнесся, звук удивления и разочарова-
ния.
Приезжий был щуплый человечек в потертом аляпововом пиджачке. Личико
у него было черное и сморщенное, как у престарелой обезьянки. Опять за-
пел хор, - малыши встали все шестеро и пропели безголосо, писклявыми ис-
пуганными шепоточками, - и все это время прихожане в какой-то оторопи
глядели на замухрышку, присевшего рядом с монументальной тушей пастора и
от этого казавшегося еще щуплей и захудалой. Все так же оторопело, не
веря глазам, сидели они и слушали, как пастор, встав, представлял гостя
собравшимся в сочных и раскатистых тонах, елейная торжественность кото-
рых лишь подчеркивала весь мизер приезжего.
- И стоило везти такое к нам аж из Сент-Луиса, - шепнула Фрони.
- Что ж, я видывала и почудней орудия божьи, - ответила Дилси. -
Тш-ш-ш, - зашептала она Бену. - Они запоют сейчас снова.
Гость поднялся и заговорил, и речь его звучала как речь белого. Голос
у него оказался бесстрастный, холодный, несоразмерно зычный. И они прис-
лушались - из любопытства, как если бы мартышка вдруг заговорила. Стали
следить за ним, как за канатоходцам. Даже невзрачность его позабыли -
так виртуозен был этот бег, балансировка и скольженье по ровной и холод-
ной проволоке голоса; и когда наконец, плавно и стремительно сойдя на
низы, он смолк, стоя у аналоя, положив на него поднятую на уровень плеча
руку, а обезьяньим своим тельцем застыв, как мумия или как опорожненный
сосуд, слушатели вздохнули и пошевелились, точно пробуждаясь от сна,
приснившегося всем им сообща. Позади кафедры хор обмахивался веерами не
переставая. Дилси прошептала: "Тш-ш. Запоют, запоют сейчас".
И тут раздался голос:
- Братие.
Проповедник не изменил позы. Не снял с аналоя руки, так и стоял нед-
вижно, пока голос затухал в гулких отзвуках меж стенами. Как день от но-
чи, разнился этот голос от прежнего; печалью тембра напоминая альтгорн и
западая в сердца их, он заново звучал там, когда уже и эхо кончило нака-
тывать, затихло.
- Братие и сестрие, - раздалось снова. Проповедник убрал руку, захо-
дил взад-вперед пред аналоем - убогая, в три погибели скрюченная фигурка
человека, давно и наглухо замуровавшегося в борьбу с беспощадной землей.
- Во мне жива память и кровь агнца божьего! - Сгорбясь, заложив руки за
спину, он упорно вышагивал из угла в угол помоста под колокольцем и бу-
мажными фестонами. Он был как стертый обломок утеса, снова и снова зах-
лестываемый, крушимый волнами собственного голоса. Казалось, он телом
своим питает этот голос, что, как упырь, впился в него и поглощает на
глазах у них всех, и вот уже не осталось ни его, ни их, ни даже голоса,
а одни лишь сердца говорили с сердцами в поющих ладах, и в словах уже не
было нужды, - и когда он застыл, заведя руку на аналой для опоры, задрав
обезьянье лицо, точно распятый в светлой муке, преодолевшей, лишившей
всякого значения неказистость его и убогость, - протяжный выдох-стон ис-
торгся из слушателей, и чье-то сопрано: "Да, Иисусе!"
По небу рваными облаками плыл день, и тусклые окна зажигались и мерк-
ли в призрачных отсветах. Автомобиль проехал, пробуксовывая по песку до-
роги, и затих вдалеке. Дилси сидела выпрямившись, положив руку Бену на
колени. Две слезы проползли по ее запавшим щекам, изморщиненным годами,
жертвенностью, самоотреченьем.
- Братие, - произнес проповедник трудным шепотом, не двигаясь.
- Да, Иисусе! - послышался тот же высокий женский голос, приглушенный
покамест.
- Братья и сестры! - вновь зазвучали грустные альтгорны. Он распря-
мился, воздел обе руки. - Во мне жива память про божье ягня и про кровь
его пролитую! - Они не заметили, когда именно речь его, интонация, выго-
вор стали негритянскими, - они лишь сидели и слегка раскачивались, и го-
лос вбирал их в себя без остатка.
- Когда долгие, холодные... О братья, говорю вам, когда долгие, хо-
лодные... Я, бедный грешник, вижу свет и вижу слово! Рассыпались в прах
колесницы египетские, ушли поколенья. Жил богач - где он теперь, о
братья? Жил бедняк - где он теперь, о сестры? Говорю вам - горе будет
вам без млека и росы спасенья древлего, когда холодные, долгие годы
пройдут и минут!
- Да, Иисусе!
- Говорю вам, братья, и говорю вам, сестры, - придет срок для каждо-
го. Скажет бедный грешник: допустите меня лечь у Господа, дозвольте сло-
жить мою ношу. Что же спросит Иисус тогда, о братья? О сестры? А жива в
тебе, спросит, память про божье ягня и про кровь его? Ибо негоже мне не-
беса отягощать сверх меры!
Он порылся в пиджаке, достал носовой платок, утер пот с лица. В ком-
нате стоял негромкий, дружный гул: "Ммммммммммммм!" Высокий женский го-
лос восклицал: "Да, Иисусе! Иисусе!"
- Братья! Взгляните на малых детей, что сидят вон там. Когда-то и Ии-
сус был как они. Его мэмми знала материнскую радость и муку. Она, может,
на руках усыпляла его вечерами, и ангелы пели ему колыбельную; и, может,
выглянув из двери, видела она, как проходят полисмены-римляне. - Пропо-
ведник вышагивал взад-вперед, отирая потное лицо. - Внимайте же, братья!
Я вижу тот день. Мария сидит на пороге, и на коленях у нее Иисус, младе-
нец Иисус. Такой же, как вон те малые дети. Я слышу, как ангелы баюкают
его, поют мир и славу в вышних, вижу, как дитя закрывает глаза, и вижу,
как Мария всполохнулась, вижу лица солдат: "Мы несем смерть! Смерть!
Смерть младенцу Иисусу!" Я слышу плач и стенанье бедной матери - у нее
отымают спасение и слово божье!
- Мммммммммммммммм! Исусе! Младенче Исусе! - и еще голос:
- Вижу, о Исусе! Вижу! - и еще голос без слов, и еще, - как вскипаю-
щие в воде пузырьки.
- Вижу, братья! Вижу! Вижу то, от чего вянет сердце и слепнут глаза!
Вижу Голгофу и святые древеса крестов, и на них вижу вора, и убийцу, и
третьего вижу; слышу похвальбу и поношенье: "Раз ты Иисус, чего ж ты не
сходишь с креста?" Слышу вопли женщин и стенания вечерние; слышу плач, и
рыданье, и отвратившего лицо свое Господа: "Они убили Иисуса, сына моего
убили!"
- Мммммммммммммммммммм! Исусе! Вижу, о Исусе!
- О слепой грешник! Братья, вам говорю, сестры, вам глаголю - отворо-
тился Господь лицом мощным и сказал: "Не отягощу небеса ими!" Вижу, как
затворил осиротелый Господь двери свои, как воды, преграждая, хлынули;
вижу мрак и смерть вековечную на все поколения. Но что это! Братья! Да,
братья! Что вижу? Что вижу, о грешник? Я вижу воскресение и свет, вижу
кроткого Иисуса, говорящего: "Меня убили, дабы вы воскресли; я принял
смерть, чтоб те, кто видит и верит, жили бы вечно". Братья, о братья! Я
вижу час последнего суда, слышу золотые трубы, трубящие славу с небес, и
вижу, как встают из мертвых сберегшие память об агнце и пролитой крови
его!
Среди голосов и рук Бен сидел, глядел, как в забытьи, васильковым
взором. Рядом Дилси сидела вся прямая и немо, строго плакала над пресу-
ществлением и кровью воспомянутого страстотерпца.
В ярком полдне подымались они в город по песчаной дороге среди расхо-
дящихся по домам прихожан, что снова уже беззаботно перекидывались сло-
вом, но Дилси по-прежнему плакала, отрешенная от всего.
- Вот это я понимаю проповедник! Спервоначала - сморчок сморчком, а
после - держись только!
- Уж он-то видел всю силу и славу.
- Еще бы не видел. Лицом к лицу видел.
Дилси плакала беззвучно, не искажая лица, слезы ползли извилистыми
руслами морщин, а она шла с поднятою головой и не утирала их даже.
- Вы бы перестали, мэмми, - сказала Фрони. - Народ кругом смотрит. А
скоро мимо белых пойдем.
- Ты на меня уж не гляди, - сказала Дилси. - Я видела первые и вижу
последние.
- Какие первые - последние? - спросила Фрони.
- Да уж такие, - сказала Дилси. - Видела начало и вижу конец.
Когда вошли в город, она остановилась, однако, отвернула платье и вы-
терла глаза подолом верхней из юбок. Затем пошли дальше. Бен косолапо
ступал рядом с Дилси, а Ластер с зонтиком в руке резвился впереди, лихо
сдвинув набекрень свою блестящую на солнце шляпу, - и Бен глядел на не-
го, как смотрит большой и глупый пес на проделки смышленого песика.
Пришли к воротам, вошли во двор. И тотчас Бен захныкал снова, и с минуту
все они стояли и смотрели в глубину аллеи, на облупленный квадрат фасада
с трухлявыми колоннами.
- Что там сегодня у них? - спросила Фрони. - Не иначе случилось
что-то.
- Ничего не случилось, - сказала Дилси. - Тебе своих дел хватает, а
уж белых дела пусть тебя не касаются.
- Ну да, не случилось, - сказала Фрони. - Он с утра пораньше разорял-
ся, я слыхала. Ну, да это дело не мое.
- Ага, а я знаю что, - сказал Ластер.
- Больно много знаешь, как бы не завредило тебе, - сказала Дилси. -
Слыхал, что Фрони говорит - что дело это не твое. Ступай-ка лучше с
Бенджи на задний двор да гляди, чтоб он не шумел там, пока обед на стол
подам.
- А я знаю, где мис Квентина, - сказал Ластер.
- Ты знай помалкивай, - сказала Дилси. - Как потребуется твой совет,
я тебе сообщу. Ступайте-ка с Бенджи, погуляйте там.
- Как будто вы не знаете, какой вой будет, как только на лугу начнут
гонять мячики, - сказал Ластер.
- Пока они там начнут, так Ти-Пи уже придет и повезет его кататься.
Постой, дай-ка мне эту новую шляпу.
