мне доверенность. Все будет в полном ажуре.
- Ты и не знаешь, какое ты мне утешение, - говорит. - Ты и прежде был
моею гордостью и радостью, но когда ты сам пожелал вносить ежемесячно
жалованье на мое имя и не стал даже слушать моих возражений - вот тогда
я возблагодарила господа, что он оставил мне тебя, если уж отнял всех
их.
- А чем они плохи были? - говорю. - Исполнили свой долг блестяще.
- Когда ты говоришь так, я чувствую, что ты не добром поминаешь отца,
- говорит. - И думается, ты имеешь на то право. Но слова твои терзают
мне сердце.
Я встал из-за стола.
- Если вам захотелось поплакать, - говорю, - то вы уж без меня
как-нибудь, а мне надо ехать. Пойду вашу банковскую книжку возьму.
- Я принесу сейчас, - говорит.
- Сидите на месте, - говорю. - Я сам. - Поднялся наверх, взял у нее
из стола банковскую книжку и поехал в город. В банке внес тот чек и пе-
ревод плюс еще десятку, потом на телеграф заехал. Поднялись на пункт вы-
ше начального. Итого, потеряно тринадцать пунктов, а все потому, что она
ко мне вперлась в двенадцать часов, пристала с ножом к горлу - подавай
ей письмо.
- Когда эта сводка получена? - спрашиваю.
- С час назад, - говорит.
- Целый час? - говорю. - Да за что же мы вам деньги платим? - говорю.
- За недельные сводки, наверно? Там вся биржа полетит вверх тормашками,
а мы тут ни черта и знать не будем. Как можно действовать в таких усло-
виях?
- А я от вас и не требую никаких действий, - говорит. - Тот закон, по
которому все граждане обязаны играть на хлопковой бирже, уже отменен.
- Неужели? - говорю. - Не слыхал, представьте. Наверно, и об этом то-
же сообщено было через ваш "Вестерн Юнион".
Поехал обратно в магазин. Тринадцать пунктов. Ни шиша в этой чертовой
механике никто не смыслит, кроме штукарей, что сидят развалясь в своих
нью-йоркских конторах и только смотрят, как провинциальные сосунки под-
носят на тарелочке им деньги и умоляют принять. Да, но тот, кто не рис-
кует повышать ставку, лишь показывает, что у него нет веры в себя. И,
по-моему, так: не хочешь поступать по совету, так на кой ты тогда пла-
тишь за совет. Притом они ведь там сидят на месте и в курсе дела пол-
ностью. Вот она, телеграмма, в кармане. Доказать бы только, что у них
сговор с телеграфной компанией с целью надувательства клиентов. Это вещь
подсудная. И мне недолго. Черт их дери, однако, неужели крупная такая и
богатая компания, как "Вестерн Юнион", не может вовремя передавать свод-
ки? Вот если телеграмму "Ваш счет закрыт - это они тебе мигом передадут.
Крепко эти сволочи о народе беспокоятся. Они же одна шайка с той
нью-йоркской сворой. Это и слепому ясно.
Вошел я - Эрл покосился на свои часы. Но ни слова, пока не ушел поку-
патель. А тогда говорит:
- Домой, значит, ездил обедать?
- К зубному пришлось заехать, - говорю, потому что хотя не его черто-
во дело, где я обедаю, но после обеда он тут же обязан вернуться опять
за прилавок. И так с утра на части разрываюсь, а теперь еще от него выс-
лушивай. Что я и говорю: возьмите вы такого мелкоплавающего лавочника
захолустного - человечку цена пятьсот долларов со всеми потрохами, а
хлопочет, шуму подымает на пятьдесят тысяч.
- Ты мог бы меня предупредить, - говорит. - Он ждал, что ты сразу же
вернешься.
- Хотите, уступлю вам этот зуб и еще приплачу десять долларов? - го-
ворю. - У нас по уговору часовой ушел на обед, - говорю, - а если мой
образ действий вам не нравится, то вы прекрасно знаете, что делать. -
Знаю, и давненько, - говорит. - И если не делаю, то из уважения к твоей
матушке. Я ей крепко сочувствую, Джейсон. Если бы кой-кто из моих знако-
мых так ее уважал и сочувствовал ей.
- Ну и держите при себе свое сочувствие, - говорю. - Когда оно нам
потребуется, я вам заблаговременно сообщу.
- Я ведь все молчу про это дельце, покрываю тебя, Джейсон, - говорит.
- Да? - подзуживаю его. Прежде чем осадить, дай послушаю, что скажет.
- Думается, я больше твоей матушки в курсе, откуда у тебя автомобиль.
- Вот как? - говорю. - Ну и когда же вы собираетесь объявить эту но-
вость, что я его купил на уворованные у родной матери деньги?
- Я ничего не говорю. Я знаю, - говорит, - она тебе дала доверенность
на ведение дел. Но знаю также, что она все еще думает, будто та тысяча
долларов до сих пор в деле.
- Что ж, - говорю. - Раз вы уже столько знаете, то сообщу вам еще од-
ну мелочь: сходите-ка в банк и спросите, на чей счет я каждый месяц пер-
вого числа вот уже двенадцать лет вношу сто шестьдесят долларов.
- Я ничего не говорю, - говорит. - Только прошу, чтобы ты впредь не
опаздывал.
Я не стал и отвечать. Бесполезно. Давно понял, что если человек вбил
себе что в голову, то разубеждать его - пустое дело. А если к тому же
втемяшил себе, что он обязан осведомить кого-то насчет вас для вашего же
блага, то и вовсе ставь крест. У меня тоже есть совесть, но, слава богу,
мне с ней не надо вечно няньчиться, как с хилым щеночком. Уж я бы не ще-
петильничал, как он, чтоб ненароком не получить от своей лавчонки
больше, чем восемь процентов прибыли. Ясное дело, боится, как бы не
привлекли по закону о лихоимстве, если больше восьми процентов выжмет.
Какой тут, к черту, шанс может быть у человека в таком городке и при та-
ком хозяине. Да посади он меня на свое место, я бы за год обеспечил его
на всю жизнь, только он все равно отдал бы на церковь или еще куда. Кого
я не переношу, так это сволочных лицемеров. Которые если сами чего недо-
понимают до конца, то сразу кричат про мошенничество и морально обязаны
тут же доложить кому не следует, хоть это совсем не их собачье дело. Что
я и говорю: если б я, чуть только чего недопойму в поступках человека,
сразу же записывал его в мошенники, то я бы мог без труда откопать
что-нибудь в бухгалтерских книгах, и тогда б вы вряд ли захотели, чтобы
я счел себя обязанным побежать с докладом к третьим лицам, которые и так
в курсе дела побольше меня, а не в курсе, так все равно нечего мне со-
ваться. А он мне на это:
- Мои книги открыты для всех. Всякий, кто имеет - или имел и считает,
что и посейчас имеет, - пай в моем деле, может проверить по книгам, по-
жалуйста.
- Вот, вот, - говорю. - Сами вы, конечно, ей не скажете. Вам совесть
не позволит. Вы только раскроете перед ней книги, чтоб она сама дозна-
лась. А вы-вы ничего не скажете.
- Я вовсе не желаю вмешиваться в твои дела, - говорит. - Я знаю, тебе
не дали тех возможностей, какими пользовался Квентин. Но ведь и у матери
твоей жизнь сложилась несчастливо, и если вдруг она придет сюда ко мне и
спросит, что понудило тебя выйти из дела, то мне придется рассказать ей.
И не из-за той тысчонки, ты сам знаешь. Но - что на деле, то и в отчет-
ности должно быть, иначе далеко не уедешь. И лгать я никому не стану,
ради себя ли самого или чтобы другого покрывать.
- Ну что ж, - говорю. - Видно, эта ваша совесть ценнее меня как при-
казчик, поскольку она не отлучается домой обедать. Но поститься я пока
не собираюсь, - говорю, потому что разве можно что-нибудь обделать бо-
лее-менее гладко, когда у тебя на шее эта чертова семейка, а мамаша и ее
и всех их распустила окончательно, только знает, как в тот раз: увидела,
что один из тех целует Кэдди, и назавтра весь день проходила в черных
платье и вуали, и даже отец от нее не мог добиться ничего, кроме плача и
причитаний, что ее доченька умерла: а Кэдди всего пятнадцать лет было, и
если тогда уже траур, то что же через три года - власяницу или из наж-
дачной бумаги чего-нибудь? По-вашему, говорю, я могу допустить, чтоб она
бегала по улицам с каждым заезжим коммивояжером и чтоб они потом своим
приятелям на всех дорогах сообщали, что когда заедешь в Джефферсон, то
есть там одна на все готовая. Хоть я человек и не гордый, не до гордости
тут, когда приходится кормить полную кухню нигеров и лишать джексонский
сумасшедший дом главной его звезды и украшения. Голубая, говорю, кровь,
губернаторы и генералы. Это еще жутко повезло, что у нас в роду не было
королей и президентов, а то мы бы все теперь в Джексоне за мотылечками
гонялись. Было бы, говорю, достаточно скверно, если б я ее с кем прижил,
но хоть знал бы, что она просто незаконная, а теперь сам господь бог
вряд ли точно знает, кто она такая.
Немного погодя слышу: оркестр заиграл, и покупателей как ветром сду-
ло. Все поголовно - туда, в балаган. Торгуются из-за двадцатицентового
ремешка, чтоб зажать пятнадцать центов и отдать их потом банде приезжих
янки, которые за весь грабеж уплатят городу каких-то десять долларов. Я
вышел на задний двор.
- Ну, - говорю, - при таких темпах ты смотри, как бы этот болт не
врос тебе в руку. А тогда придется мне его вырубать оттуда топором. Пока
ты с культиваторами возишься, сев пройдет, чем тогда прикажешь долгоно-
сику питаться - шалфеем?
- А здорово ихние трубы гремят, - мне старикашка Джоб в ответ. - Го-
ворят, там у них есть один, играет на пиле. Прямо как на банджо.
- Это ладно, - говорю. - А вот известно ли тебе, сколько эти ловкачи
потратят денег у нас в городе? Десять долларов, - говорю. - Те самые де-
сять долларов, что сейчас уже у Бака Тэрпина в кармане.
- А за что мистер Бак взял с них десять долларов? - спрашивает.
- За право давать здесь свои представления, - говорю. - А что они
протратят сверх этой десятки, то поместится у тебя в ухе.
- То есть они нам представляют и они же еще платят десять долларов?
- Всего-навсего, - говорю. - А сколько, по-твоему, они...
- Надо же такое, - говорит. - Значит, с них еще и деньги дерут, а
иначе представлять не дадут? Да я бы им за то одно дал десять долларов,
чтоб поглядеть, как он там на пиле играет. Так что завтра утром я им еще
останусь должен девять долларов и семьдесят пять центов.
И после этого какой-нибудь паршивый северянин будет вам морочить го-
лову, что неграм надо вперед продвигаться. Ладно, я скажу, давай двигай
их вперед. Двигай отсюда с ними, чтоб и духу их южнее Луисвилла не оста-
лось. Я ему толкую, что за сегодня и за субботу они облапошат наш округ
минимум на тысячу долларов и поминай как звали, а он мне отвечает:
- И на здоровье. Мне моего четвертака для них не жалко.
- Кой там черт четвертак, - говорю. - Как будто на этом конец. Ты
приплюсуй-ка сюда десять-пятнадцать центов, что ты им выложишь за нес-
частную двухцентовую пачечку конфет. И еще приплюсуй время, что ты сей-
час ухлопываешь, слушая этот оркестр.
- Спорить не стану, - говорит. - Однако если доживу до вечера, то они
отсюда увезут еще и мои четверть доллара, это как пить дать.
- Ну, и дурак дураком будешь, - говорю.
- Что ж, - говорит, - и против этого спорить не стану. Только если б
дураков в тюрьму сажали, то не все бы арестанты были негры.
В это примерно время гляжу - она переулком идет. А его не успел сразу
и рассмотреть, потому что я скорей за дверь и часы из кармашка. Ровно
половина третьего, и еще сорок пять минут до конца школы, где все, кроме
меня, считают, что она сейчас сидит и занимается. Выглянул из-за двери,
и сразу же мне бросилось в глаза, что на нем галстук красной расцветки,
и я тут же подумал - что это еще за пижон в таком галстуке. Но она спе-
шит мимо прошнырнуть и смотрит на дверь, и я о другом пока что думаю.
Неужели, думаю, у нее в такой мере нет ко мне уважения, чтоб не только в
пику мне прогуливать уроки, но еще и мимо магазина сметь пройти у меня
на глазах. Ей-то меня не видно, потому что солнце светит прямо в дверь и
в тени сбоку ничего не разглядеть - все равно как сбоку от автомобильной
фары, а я стою и смотрю, как она идет - рожа у нее раскрашенная, точно у
клоуна, волосы перекручены и слеплены все вместе, а платьице - если бы,
когда я парнем был, какая-нибудь даже шлюха мемфисская вышла на улицу из
