ла чек и сидит, держит его в руке. Я пошел, взял в углу совок, подаю ей
спичку.
- Давайте, - говорю, - кончайте. А то сейчас плакать начнете.
Взяла спичку, но не зажигает. Сидит, смотрит на чек. Так я и знал.
- Я с великой неохотой это делаю, - говорит. - Добавлять к твоему
бремени еще и содержание Квентины...
- Как-нибудь проживем, - говорю. - Ну давайте же. Кончайте.
Сидит, как сидела, и держит чек в руке.
- Этот чек на другой банк, - говорит. - Прежние были на индианапо-
лисский.
- Да, - говорю. - Женщинам это тоже разрешается.
- Что разрешается? - спрашивает.
- Держать деньги в двух разных банках.
- А, - говорит. Еще поглядела на чек. - Я рада, что она так... что у
нее столько... Господь не допустит, чтобы я поступала неправильно, - го-
ворит.
- Давайте же, - говорю. - Кончайте забаву.
- Забаву? - говорит. - Каково мне думать...
- А я думал, вы для забавы каждый месяц жжете двести долларов, - го-
ворю. - Ну, давайте же. Хотите, я вам зажгу спичку.
- Я бы сумела переломить себя и принимать их, - говорит. - Ради детей
моих. Я лишена гордыни.
- Вы же навсегда бы покой потеряли, - говорю. - Сами знаете. Один раз
решили, так и оставайтесь при своем решении. Проживем как-нибудь.
- Воля твоя, - говорит. - Но временами я начинаю опасаться, что, пос-
тупая так, лишаю вас средств, принадлежащих вам по праву. Возможно, я
буду за это покараран. Если ты желаешь, я подавлю в себе гордость и ста-
ну принимать их.
- Какой смысл начинать сейчас, после того как вы пятнадцать лет их
жгли? - говорю. - Если вы и дальше будете уничтожать их, то вы не поте-
ряли ничего. Но если начнете принимать эти чеки, то вы потеряли пятьде-
сят тысяч долларов. До сих пор мы вроде жили как-то, - говорю. - Вы пока
еще не в богадельне.
- Да-да, - говорит. - Мы, Бэскомы, не принимаем ничьей милостыни. А
от падшей женщины - и подавно.
Чиркнула спичкой, зажгла чек, бросила в совок, следом бросила конверт
и смотрит, как горит.
- Тебе не понять этого, - говорит. - И слава богу, тебе не дано испы-
тать материнских терзаний.
- На свете есть сколько угодно женщин таких же, как она, - говорю.
- Но они не дочери мои, - говорит. - Я не ради себя, - говорит. - Я
бы с радостью приняла ее в дом, со всеми ее грехами, ибо она моя плоть и
кровь. Я ради Квентины.
Ну, тут я мог бы ответить, что уж Квентину этим черта с два вгонишь в
краску, но как я всегда говорю: многого я не хочу, но хочу хоть спокойно
есть и спать, без бабьих ссор и плача в доме.
- И ради тебя, - говорит. - Я ведь знаю, как она оскорбляет твои
чувства.
- По мне, пусть возвращается хоть завтра, - говорю.
- Нет уж, - говорит. - Это мой долг перед памятью покойного отца тво-
его.
- Да ведь он вас уговаривал все время, он хотел, чтобы она домой вер-
нулась, когда Герберт ее выгнал, - говорю.
- Тебе не понять, - говорит. - Я знаю, ты вовсе не хочешь усугубить
мои огорчения. Но кому и страдать за детей, как не матери, - говорит. -
И я приемлю свой тяжелый крест.
- Думается, вы еще и сами от себя центнер-другой тяжести накидываете,
- говорю. Бумага догорела. Я отнес совок к камину, сунул за решетку. -
Жалко все же полноценные деньги зря жечь, - говорю.
- Да не доживу я до дня, когда дети мои примут эту мзду греха, - го-
ворит. - Да увижу я прежде тебя неживого в гробу.
- Будь по-вашему, - говорю. - Так скоро мы сядем обедать? - говорю. -
Мне обратно надо ехать. Сегодня у нас денек жаркий. - Встала с постели.
- Я уже сказал ей раз, - говорю. - Но она ждет, что ли, Квентину, или
Ластера, или еще кого. Погодите, я сам позову.
Но она подошла уже к перилам, зовет Дилси.
- Квентины еще нету, - откликается Дилси.
- Что ж, мне пора, - говорю. - Куплю себе в городе бутерброд. Не ста-
ну вмешиваться в Дилсины распорядки, - говорю. Ну, матушке скажи только.
Тут уж Дилси заковыляла взад-вперед, ворчит:
- Ладно уж, ладно, сейчас подаю.
- Я всем вам угодить стараюсь, - говорит мамаша. -
Стараюсь вас как можно меньше обременять собой.
- Я как будто не жалуюсь, - говорю. - Сказал я хоть слово, кроме что
мне пора?
- Знаю я, - говорит, - знаю, что у тебя не было тех возможностей, ка-
кие даны были им, что тебе приходится прозябать в захолустной лавчонке.
А я так мечтала о твоем преуспеянии. Я знала, отцу твоему не понять, что
ты единственный из них всех, обладающий здравым практическим умом. И
когда все остальное рухнуло, я надеялась, что хоть она, выйдя замуж за
Герберта... он обещал ведь...
- Ну, он и солгать мог вполне, - говорю. - Возможно, у него и банка
никакого не было. А и был, так не думаю, чтобы ему понадобилось везти
работника через всю страну из Миссисипи.
Сидим обедаем. Из кухни Бен голос подает, его там
Ластер кормит. Что я и говорю, если уж у нас прибавился едок, а
деньги за нее принимать не хотите, то почему бы не отправить Бена в
Джексон. Ему там веселее будет среди таких, как он. Где уж нам, говорю,
в нашей семье заводить речь о гордости, но какая же это гордость, если
неприятно видеть, как тридцатилетний остолоп по двору мотается на пару с
негритенком, бегает вдоль забора и мычит коровой, стоит им только начать
партию в гольф. Если бы, говорю, с самого начала поместили его в Джек-
сон, мы все бы теперь были в выигрыше. Вы, говорю, и так свой долг перед
ним выполнили, совершили все, что можно от вас ожидать, редкая мать на
такое способна, - так почему бы не поместить его туда и хоть эту выгоду
иметь от налогов, что мы платим. А она мне: "Скоро уж я уйду от вас. Я
знаю, что я только в тягость тебе", на что я ей: "Я столько раз уже слы-
хал это ваше насчет тягости, что, того и гляди, вы меня в этом убедите".
Только, говорю, когда уйдете, то так, чтоб я не знал, а то я его как Ми-
ленького в тот же вечер отправлю семнадцатым поездом. Притом, говорю, я,
кажется, знаю местечко, куда и ее можно определить, и помещается оно ни-
как не на Молочной улице и не на Медвяном проспекте. Тут она в слезы, а
я: "Ладно вам, ладно. Я за свою родню не хуже всякого другого - пусть
даже я не про всех родственников знаю, откуда они взялись".
Обедаем дальше. Мать опять посылает Дилси на парадное крыльцо: не
идет ли Квентина.
- Сколько вам твердить, что она не придет нынче обедать, - говорю.
- Как так не придет? - мамаша свое. - Она ведь знает, что я не разре-
шаю ей бегать по улицам и что надо удивляться к обеду домой. Ты хоро-
шенько там глядела, Дилси?
- Надо - так заставьте, - говорю.
- Что же я могу, - говорит. - Вы все воспитаны в неуважении ко мне.
Всегда не слушались.
- Если бы вы не вмешивались, я б ее живо заставил слушаться, - гово-
рю. - В течение одного дня бы приструнил.
- Ты слишком был бы груб с ней, - говорит. - У тебя тот же горячий
нрав, что у твоего дяди Мори.
При этих словах я вспомнил про письмо. Достал его, даю ей.
- Можете и не вскрывать, - говорю. - Банк известит вас, сколько он в
этот раз возьмет.
- Оно адресовано тебе, - говорит.
- Ничего, читайте, - говорю. Вскрыла, прочла и протянула мне. Читаю:
Дорогой племянничек!
Тебе приятно будет узнать, что я располагаю в настоящее время возмож-
ностью, относительно которой - по причинам, весомость которых уяснится
из последующего, - я не стану вдаваться в подробности, пока не предста-
вится случай снестись с тобой по этому вопросу более надежным образом.
Деловой опыт научил меня избегать сообщения сведений конфиденциальных
всяким иным более конкретным способом, нежели изустный; сугубые предос-
торожности, к каким я прибегаю, дадут тебе намек на ценность упомянутой
возможности. Излишне присовокуплять, что мною уже завершено самое исчер-
пывающее рассмотрение всех ее фаз и аспектов, и не побоюсь сказать, что
предо мною - тот золотой шанс, какой представляется нам в жизни лишь од-
нажды, и что я ныне ясно различаю цель, к которой стремился долго и неу-
томимо, - то есть ту окончательную консолидацию моих дел и финансов, ка-
ковая позволит роду, коего я имею честь быть последним представителем
мужеского пола, вновь занять подобающее общественное положение; к роду
же этому я всегда сопричислял не только твою уважаемую матушку, но равно
и детей ее.
Нынешние, однако, мои обстоятельства не позволяют мне в надлежащей и
наиполнейшей мере воспользоваться представившейся мне возможностью, и,
не желая выходить за пределы семейного круга, я прибегаю к заимствованию
с банковского счета твоей матушки незначительной суммы, необходимой для
восполнения моего начального взноса, и в этой связи прилагаю, в порядке
чистой формальности, свой вексель из расчета восьми процентов годовых.
Нужно ли говорить, что формальность эта соблюдена мною единственно за-
тем, чтобы обеспечить твою матушку на тот прискорбнейший исход и случай,
игралищем которого являемся все мы. Ибо я, разумеется, употреблю эту
сумму, как если бы она была моя собственная, и тем позволю и матушке
твоей вкусить от выгод упомянутой возможности, которую мое исчерпывающее
изучение явило мне как чистейшей воды и ярчайшей игры бриллиант и лако-
мый кусочек, - да простится мне этот вульгаризм.
Все вышеизложенное прошу рассматривать как доверительную информацию,
направленную одним деловым человеком другому. Огласка-враг успеха, не
так ли? А зная хрупкое здоровье твоей матушки и эту робость, натурально
свойственную таким, как она, деликатно воспитанным дамам-южанкам в отно-
шении материй деловых, равно как их очаровательную склонность нечаянным
образом разглашать таковые в ходе своих разговоров, я, пожалуй, просил
бы тебя и не сообщать ей совсем. По зрелом же раздумий, я даже настоя-
тельно советую тебе воздержаться от такого сообщения. Не лучше ли, если
по прошествии времени я попросту возвращу эту сумму на ее банковский
счет купно, скажем, с другими небольшими, мною ранее заимствованными,
суммами, а она ничего о том и знать не будет. Ведь ограждать ее по мере
сил от грубого материального мира - не что иное, как долг наш.
Твой любящий дядя
Мори Л. Бэском.
- Ну и как, дадите? - спрашиваю и щелчком переправляю письмо ей об-
ратно через стол.
- Я знаю, тебе жаль их, - говорит.
- Деньги ваши, - говорю. - Захотите птичкам их бросать - тоже никто
вам запретить не сможет.
- Он ведь родной брат мне, - говорит мамаша. - Последний из Бэскомов.
С нами и род наш угаснет.
- То-то потеря будет, - говорю. - Ну, ладно вам, ладно, - говорю. -
Деньги ваши, как вам угодно, так и тратьте. Значит, оформить в банке,
чтоб перевели?
- Я знаю, что тебе их жаль, - говорит. - Я понимаю, нкакое на плечах
твоих бремя. Вот не станет меня, и наступит тебе облегчение.
- Я бы мог прямо сейчас сделать себе облегчение, - говорю. - Ну лад-
но, ладно. Молчу - хоть весь сумасшедший дом здесь поселите.
- Бенджамин ведь родной твой брат, - говорит. - Пусть даже и прис-
корбный главою.
- Я захвачу вашу банковскую книжку, - говорю. - Сегодня внесу на счет
свое жалованье.
- Шесть дней заставил тебя ждать, - говорит. - Ты уверен, что дела
его в порядке? Как-то странно, чтобы платежеспособное предприятие не
могло своевременно Производить выплату жалованья.
- Да все у него в ажуре, - говорю. - Надежней, чем в банке. Я ему сам
твержу, что не к спеху, могу обождать, рока соберем месячную задолжен-
ность. Потому иногда и бывает задержка.
- Я просто не перенесла бы, если бы ты потерял то немногое, что я
могла внести за тебя, - говорит. - Я часто думаю, что Эрл неважный биз-
несмен. Я знаю, он не посвящает тебя в состояние дел в той мере, какая
соответствует доле твоего участия. Вот я поговорю с ним.
- Нет-нет, - говорю, - не надо его трогать. Он хозяин дела.
- Но ведь там и твоих тысяча долларов.
- Оставьте его в покое, - говорю. - Я сам за всем слежу. Вы же дали
