совщик уже опять склонился над столом, втуннелив в лицо лупу. По темени
- прямой пробор, ведущий к плеши, как дренажная канава к мерзлому болот-
цу в декабре.
Вон и скобяная лавка на той стороне. Утюги, оказывается, продают на
вес.
Продавец сказал:
- Этот весит десять фунтов. - Но слишком громоздкий. И я взамен купил
два малых шестифунтовых - под мышкой у них будет такой вид, вроде несешь
пару туфель. У завернутых вместе тяжесть у них приличная. Но я снова
вспомнил слова отца про сведенный к нелепости общечеловеческий опыт и
подумал, что это, пожалуй, единственное приложение моим гарвардским поз-
наниям. Еще бы, может, год; возможно, требуется не один, а два курса для
верного весового расчета.
Но на воздухе весят прилично. Подошел трамвай.
Я сел в него. Не взглянул, по какому маршруту. Публика в большинстве
своем сытая, сидят, раскрыв газеты. Места все заняты, одно лишь свобод-
ное, рядом с негром. Он в котелке, начищенных башмаках, в пальцах держит
потухший окурок сигары. Я раньше думал, что раз ты южанин, значит, негры
навсегда твой щекотливый пункт. Что и на взгляд северян так оно мне по-
ложено. Когда я приехал сюда, то все твердил себе: они не нигеры, думай
о них как о цветных; и хорошо еще, что я мало здесь с ними сталкивался,
а иначе массу времени потратил бы и нервов, пока не понял, что к черному
ли, белому - к любому человеку подойти всего лучше с его собственной
меркой, - подойти и отойти. И еще понял, что нигер - понятие безликое,
форма поведения, зеркально соотнесенная с белой средой. Я сперва думал:
положено, чтобы южанину неуютно было без кучи негров около, поскольку и
северяне, наверно, считают, что так оно быть должно; но впервые я понял,
что и правда скучаю по Роскусу, Дилсн и всем им, только в то утро, когда
проезжал в каникулы Виргинией. Проснулся - стоим; я поднял штору, выгля-
нул. Вагон встал как раз на переезде, с холма идет проселок меж двух бе-
лых заборов, у подножия расходящихся на обе стороны, как бычий рог у ос-
нования, и посреди дороги, в мерзлых колеях, негр верхом на муле ждет,
когда проедет поезд. Не знаю, сколько времени он ждет, сидя на муле, но
вид у обоих такой, будто они тут с тех пор, как существует забор и доро-
га, будто их даже в одно время с холмом создали, высекли из камня и пос-
тавили дорожным знаком, говорящим мне: "Вот ты и снова дома". Голову
негр обмотал лоскутом одеяла, седла нет, ноги свисают почти до земли. А
мул похож на зайца. Я поднял раму.
- Эй, дядюшка! Значит, правильно едем?
- Чего, сэр? - Смотрит на меня, потом выпростал ухо из-под одеяла.
- Подарочек рождественский с тебя! - сказал я.
- Выходит так, хозяин. Кто вперед сказал, тому и причитается.
- Ладно уж на этот раз. - Я стянул брюки с сетки, достал четверть
доллара. - Но в следующий не зевай. Через два дня после Нового года буду
ехать с каникул, тогда берегись. - Я кинул монету из окна. - Купи себе
чегонибудь.
- Спасибо, сэр, - сказал он. Слез с мула, поднял, вытер о штанину. -
Спасибо, молодой хозяин. - Поезд пошел. Я из окна высунулся на холод,
назад гляжу. Стоят - негр рядом с тощим зайцеухим мулом, - стоят убого,
без движения, без нетерпения. Грузно попыхивая, паровоз начал брать по-
ворот, и они плавно скрылись из виду со своим убогим и вечным терпением,
со своей безмятежной недвижностью. С этой готовностью детски неумелой. И
вместе какая, однако, способность любить без меры и заботиться о подо-
печных, надежно их оберегая и обкрадывая, а от обязательств и от-
ветственности отлынивать так простодушно, что и уверткой этого не назо-
вешь; а поймаешь - восхитится твоей проницательностью откровенно и иск-
ренне, как спортсмен, побитый в честном состязании. И еще забыл неизмен-
ную и добрую их снисходительность к причудам белых, точно к взбалмошным
неслухам-внучатам. И весь тот день, пока поезд шел через ущелья и прова-
лы и вился по уступам и только тяжкие выхлопы да покряхтыванье колес на-
поминали о движении, а вечные горы стояли, растворяясь в густом небе, -
весь тот день я думал о доме, представлял себе наш тусклый вокзал и пло-
щадь, где не спеша толкутся, месят грязь негры и фермеры, где фургоны,
кульки с леденцами, игрушечные обезьянки, и римские свечи из свертков
торчат, и внутри у меня все замирало и плясало, как в школе, когда зво-
нок с уроков.
Дождавшись, чтоб часы пробили три, я начинал счет секунд. Досчитав до
шестидесяти, загибал первый палец; осталось загнуть четырнадцать пальцев
- тринадцать - двенадцать - восемь - семь, - и вдруг, очнувшись, я ощу-
щал тишину и немигающее внимание класса и говорил: "Да, мэм?" - "Может
быть, твое имя не Квентин? - сердится мисс Лора. Новая полоса тишины,
безжалостное немигание и руки класса, вскинутые в тишину. "Генри, напом-
ни-ка Квентину, кто открыл реку Миссисипи". - "Де Сото". На этом немига-
ние кончалось, но вскоре мне начинало казаться, что я считаю слишком вя-
ло, и я ускорял счет, загибал еще палец, потом казалось, что чересчур
быстро, я замедлял, опять частил. В итоге у меня никак не выходило вро-
вень со звонком и двинувшейся вдруг лавиной ног, почуявших землю под ис-
тертым полом, - а день - как лист стекла, звенящий после легкого и рез-
кого удара, и у меня внутри все пляшет. Танцует сидя. Застыла в дверях
на миг. Бенджи. Ревет. Сын старости моей Бенджамин ревет. Кэдди! Кэдди!
"А я убегу из дому и не вернусь". Он заплакал. Кэдди подошла, косну-
лась его. "Не плачь. Я не стану убегать. Не плачь!" Замолчал. Дилси:
"Когда надо, он и так учует все, что ты хочешь сказать. Зачем ему те-
бя слушать, отвечать".
"А свое новое имя он чует? А злосчастье чует?"
"Что ему счастье-злосчастье? Он порчи может не бояться".
"Для чего же тогда ему имя меняют, если не чтоб порчу отвести?"
Трамвай остановился, пошел, опять остановился. Под окном - людские
макушки в новых соломенных шляпах, еще не пожелтевших. Среди пассажиров
теперь и женщины с кошельками на коленях, а рабочих комбинезонов едва ли
не больше, чем башмаков начищенных и крахмальных воротничков.
Негр тронул меня за колено. "Виноват", - сказал он. Я убрал ноги, дал
пройти. Трамвай катился вдоль глухой стены, отражавшей наш грохот обрат-
но в вагон, на женщин с кошелками и на человека в испятнанной шляпе, за
ленту которой засунута трубка. Запахло водой, в разрыве стены блеснула
река, и две мачты, и чайка в воздухе замерла, точно на невидимой прово-
локе подвешенная между мачтами; я поднял руку, сквозь пиджак коснулся
писем написанных. Трамвай остановился, я сошел.
Мост разведен - пропускает шхуну. Отводят на стоянку выше по реке,
буксир толчется под кормой, дымит, но кажется, будто шхуна плывет сама
собою и непонятно как. До пояса голый матрос сматывает линь на полубаке.
Загар под цвет табачного листа. Другой, в соломенной шляпе без донышка,
стоит у штурвала. Шхуна движется как призрак в проеме моста, под голыми
мачтами, а над кормой парят три чайки - игрушками на невидимых проволо-
ках.
Мост опустили, я прошел на ту половину и облокотился о перила над
плотом, где лодочная станция. На плоту никого, двери помещения закрыты.
Восьмерка наша теперь гребет только после обеда - отдыхают перед. Тень
моста, полосы перил, и моя тень плоско на воде - как просто оказалось
заманить ее, чтобы никуда от меня не ушла. Футов полсотни верных, и если
б было чем нажать сверху, окунуть, чтоб захлебнулась. И тень от утюгов,
как от завернутых туфель, тоже лежит на воде. Негры говорят, что тень
утопленника так при нем и караулит. Блестит вода, играет, будто дышит, и
плот покачивается, как будто дышит тоже, и обломки к морю плывут полу-
погруженно - на мирный сон в морские пещеры и гроты. Вес вытесненной
жидкости равен тому-то без того-то. Сведенный к нелепости общечеловечес-
кий опыт, и два малых шестифунтовых утюга тяжелее, чем один большой
портновский. Что за безбожное транжирство, сказала бы Дилси. Когда ба-
бушка умерла, Бенджи знал. Он плакал. Он учуял. Учуял.
Буксир идет обратно, режет воду на два длинных катящихся вала; нако-
нец до плота докатилось, колыхнуло отзвуком движенья, плот чмокнул,
взлезая на катящийся вал, и тут отворилась дверь со скрежетом, и двое
вынесли гоночную лодку-одиночку. Опустили на воду, секундой позже вышел
с веслами Джеральд Блэнд. На нем фланелевые брюки, серый пиджак и жест-
кая соломенная шляпа-канотье. То ли он, то ли его мать где-то вычитала,
что оксфордские студенты занимаются греблей в фланелевых брюках и ка-
нотье, и вот в начале марта Джеральду купили лодку, и он явился на реку
во фланелевых брючках и в соломенной шляпе. Лодочники грозились позвать
полисмена, но Джеральд и бровью не повел. Приехала и мать в такси, заку-
танная в меховую шубу на зависть полярным исследователям, и проводила
сына в плавание, - а ветер шестибалльный, и по реке льдины косяками, как
грязные овцы. С тех пор я держусь мнения, что господь бог не только
джентльмен и спортсмен, но и непременно кентуккиец родом. По отплытии
сына миссис Блэнд сделала крюк и вернулась к реке, следуя берегом на ма-
лой скорости параллельно Джеральду. Рассказывают, можно было подумать,
что они вовсе незнакомы; Прямо король и королева - не глядя друг на дру-
га, пересекают штат Массачусетс четой планет на параллельных и смежных
орбитах.
Он сел в лодку, заработал веслами. Гребет недурно. Да и пора уже. Го-
ворят, мать убеждала его переключиться с гребли на другой такой же вид
спорта - не по плечу или карману однокурсникам, но он на сей раз выказал
упорство. Если вяжется слово "упорство" с его скучающими позами, желто-
кудростью, лиловыми глазами, длинными ресницами и костюмами от
нью-йоркских портных. Сидит этаким принцем, а мамаша повествует нам о
лошадях Джеральда, о неграх Джеральда и о женщинах Джеральда. Тамошние
мужья и отцы, должно быть, страшно все обрадовались, когда она увезла
Джеральда из Кентукки в Кеймбридж. Она тут в городе, в Бостоне, снимает
квартиру, а у Джеральда своя отдельная, помимо комнат при колледже. Пос-
кольку я хоть плохонькое, а проявил все же понимание законов noblesse
oblige, родившись к югу от линии Мейсона - Диксона, то знакомство Дже-
ральда со мной она одобрила - и еще С двумя-тремя, удовлетворившими ее
географические требования (минимальные). Или не одобрила, но все же до-
пустила. Сквозь пальцы взглянула. Однако с тех пор, как увидала Споуда
ночью у калитки церковного садика... Он говорит, ни за что не поверит,
чтобы она была порядочная женщина: не станет порядочная среди ночи по
задворкам... а она простить не может Споуду, что в его длиннющей, в пять
слов, фамилии наличествует наименованье герцогского английского рода,
еще и посейчас не вымершего. Наверно, она утешает себя догадкой, что это
какой-нибудь захудалый Мортемар или Мэнго спутался с дочкой привратника.
Что, кстати, вполне вероятно. Не зря же Споуд - чемпион мира среди ло-
ботрясов (в схватках финала захваты и подножки разрешаются).
Лрдка стала уже точкой, весла мигают на солнце через равные промежут-
ки, и кажется, будто эти переблески движут лодку. Была у вас когда-ни-
будь сестра? Нет, но все они сучки. Была у вас когда-нибудь сестра? Зас-
тыла на миг. Сучки. Нет, не сучка - застыла в дверях на миг Долтон Эймс.
Долтон Эймс. Рубашки фирмы "Долтон". Я все время думал, они у него прос-
тое армейское хаки, а тут пригляделся - из плотного китайского шелка или
тончайшей фланели. Потому, что лицо от них загорелей и глаза голубее.
Долтон Эймс. Чуть-чуть не дотянул до элегантности. Бутафория, папье-ма-
ше. А пощупал - нет, асбест. Но все же не бронза. "Но домой не привела
его ни разу".
"Не забывай, что и Кэдди женщина. И у нее свои причины, женские".
Почему не приводишь домой его, Кэдди? Для чего подражать негритянкам
