Клавы! Он по-родственному обнял Иванку и сказал:
- Вот не ждал такой радости!
Плотник был статен, молодецкого роста, широк плечами. Лицо светлое,
честное, в окладистой русой бородке.
- Может любовался храмом Василия Блаженного - говорил он. - Так и моя
доля работенки в нем есть. Юнцом был, вместе с наставником-верхолазом
ладил грани главного шатра. Высоко, ой высоко поднимались на лесах, только
ветер гудел в ушах. А Москва вся внизу, - широка и пестра! Глянешь в
сторону-извивы Москвы-реки и притоков лентами вьются среди просторов. Ныне
шапцы на храме сверкаю изразцами, глаз веселят. Довелось мне и строителей
сего дива видеть: Барму и Постника...
Верхолаз улыбнулся, глаза сияли голубизной.
- Бывало, старик кликнет меня, продолжал он. - Эй, Жучок, ползи
вверх. Это прозвище мне, а по-настоящему Осилок зовусь. А может то
батькина была кличка... Ну, и лезу под самое небо-ладить основы куполу...
Веселая работка, на свете нет милей такой!..
Василий влюбленно говорил о своем мастерстве. Клава не сводила
почтительно-ласковых глаз с его лица.
- А ты покажи Иванушке, какую лепость немудрыми инструментами ладишь!
- попросила она.
Осилок охотно снял с полатей доски со сложной резьбой. Узор на диво
был приятный.
- Руки у тебя, вижу, золотые, - похвалил Кольцо верхолаза. - Талант
великий! Однако простор ему нужен. Айда, Василек, с нами в Сибирь-хоромы и
храмы строить!
Лицо женки зарделось, вспомнила Ермака, так и хотелось спросить
брата: "Все так же недоступен он? Суров!". Но смолчала и, подумав,
ответила за мужа:
Погодить нам придется, братец. Вот сынок подрастет, тогда и мы за
войском тронемся.
Плотник согласно кивнул Клаве:
- Будет по твоему, хозяюшка...
Казак весь вечер прогостил у сестры и, как никогда, на душе у него
было уютно и тепло.
Пока Кольцо отсутствовал, на подворье, где остановились казаки,
появились люди разного звания и ремесла. Таясь и с оглядкой просились
беглые люди:
- Возьмите, родимые на новые земли!
- Не всякого берем, - оглядывая просителя, рассудительно отвечал
черноусый казак Денис Разумов. - Нам потребны люди храбрые, стойкие, в бою
бесстрашные, да руки ладные. Сибирь - великая сторонушка, а мастеров в ней
пусто.
- Каменщик я, - отвечал коренастый мужик. - Стены ладить, домы
возводить могу.
- А я - пахарь, - смиренно кланялся второй, лохматый, скинув треух.
- По мне охота-первое дело, белковать мастак! - просился третий.
- А ты кто? - спросил Денис чубатого гиганта с посеченным лицом.
- Аль не видишь, казак! - бесшабашно ответил тот. - Одного поля
ягодка. Под Азовом рубился, из Кафы убег, - не под стать русскому человеку
служить турскому салтану, хвороба ему в бок!
- Вижу, свой брат. А ну, перекрестись! - сурово приказал Денис.
Беглый истово перекрестился. Денис добыл кувшин с крепким медом, налил
кварту и придвинул к рубаке. - А ну-ка, выпей!
Прибылый выпил, завистливо поглядев на глячок.
- Дозволь и остальное допить! - умиленно попросил он. - Не мед, а
радость светлая.
- Дозволяю! - добродушно улыбнулся Денис и, глядя, как тот жадно
допил, крякнул от удовольствия и сказал весело: - Знатный питух! А коли
пьешь хлестко, так и рубака не последний. Поедешь с нами! И тебя беру,
каменщик, и тебя, пахарь, - за тобой придет в поле хлебушко-золотое
зерно!..
Три дня грузили обоз всяким добром, откармливали коней. На четвертый,
скрипя полозьями, вереница тяжело груженных саней потянулась из Москвы.
Клава и верхолаз Василий провожали казаков до заставы. Слезы роняла
донская казачка, прощаясь с братом. Улучив минутку, стыдливо шепнула
Иванке:
- Передай ему, Ермаку Тимофеевичу, поклон и великое спасибо! Скажи:
что было, то быльем поросло. Нет более шалой девки. Придем и мы с
Васильком в сибирскую сторонушку города ладить...
Кони вымчали на неоглядно-широкое поле, укрытое снегом. Дорога виляла
из стороны в сторону, сани заносило на раскатах, подбрасывало на ухабах.
Атаман оглянулся: Москва ушла в сизую муть, на дальнем бугре виднелись
темные точки-Клава с мужем. Еще поворот, и вскоре все исчезло среди
сугробов.
Далека путь - дорога, бесконечна песня ямщика! Мчали на Тотьму, на
Устюг. Тянулись поля, леса дремучие, скованные морозом зыбуны-трясины,
глухие овраги. Под зеленым месяцем, в студеные ночи, на перепутьях выли
голодные волки.
Через северные городки сибирцы ехали с гамом, свистом и озорством.
Только Ишбердей, покачиваясь, пел нескончаемую песню:
Кони холосо,
Шибко холосо бегут,
А олешки много-много лучше...
Эй-ла!..
На ямщицких станах живо подавали свежих коней: грозен царский указ,
но страшнее всего озорные казаки. Прогонов они нигде не давали, а
торопили. В Устюге отхлестали кнутами стряпчего, посмевшего усомниться в
грамоте.
Ширь глухая, до самого окаема простор. Хотелось потехи, показать
удаль. Лихо мчали кони, заливисто звучали валдайские погремки. Давили
яростных псов, выбегавших из подворотен под конские копыта. В лютую темень
горлопанили удалые песни.
Раз спьяна налетели на сельбище, прямо к воротам, застучали, чеканом
рубить стали:
- Распахивай!
Тотемский мужик не торопился. Ворота вышибли, к избе подступили:
- Жарь порося!
На пороге вырос приземистый мужик, с мочальной бородой, брови белесы,
а глаза - жар-уголь. В жилистой руке топор-дровокол.
- Не балуй, наезжие! - пригрозил он и шагнул вперед. - На мякине
сидим, а вы мясного захотели.
- Бей! - закричал бесшабашный гулебщик, один из пяти казаков.
- Погоди, - строго сказал мужик. - А если, скажем я тебя тюкну! Что
тогда станется?
В эту пору наскочил на тройке Иванко Кольцо, разогнал гулебщиков.
Хозяин опустил топор, почесал затылок.
- Доброе дело удумал. Спасибо за помогу, - поклонился он. - А то бы
крови быть. Ты запомни, молодец, и своим скажи: едут они Русью. Живет
здесь, в сельбищах и починках, народ беглый из Новгорода великого, с
Ильмень-озера. Мы ране всех прошли тутошние пустыни и за Югорский камень
хаживали. Народ по лесам осел не трусливый. Нас чеканом, а мы топором. Тут
и байке конец.
По решительному виду тотмича понял атаман, что народ тут упористый и
не пужлив...
Края дикие, пустынные, завьюженные. Борзо скачут кони, но быстрее их
весть о казаках летит. В слободе, у часовни, казаков встретили поп и
староста. Священник благословил сибирцев:
- За добро и храбрые дела Русь не забудет. Открыли дороги на простор.
Староста поднес Иванке Кольцо на деревянном блюде хлеб-соль. Учтиво
поклонился атаману и спросил:
- Гуторят люди про Сибирь. Скажи, скоро ль можно в ту землю идти?
- Скоро, скоро! - ответил Кольцо и обнял старосту. - Оповещай народ,
пусть, кто похочет, хоть сейчас идет в Сибирь: смелому и трудяге-первое
место.
- За посулу спасибо, атаман, - хозяйственно ответил староста, - чую,
что пойдут людишки. Каждый свою долю-счастье будет искать!..
В пуховых перинах заснули леса, поля. Дороги зимние ведут напрямик
через скованные озера, реки. Под полозьями саней гудит лед.
"Эх, сторона-сторонушка, родимая, сурова ты! - ласково подумал Иванко
и вдруг вспомнил: - В Чердынь, к воеводе Ваське Перепелицыну, непременно
завернуть! Поворачивай коней в город!..
Издалека над бугром, засинели главки церквей и церквушек. Снега
искрятся, над ними темнеют острозубые тыны, башенки, а вот и ворота в
крепость.
Иванко торопит ямщиков:
- Живей, живей братцы! Воевода, поди, нас заждался!
А сам сердито думает: "Погоди, Васька, мы еще с тобой посчитаемся.
Эвон как ты сдержал свое слово! За жизнь и милосердие к тебе изветы на
казаков пишешь!"
Кони спустились к реке Ковде и понеслись вскачь. А Чердынь на глазах
вырастает: все выше и выше. На воротной башне дозорный ударил в колокол.
Из калитки выскочили стрельцы, изготовились. И тут в подъем, на угорье, с
бубенчатым малиновым звоном вымчали лихие тройки. Снег метелью из под
копыт. Вырвались на выгон и поскакали напрямик.
У градских вород ямщики разом осадили распаленных бегом рысистых
зверей. В санях, в развалку, в дорогой собольей шубе, - купец.
- Кто такие? Откуда? - закричали стрельцы.
- Не видишь кто! - поднял властный голос Иванко Кольцо. От его окрика
стряпчий, что юлил у ворот, быстрехонько юркнул на крылечко воеводских
хором и скрылся за дверью. С порога радостно закричал:
- Ой, батюшка мой, ой всемилостивый воевода, счастьице к нам
привалило-купцы понаехали. Обоз, мать пресвятая, конца краю нет!
Московские гости, - буде, родимый, кого постричь. Дозволь
отписками-загадками мне заняться!
Воевода грозно взглянул на стряпчего:
- С такими купцами я сам управлюсь! - Он поднялся, накинул шубу, взял
посох и вышел на крыльцо. Крикнул стрельцам:
- Распахивай ворота!
Со скрипом раскрылись тяжелые дубовые половины. Первая тройка
подъехала к резным столбам. Перепелицын подбоченился и заговорил властно:
- Кто такие? Купцы? Из каких краев? Есть ли торговые грамоты?
Из саней проворно вылез атаман Кольцо. Не кланяясь, не снимая шапки,
насмешливо окликнул:
- А, Васенька, хоть и бит мной на Волге, а не узнал!
- Разбойн-и-к! - так яростно гаркнул воевода, что стрельцы
встрепенулись и бросились к Иванке. - Как осмелился сюда казать варнацкие
глаза? Да ведаешь ли ты, что по тебе петля соскучилась? Хватай, братцы,
беглого казака! Вяжи его.
Стрельцы кинулись было к атаману, но он выхватил из-за пазухи пищаль
и пригрозил:
- Но-но, не торопись, служилые! Нас не мало, поди, в драке не
осилить. Эвон сколько нас!
К резному крыльцу бежали казаки, обозники, вершники. Иванко заломил
шапку с красным верхом.
- Ты, Васька, не горячись. Веди в горницу, желанным гостем буду!
По лицу воеводы пошли бурые пятна. Он гневно глядел то на Кольцо, то
на его спутников.
- Ведомо ли вам, наезжие, что сей казак по царскому указу осужден на
лютую казнь? - громко спросил он.
- Было все, да сплыло, Васенька! - с насмешкой отозвался Кольцо. -
Давай-ка стряпчего, пусть огласит сей царский указ! - Из кожаного футляра
казак проворно извлек свиток с большой золотой печатью на шнурах.
Юркий приказный тут как тут, - цепко схватил свиток, развернул,
вгляделся, захлопал от удивления глазами, перевел взор на воеводу и снова
впился в бумагу. Все еще не веря себе, он объявил хриплым голосом:
- А ведь это и впрямь всамделишняя царская грамота! Господи...
Он смахнул лисью шапку, пригладил на челе жидкие волосы, прокашлялся
и, кланяясь воеводе, попросил:
- Дозволь зачитать, премилостивый, сей указ. Ох, и дивно все!
Перепелицын нехотя снял бобровую шапку, потупился.
- Читай раздельно, с вразумлением! - приказал он.
Стряпчий вскинул голову и торжественно, нараспев начал:
- "По указу царя и великого князя всея Руси..."
Он медленно, с дрожью в голосе и слезой, выступившей в уголках глаз,
прочитал оповещение Ивана Васильевича о присоединении Сибирского царства к
Руси и милости государя к Ермаку и казачьей вольнице. Чем прочувственнее
читал приказный, тем угрюмей становилось лицо чердынского воеводы.
- Что только деется! - со вздохом удивления обронил он.
Стрельцы притихли, переглядывались. Стряпчий последние слова указа
прочитал пронзительно и перекрестился истово.
- Аминь! - объявил он. Свернул свиток и возвратил Иванке.
