инстинктивно, то ли по давней привычке -- продолжал
переставлять ноги. Мышь сняла с него галстук-бабочку и
расстегнула ворот рубашки. Наконец они втащили его по лестнице
наверх, в большую комнату, обращенную окном на запад.
Дэвид заметил, что в комнате две кровати: двуспальная и
односпальная. Уродка, лежавшая на односпальной, при виде Дэвида
встала. Она была по-прежнему в черном платье, только поверх
него натянула еще белый джемпер. Здесь на стенах тоже висели
картины и рисунки, а у окна на столе стояли банки с пастелью и
карандашами.
-- Ах, Генри. Старый проказник.
Мышь кивнула Дэвиду поверх поникшей головы старика:
-- Теперь мы сами справимся.
-- Вы уверены?
Бресли пробормотал:
-- Туалет.
Девушки подхватили его под руки и повели к боковой двери.
Все трое исчезли в ванной, оставив растерянного Дэвида одного.
Случайно взгляд его остановился на картине, висевшей над
кроватью. Брак -- он уже где-то видел репродукцию. Должно быть,
она числилась в "частном собрании", но он никак не предполагал,
что ее владельцем может быть Бресли. Он криво усмехнулся,
вспомнив недавний разговор: какое было все-таки мальчишество в
поисках самозащиты козырять этим именем перед стариком,
пытаться установить связь между собой и этим художником. Из
ванной вышла и закрыла за собой дверь Уродка. Вот и еще
несоответствие -- с одной стороны, картина, которую на любом
аукционе оценят шестизначной цифрой, с другой -- маленькое
существо сомнительной с виду репутации, стоявшее перед ним в
другом конце комнаты. Слышно было, как старика рвет.
-- Он каждый вечер такой?
-- Иногда. -- Она слабо улыбнулась. -- Не в вас дело. В
других.
-- Помочь мне раздеть его?
Она покрутила головой.
-- Не беспокойтесь. Право же. Мы к этому привыкли. --
Видя, что он с сомнением смотрит на нее, она повторила: --
Право же.
Он хотел сказать, насколько восхищен тем, что они обе для
старика делают, и вдруг обнаружил, что не находит нужных слов.
-- Ну... тогда пожелайте спокойной ночи... Не знаю ее
настоящего имени.
-- Ди. Диана. Спокойной ночи.
-- И вам тоже.
Она плотно сжала губы и попрощалась с ним легким кивком
головы. Он ушел.
Придя к себе, он надел пижаму, лег на кровать и, опершись
на локоть, взял детективный роман, который купил по дороге. Он
решил, что спать еще рано -- надо быть готовым на тот случай,
если им опять понадобится его помощь; к тому же нечего было и
думать о сне, несмотря на усталость. Он даже читать не мог,
пока не прошло возбуждение. Вечер был из ряда вон выходящий, и
Дэвид впервые порадовался, что Бет не поехала. Она сочла бы,
что это выше ее сил, и, вероятно, потеряла бы самообладание.
Хотя нельзя не признать, что эта жестокая перепалка раскрыла
все слабые стороны старика. В сущности, перед ним был
взбалмошный ребенок. А Диана -- молодец: с каким потрясающим
умением она с ним управилась; девчонка что надо, да и вторая
тоже. Наверняка в ней есть что-то лучшее, неразличимое с
первого взгляда: лояльность, мужество своего рода. Вспомнились
спокойная речь Мыши, точность ее суждений, ее завидное
хладнокровие -- интересно, какое он, Дэвид, произвел на нее
впечатление. Вспомнился скептически-насмешливый разговор с Бет
о том, оправдает ли старик свою репутацию. Бет пригрозила, что,
если тот не потискает ее хотя бы два раза, она потребует деньги
назад... Ну что ж, по крайней мере эта сторона личности старика
теперь известна. Давиду будет что рассказать, когда он вернется
домой. Он попробовал сосредоточиться на детективном романе.
Прошло минут двадцать с тех пор, как он предоставил
девушек их тирану. Дом погрузился в безмолвие. Но вот до его
слуха донесся звук открывающейся двери, легкие шаги по
коридору, скрип половицы у порога его комнаты. После короткой
паузы раздался тихий стук в дверь.
-- Войдите.
В приоткрытой двери показалась голова Мыши.
-- Увидела, что у вас еще свет. Все в порядке, он спит.
-- Я как-то не отдавал себе отчета, что он настолько
опьянел.
-- Нам иногда приходится позволять ему лишнее. А вы хорошо
держались.
-- Я рад, что вы предупредили меня.
-- Завтра он будет каяться. Кроткий, как ягненок. -- Она
улыбнулась. -- Завтрак часов в девять? Впрочем, неважно. Спите
сколько хотите.
Она собралась уходить, но он остановил ее:
-- А что все-таки означали его последние слова? Башня из
черного дерева?
-- О... -- Мышь улыбнулась. -- Ничего. Одно из его осадных
орудий. -- Она склонила голову набок. -- То, что, по его
мнению, пришло на смену башне из слоновой кости.
-- Абстракция?
Она покачала головой.
-- Все то, из-за чего он не любит современное искусство.
Все, что неясно, потому что художник боится быть понятным... в
общем, вы знаете. Человек слишком стар, чтобы копаться в
материале, и все сваливает в кучу. Но к вам лично это не
относится. Он не может выразить свою мысль, не обидев
собеседника. -- Мышь опять улыбнулась, все так же продолжая
выглядывать из-за двери. -- О'кей?
Он улыбнулся в ответ и кивнул.
Голова Мыши исчезла, но девушка пошла не в комнату
старика, а дальше по коридору. Скоро тихонько щелкнул дверной
замок. Жаль -- ему хотелось поговорить с ней подольше. Знакомый
мир, где люди учатся и преподают: одни студентки тебе нравятся,
другим -- ты нравишься; атмосфера Котминэ в какой-то мере
напомнила ему то время, когда в его жизнь еще не вошла Бет, но
не потому, что он очень уж увлекался студентками и волочился за
ними. Они с Бет были мужем и женой задолго до того, как
вступили в официальный брак.
Дэвид почитал немного, потом выключил свет и, как обычно,
почти тотчас погрузился в сон.
И опять Мышь оказалась права. В том, что наступило горькое
раскаянье, Дэвид убедился, как только спустился ровно в девять
утра вниз. Он стоял в нерешительности у подножия лестницы, не
зная, куда идти завтракать, а в это время в холл со стороны
сада вошел Бресли. Для человека, который всю жизнь много пьет,
а потом стремится восстановить силы, старик выглядел
удивительно бодрым и подтянутым -- в светлых брюках и синей
спортивной рубашке.
-- Мой дорогой. Невыразимо сожалею о вчерашнем. Девушки
сказали, что я был возмутительно груб.
-- Ну что вы. Пустяки, право.
-- Нализался страшно. Скандал.
Дэвид улыбнулся.
-- Все уже забыто.
-- Проклятие моей жизни. Так и не научился вовремя
останавливаться.
-- Не принимайте близко к сердцу, -- сказал Дэвид и пожал
протянутую руку старика.
-- Очень великодушно с вашей стороны, мой друг. -- Старик
удержал его руку, в глазах мелькнула насмешка. -- Я, видимо,
должен звать вас Дэвид. По фамилии нынче уж очень церемонно.
Верно?
Слово "церемонно" он произнес так, точно это было какое-то
смелое жаргонное выражение.
-- Пожалуйста.
-- Великолепно. А меня зовите Генри. Да? А теперь пойдем
перекусим чего-нибудь. По утрам мы едим на кухне.
Когда они шли по большой комнате нижнего этажа, Бресли
сообщил:
-- Девушки предлагают небольшой dejeuner sur l'herbe[32].
Пикник. Неплохая мысль, а? -- За окнами сияло солнце, над
кронами деревьев висела легкая дымка. -- Горжусь своим лесом.
Стоит взглянуть.
-- С удовольствием, -- сказал Дэвид.
Девушек на кухне не было. Они, как выяснилось, давно
уехали в Плелан, ближайшую деревню, за продуктами... будто
нарочно (или так Дэвиду подумалось), чтобы дать старику
возможность реабилитировать себя. После завтрака они
прогулялись по усадьбе. Бресли с гордостью показал гостю свой
огород, щеголяя, видимо, недавно приобретенными познаниями по
части названий растений и агрономических приемов. За восточной
стеной дома они встретили Жан-Пьера, рыхлившего грядки;
прислушиваясь к беседе старика с мужем экономки о больном
тюльпанном деревце и о том, как его лечить, Дэвид вновь испытал
уже знакомое приятное чувство, подсказывавшее, что в жизни
Бресли главное -- вовсе не вчерашний "рецессивный" приступ
злобы. Видно было, что старик привык к Котминэ, привык к
местной природе; когда они, осмотрев огород, прошли во
фруктовый сад и остановились перед старым деревом со спелыми
плодами, Дэвида угостили грушей, которую рекомендуется есть
прямо с дерева, и старик, разговорившись, признался, что
считает себя глупцом: надо же было провести почти всю жизнь в
городе и оставить так мало времени для радостей сельской жизни.
Дэвид, проглотив кусок груши, спросил, почему это открытие
пришло так поздно. Бресли презрительно фыркнул, давая понять,
что недоволен собой, потом ткнул тростью в упавшую на землю
грушу.
-- Сука Париж, мой друг. Знаете эти стихи? Граф
Рочестерский, не так ли? "В какой нужде ни приведется жить,
найдешь клочок земли, чтоб семя посадить". Прямо в точку. Этим
все сказано.
Дэвид улыбнулся. Они двинулись дальше.
-- Зря не женился. Было бы гораздо дешевле.
-- Зато много потеряли бы?
Старик снова презрительно фыркнул.
-- Одна ничем не отличается от другой, а?
Он явно не почувствовал иронии этой фразы: ведь и "одна"
ему уже не по зубам; и словно в подтверждение его слов на
подъездной дороге, ведущей из внешнего мира, появился маленький
белый "рено". За рулем сидела Мышь. Она помахала им рукой, но
не остановилась. Дэвид и Бресли повернули назад, к дому. Старик
показал тростью на машину:
-- Завидую вам, ребята. В мои молодые годы девушки были не
такие.
-- Я полагал, что в двадцатые годы они были восхитительны.
Старик поднял палку в знак категорического несогласия.
-- Полнейший вздор, мой друг. Не представляете. Полжизни
уговариваешь, чтоб она легла с тобой. И полжизни жалеешь, что
легла. А то еще и похуже. Триппер схватишь от какой-нибудь
шлюхи. Собачья жизнь. Не понимаю, как мы ее сносили.
Но Дэвид остался при своем мнении и знал, что другого от
него и не ждут. В душе старик ни о чем не жалел, а если и
жалел, то лишь о невозможном, о другой жизни. Беспокойная
чувственность молодых лет все еще не покидала старого тела;
внешность его никогда не была особенно привлекательной, но жила
в нем какая-то неуемная дьявольская сила, бросавшая вызов
единобрачию. Дэвид попробовал представить себе Бресли в
молодости: неудачник, равнодушный к своим бесчисленным
неудачам, до крайности эгоистичный (в постели и вне ее),
невозможный -- и потому в него верили. А теперь даже те
многочисленные скептики, что, должно быть, отказывались в него
верить, были спокойны: он добился всего -- известности,
богатства, женщин, права быть таким, каким был всегда; эгоизм
стал его ореолом, у него был свой мир, где удовлетворялась
малейшая его прихоть, а весь остальной мир находился далеко, --
за зеленым лесным морем. Людям, подобным Дэвиду, всегда
склонным рассматривать свою жизнь (как и свою живопись) в виде
нормального логического процесса и считающим, что будущие
успехи человека зависят от его умения сделать разумный выбор
сейчас, это казалось не совсем справедливым. Разумеется, Дэвид
понимал, что успеха никогда не добьешься, следуя правилам, что
известную роль здесь играют случай и все остальное, подобно
тому, как живопись действия и живопись момента составляют, по
крайней мере теоретически, важную часть спектра современного
искусства. И тем не менее созданный им образ продолжал жить в
