сознании: на вершине славы стоял старый, самодовольно
улыбающийся сатир в ковровых домашних туфлях, с радостью
посылающий проклятия здравому смыслу и расчету.
В одиннадцать часов они двинулись по длинной лесной дороге
в путь: девушки с корзинами в руках шли впереди, Дэвид со
стариком -- за ними; он нес синий складной шезлонг с
алюминиевым каркасом, который Бресли пренебрежительно называл
переносным диваном для престарелых. Мышь настояла, чтобы они
взяли его с собой. Старик шел, перекинув плащ через руку, на
голове у него была старая помятая панама с широкими полями; с
видом обаятельного феодала он показывал тростью то на тенистые
заросли, то на светлые поляны, то на особенно примечательные
перспективы "своего" леса. Разговор начал возвращаться к тому,
ради чего Дэвид предпринял эту поездку. Безмолвие, какое-то
странное отсутствие птиц -- как изобразить безмолвие на
полотне? Или театр. Замечал ли когда-нибудь Дэвид, что пустая
сцена имеет свои особенности?
Но Дэвид больше думал сейчас о том, как использовать все
это во вступительной статье. "Всякий, кому выпадает счастье
пройтись с мастером...", -- нет: "...с Генри Бресли по его
любимому Пемпонскому лесу, который и теперь еще щедро
вдохновляет его..." Дымка над лесом рассеялась, погода стояла
удивительно теплая -- скорее августовская, чем сентябрьская.
Чудесный день. Нет, нельзя так писать. Тем не менее
подчеркнутая предупредительность старика радовала: приятно было
сознавать, что вчерашнее боевое крещение неожиданно обернулось
благом. То, что дух средневековой бретонской литературы, если
не ее символы и аллегории, сказался на серии Котминэ, -- факт
общеизвестный, хотя Дэвид и не смог установить -- сам Бресли
публично об этом не высказывался, -- насколько ее воздействие
было действительно велико. Перед тем как отправиться в Котминэ,
он полистал справочную литературу, но сейчас решил не
выказывать своей осведомленности; и обнаружил, что Бресли
эрудированнее и начитаннее, чем можно было предполагать по его
отрывистой, лаконичной речи. Старик объяснил, по обыкновению
довольно бессвязно, неожиданное пристрастие к романтическим
легендам в двенадцатом--тринадцатом веках, тайну острова
Британия (нечто вроде Дикого Севера, а? Чем рыцари не ковбои?),
слухи о котором поползли по Европе благодаря его французской
тезке; внезапное увлечение любовными, авантюрными и колдовскими
темами, значение некогда необъятного леса -- того самого
Пемпонского леса (у Кретьена де Труа он называется
Броселиандским), по которому они сейчас шли, -- как главного
места действия; появление закрытого английского сада
средневекового искусства, невероятное томление, символически
изображенное в этих странствующих всадниках, похищенных
красавицах, драконах и волшебниках, Тристане, Мерлине и
Ланселоте...
-- Все это чепуха, -- сказал Бресли. -- Отдельные места,
понимаете, Дэвид. Лишь то, что необходимо. Что наводит на
мысль. Точнее -- стимулирует. -- Потом он переключился на Марию
Французскую и "Элидюка". -- Хорошая сказка, черт побери. Прочел
несколько раз. Как звали этого мошенника-швейцарца? Юнг, да?
Похоже на его штучки. Архетипы и всякое такое.
Шедшие впереди девушки свернули на боковую, более узкую и
тенистую дорогу. Бресли и Дэвид отставали от них шагов на
сорок. Старик взмахнул тростью.
-- К примеру, вот эти девицы. Прямо из "Элидюка".
Он принялся пересказывать содержание. Но в его
стенографическом изложении произведение это напоминало скорее
фарс в духе Ноэла Кауарда, чем прекрасную средневековую легенду
об обманутой любви, и, слушая его, Дэвид несколько раз подавлял
улыбку. Да и внешность девушек (Уродка -- в красной рубашке,
черных бумажных штанах и резиновых сапогах, "веллингтонах",
Мышь в темно-зеленой вязаной фуфайке -- теперь Дэвид заметил,
что она не всегда пренебрегает бюстгальтером, -- и светлых
джинсах) не помогала уловить сходство с героинями "Элидюка".
Дэвид все больше и больше убеждался в правоте Мыши: беда
старика в том, что он почти не умеет выражать свои мысли
словами. Чего бы он ни касался в разговоре, все приобретало в
его устах если не пошлый, то уж обязательно искаженный смысл.
Слушая его, надо было все время помнить, как он передает свои
чувства с помощью кисти, -- разница получалась громадная. Его
творчество создавало представление о нем, как о человеке
впечатлительном и сложном, чего никак нельзя было предположить
по его речи. Хотя такое сравнение и обидело бы его, он отчасти
напоминал старомодного члена Королевской академии, гораздо
более склонного выступать в роли изящной опоры отжившего
общества, чем поборника серьезного искусства. В этом, очевидно,
и заключалась одна из главных причин его постоянного
самоизгнания: старик, конечно, понимал, что его особа уже не
будет иметь веса в Великобритании семидесятых годов. Сохранить
свою репутацию он может только оставаясь здесь. Конечно, ни
одно из этих наблюдений нельзя включать во вступительную
статью, но Дэвид находил их весьма интересными. У старика, как
и у этого леса, были свои древние тайны.
Девушки остановились, поджидая мужчин. Они не знали точно,
в каком месте надо сворачивать в лес, чтобы выйти к пруду, где
намечалось устроить пикник. Поискали дуб с красным мазком на
стволе. Мышь решила, что они уже пропустили его, но старик
велел идти дальше и правильно сделал: пройдя еще около ста
ярдов, они увидели этот дуб и, сойдя с дороги, стали
пробираться между деревьями по отлогому склону. Скоро подлесок
сделался гуще, впереди сверкнула полоска воды, а еще через
несколько минут они вышли на поросший травой берег etang[33].
Водоем этот скорее походил на небольшое озеро, чем на пруд:
ярдов четыреста, если не больше, шириной от того места, где они
остановились, а вправо и влево от них тянулась изогнутая, линия
берега. Посреди пруда плавало с десяток диких уток. Почти
вплотную к воде подступал лес, вокруг -- никаких признаков
жилья; гладкая, как зеркало, вода голубела под ясным
сентябрьским небом. Уголок этот показался Дэвиду знакомым, deja
vu[34]. Бресли изобразил его на двух полотнах, появившихся в
последние годы. Очаровательное место, чудом сохранившее
первозданный вид. Они расположились в негустой тени одиноко
стоявшей пихты. Разложили шезлонг, и Бресли с довольным видом
тотчас же опустился в него и вытянул ноги; потом попросил
поставить спинку в вертикальное положение.
-- Ну давайте, девушки. Снимайте брюки -- и купаться.
Уродка посмотрела на Дэвида и отвела глаза в сторону:
-- Мы стесняемся.
-- А вы, Дэвид, не хотите поплавать? С ними за компанию?
Дэвид посмотрел вопросительно на Мышь, но та склонила
голову над корзинами. Предложение ошеломило его своей
неожиданностью. О том, что будет купание, его не предупреждали.
-- Ну что ж... может быть, потом?
-- Вот видишь, -- сказала Уродка.
-- У тебя, может, кровотечение?
-- О, Генри. Ради бога.
-- Он женатый, милая. Видал все ваши прелести.
не то насмешливый взгляд:
-- Купальные костюмы здесь считаются неэтичными. Они
делают нас еще более несносными, чем обычно.
Она смягчила издевку улыбкой, обращенной к старику. Дэвид
пробормотал:
-- Разумеется.
Мышь посмотрела на Уродку:
-- Пойдем на отмель, Энн. Там дно тверже. -- Она достала
из корзины полотенце и пошла, но теперь Уродка вроде бы
застеснялась. Она бросила неприязненный взгляд на мужчин.
-- К тому же старым любителям удобнее подсматривать за
птичками.
Старик захохотал, она показала ему язык. Потом все же
взяла полотенце и зашагала следом за подругой.
-- Садитесь, друг мой. Это она вас дурачит. Ничего она не
стесняется.
Дэвид сел на жесткую осеннюю траву. Сцена купания будто
специально была придумана, чтобы продемонстрировать перед ним
испытания, которым их подвергают, хотя прошедший вечер и без
того, кажется, был достаточно наглядной демонстрацией. Ему
казалось, что девушки вступили в маленький заговор: а теперь,
мол, наша очередь тебя шокировать. Отмель -- узкий, поросший
травой мыс -- врезалась в водную гладь пруда ярдов на
шестьдесят. Как только девушки пошли по ней, утки с плеском
взлетели, сделали большой круг над прудом и исчезли за кронами
деревьев. На краю отмели девушки остановились, и Мышь стала
раздеваться. Сняв фуфайку, она вывернула ее лицевой стороной
наружу и бросила на траву. Потом расстегнула бюстгальтер.
Уродка покосилась в сторону Дэвида и Бресли, потом скинула
сапоги и спустила одну из лямок, на которых держались штаны.
Мышь тем временем сняла джинсы вместе с трусиками, разделила их
и, положив рядом с фуфайкой и бюстгальтером, вошла в воду.
Разделась и Уродка. Перед тем как последовать за подругой, она
повернулась к мужчинам лицом и, раскинув руки в сторону,
сделала нелепое, вызывающее движение, как во время стриптиза.
Старик снова захохотал и коснулся тростью плеча Дэвида. Он
сидел на своем троне, похожий на султана, любующегося
обнаженными фигурами молодых рабынь. Когда они продвигались по
отлогому дну к середине пруда, их загорелые спины четко
выделялись на фоне лазурной воды. Потом Мышь резким движением
окунулась и поплыла кролем. Плавала она довольно хорошо. Уродка
вела себя осторожнее, боясь замочить свои драгоценные мелко
завитые волосы; наконец, все так же осторожно, она опустилась в
воду и медленно поплыла брасом.
-- Жаль, что вы женаты, -- сказал Бресли. -- Им нужен
крепкий мужик.
Во время ленча Дэвид почувствовал себя гораздо уверенней.
Да и напрасно он конфузился. Если бы, к примеру, здесь была
Бет... Они с ней и сами купались голышом, когда выезжали за
город, специально искали безлюдные пляжи. И сейчас она не
задумываясь присоединилась бы к девушкам.
Отчасти ему помог старик. Пока Мышь и Уродка купались, он
возобновил беседу, вернее, как бы доказывая, что окончательно
раскаялся, стал расспрашивать Дэвида о нем самом. Не о том, как
и что он пишет -- этих вопросов старик явно избегал -- а о том,
как попал "на эту стезю", -- о его жизни, о родителях, о Бет и
их детях. Даже выразил желание принять у себя все семейство:
привезите как-нибудь жену и дочек, хочу познакомиться; люблю
маленьких девчушек... Дэвиду, не лишенному тщеславия, это
приглашение польстило. То, что произошло после ужина -- хотя
все это и было поставлено по дороге сюда в контекст
средневековья, -- было для него сущей мукой. Теперь совершенно
ясно, что испытание он выдержал; оставалось выяснить, какую
роль, помимо роли советчицы, сыграла тут Мышь. Не исключено,
что, когда старик проспался, она напрямик высказала ему
кое-какие истины, напомнив при этом, что его репутация, пусть
ненадолго, отчасти в руках Дэвида.
Тем временем девушки вылезли из воды, вытерлись
полотенцами и легли рядышком на мысе. Испытание, которому
Дэвида подвергли, было как подводный риф; и теперь, миновав
опасную зону, он почувствовал себя в тихой лагуне. Еще одно
напоминание -- на этот раз о Гогене: коричневые груди и сад
Эдема. Как удивительно естественно вписываются в Котминэ и в
его жизненный уклад такие моменты -- чуточку мифические и не
подвластные времени. Несовременные. А вот настал и еще один
такой момент. Девушки встали. То ли они пересмотрели свое
понятие о скромности, то ли не захотели выслушивать насмешки
старика, только с отмели возвращались раздетыми, неся одежду в
