собственной работе. Он понимал, что обижаться нелепо, что
чувство это -- всего лишь реакция на явную мономанию; была тут
и доля зависти... довольно роскошный старый особняк, просторная
мастерская, коллекция картин, легкий налет чего-то порочного,
двусмысленного в этом доме, особенно действовавшего на
воображение при воспоминании о привычной старушке Бет и о
детях; уединенность этого мирка, отчуждение, неожиданные
вспышки искренности, патина... вид цветущей сельской местности,
по которой он весь день ехал в машине, обилие созревающих
яблок.
Но он был несправедлив к Бет: ведь когда в понедельник
утром опасения насчет ветрянки Сэнди подтвердились и у них
произошел неприятный разговор, она отнеслась к своим
родительским обязанностям более ответственно, чем он. Теща,
приехавшая к ним специально для того, чтобы остаться на время
их отсутствия с детьми, и вполне способная справиться с ними,
приняла его, Дэвида, сторону, и тем не менее жена настояла на
своем. Тому причиной -- ее неспокойный характер, всегдашняя
несговорчивость и, как он подозревал, некоторые угрызения
совести из-за кратковременного бунта против тирании детей
вскоре после рождения Луизы. Бет заявила, что даже если все
обойдется благополучно, она была бы неспокойна, если бы уехала,
потому что продолжала бы оставаться в неведении; Дэвид же
должен ехать -- ведь это, в конце концов, его работа. А поездка
на неделю в Ардеш, которую они планировали после Бретани, может
еще состояться. Наконец, когда он в понедельник вечером
собрался в Саутгемптон, они договорились так: если в четверг
она не пришлет ему в Котминэ телеграмму -- значит, на следующий
день будет в Париже. Дэвид тотчас же отправился за билетом на
самолет и вернулся домой не только с билетом, но с цветами и
бутылкой шампанского. Теща одобрила этот жест. Бет отнеслась к
нему суховато. Ее огорчило то, что он, будучи расстроенным, так
как ему не улыбалось ехать одному, тем более с такой миссией,
слишком уж демонстративно пренебрег своим родительским долгом.
Но ее последние слова были: "Я прощу тебя в Париже".
Дверь рядом с лестницей -- та, за которой исчез давеча
Бресли, -- на минуту приоткрылась, и до его слуха донеслись
звуки музыки -- не то радио, не то проигрыватель, похоже на
Вивальди. И снова тишина. Дэвид почувствовал, что он здесь
чужой и, в сущности, непрошеный гость. Мысли его вернулись к
девушкам. Его отнюдь не шокировало то, что они валялись со
стариком в постели. Вероятно, им хорошо платили за услуги -- в
буквальном и переносном смысле; должно быть, они знали, по
какой цене продаются его произведения, не говоря уже о
капитале, который можно извлечь из его коллекции на аукционе.
Дэвид не переставал ловить себя на мысли о том, что их
присутствие раздражает его. Конечно же, у них есть своя цель и
они пользуются слабостью старика. Он чутьем улавливал какую-то
тайну, в которую ему не дано проникнуть.
Он снова пожалел, что рядом с ним нет Бет. Та всегда
отличалась большей прямотой и не так боялась обидеть
кого-нибудь, поэтому смогла бы вытянуть из этих девиц больше
сведений.
Он был рад, что, перед тем как спуститься вниз, немного
принарядился: джинсовый костюм, рубашка и шарф вместо галстука.
Мышь, в кремовой блузе со стоячим воротничком и длинной
рыжеватой юбке, накрывала на стол в дальнем конце гостиной.
Горела люстра -- за окнами сгущались сумерки. Войдя в комнату,
Дэвид увидел седой затылок Бресли, сидевшего на диване перед
камином, а рядом с ним -- прислонившуюся к его плечу курчавую
головку Уродки. Откинувшись на спинку дивана и положив ноги на
пуф, она читала вслух какой-то французский журнал. На ней было
черное шелковое декольтированное платье с оборками на испанский
манер. На ее голых плечах покоилась рука старика. При
приближении Дэвида он не переменил позы, а лишь показал
свободной рукой на Мышь.
-- Возьмите чего-нибудь выпить, мой друг. Он тоже
переоделся: на нем был светлый летний пиджак, белая рубашка и
лиловый галстук-бабочка. Уродка повернула голову, скользнула
темными глазами по Дэвиду, скривила ярко-красные губы и начала
медленно переводить прочитанное на английский язык. Дэвид
улыбнулся, потоптался немного, потом подошел к столу. Мышь
оторвалась от своих дел, подняла на него холодный взгляд:
-- Что будете пить?
-- То же, что и вы.
-- "Нуайи-Прат"?
-- Прекрасно.
Она подошла к старому резному armoire[19] возле двери,
ведущей в кухню, где стояли стаканы, бутылки, ведерко со льдом.
-- Лимон?
-- Да, пожалуйста.
Он взял в руку стакан и смотрел, как она приготовляет
коктейль-вермут, немного шипучего фруктового напитка и,
наконец, виски... осторожно, соблюдая пропорции, даже поднося
стакан к глазам и проверяя уровень жидкости с помощью двух
приставленных пальцев, перед тем как добавить сверху такое же
количество содовой. Сквозь неплотную ткань ее блузки,
напоминающую старинные кружева, просвечивало голое тело; блузка
была закрытая, с длинными рукавами, суженными на запястьях, со
стоячим воротничком в стиле эдвардианской эпохи; в общем, вид
достаточно строгий и скромный, если бы Дэвид не обнаружил при
ближайшем рассмотрении, что под блузкой нет бюстгальтера. Пока
девушка наполняла стаканы, он смотрел на ее профиль, на
невозмутимое выражение ее лица. По ее ловким, уверенным
движениям видно было, что она привыкла к роли хозяйки. Дэвид не
понимал, почему старик находит нужным подсмеиваться над ней; в
конце концов хороший вкус и ум -- гораздо более ценные
качества, чем глупость. Да и не было теперь в ее облике ничего
прерафаэлитского -- обыкновенная, довольно смазливая девчонка
семидесятых годов... и гораздо более простая в обращении, чем
та нелепая чувственная кукла, что сидела на диване и опять
читала французский журнал. Время от времени старик поправлял
ее, и она перечитывала неверно произнесенное слово. Мышь
отнесла им коктейли и вернулась к Дэвиду. Он подал ей стакан и
вдруг почувствовал на себе ее пристальный взгляд; глаза девушки
глядели настороженно -- казалось, она наполовину уже прочла его
мысли. Она молча подняла стакан за его здоровье и отпила
глоток. Подперла ладонью одной руки локоть другой. И наконец
улыбнулась.
-- Хорошо ли мы вели себя?
-- Превосходно. Очень полезный был разговор.
-- Дайте ему срок.
Дэвид широко улыбнулся. Девушка определенно начала ему
нравиться. Правильное, будто выточенное лицо, красивый рот и
очень ясные серо-голубые глаза, казавшиеся еще светлее на фоне
загорелой кожи и совсем не отрешенные, как во время чаепития.
Теперь она слегка подвела их, отчего они приобрели чуточку
славянскую удлиненную форму и смотрели прямо и открыто, что ему
всегда нравилось. Он понимал, что рушится одно из его
представлений о ней. Ему уже не верилось, что она способна
использовать старика в корыстных целях.
-- Он показал мне один ваш рисунок. Ворсянки? Мне
понравилось.
Она на мгновение опустила глаза, желая, видимо, показать,
что хочет, но не решается сказать ему что-то; потом снова
взглянула на него:
-- А мне понравилась ваша выставка в Редферене прошлой
осенью.
Дэвид вздрогнул от удивления, которое лишь отчасти было
притворным; снова улыбнулся:
-- Никак не думал.
-- Два раза ходила.
-- Где вы учились? -- спросил он.
-- В Лидсе. Диплом с отличием. Потом два семестра в ККИ.
Он с должным изумлением взглянул на нее.
-- Господи, да неужели вы...
-- Здесь я узнаю больше.
Он не стал спорить -- его дело сторона, но все же заметил,
что, как бы она ни была права, аспирантура в таком
труднодоступном заведении, как Королевский колледж искусств, --
далеко не пустяк, от такого с легким сердцем не откажешься.
-- Я не жалею. Генри знает, что ему повезло со мной.
Она сказала эти слова с улыбкой, но в этой улыбке не было
ни иронии, ни самодовольства, и Дэвид еще более изменил свое
отношение к девушке. Она сама себя отрекомендовала и предстала
в его глазах достойным, серьезным человеком. Он понял, что
сильно заблуждался на ее счет; видимо, его искусно разыгрывали
вначале, когда он сюда приехал. Он живо представил себе, какую
помощь она и в самом деле оказывает старику в студии; что
касается сексуальных услуг, то их, как он начал догадываться,
оказывала лишь та, другая девица.
-- Новая картина замечательна. Не понимаю, откуда у него
силы так много работать.
-- Он ведь думает только о себе. Главным образом.
-- Этому вы здесь и учитесь?
-- Смотрю.
-- Он сказал, что очень ценит вас.
-- В сущности, он ребенок. Ему нужны игрушки.
Привязанность, например. Чтобы можно было взять ее и вдребезги
разбить.
-- Но ваша привязанность сохранилась?
Она пожала плечами:
-- Нам приходится немножко подыгрывать ему. Делать вид,
что мы благоговеем перед его установившейся репутацией
порочного человека. Нечто вроде гарема.
Он улыбнулся и посмотрел себе под ноги.
-- Признаюсь, я не раз думал, действительно ли это так.
-- Гостю, который был здесь до вас, он в первые же минуты
похвастал, что накануне ночью трижды переспал с нами. Не
показывайте вида, что не верите ему. По этой части.
Дэвид засмеялся:
-- Хорошо.
-- Знает, что никто ему не верит, но не в том суть.
-- Понятно.
Она отхлебнула вермута.
-- Чтоб не оставалось иллюзий: Энн и я не отказываем ему в
тех маленьких удовольствиях, на которые он еще способен.
Ее глаза были устремлены прямо на него. За откровенностью
в них угадывалась готовность к отпору, предостережение. Они оба
потупились; Дэвид скользнул взглядом по очертаниям ее грудей,
просвечивающих сквозь блузку, и быстро отвел глаза. Казалось,
она была лишена кокетства, в облике ее не было и намека на
кричащую чувственность подруги. Самообладание девушки было
столь велико, что ее красота, ее едва прикрытая нагота теряли
значение; и благодаря ее манере держаться это особенно было
заметно.
Она продолжала:
-- Он совсем не умеет выражать свои мысли словами. Как вы,
вероятно, заметили. Отчасти потому, что слишком долго жил за
границей. Но есть в нем что-то гораздо более глубокое. Он
должен все увидеть и почувствовать. В буквальном смысле.
Силуэтов молоденьких девушек среди цветов ему недостаточно.
-- Теперь вижу, как ему повезло.
-- Я показала вам только приходную часть книги.
-- В этом я тоже отдаю себе отчет.
Она взглянула украдкой в сторону старика и снова перевела
глаза на Дэвида.
-- Не смущайтесь, если он начнет грубить. Не надо
отступать, он этого не терпит. Держитесь твердо. И не теряйте
выдержки. -- Она улыбнулась. -- Извините за поучительный тон.
Но я хорошо его знаю.
Он взболтнул содержимое стакана, ломтик лимона погрузился
на дно.
-- По правде говоря, мне не совсем понятно, почему он
позволил мне приехать. Если знает о моей работе.
-- Потому я и предостерегаю вас. Он спрашивал меня, и мне
пришлось сказать ему. Он ведь все равно так или иначе мог
узнать.
-- О господи.
-- Не волнуйтесь. Бросит несколько язвительных реплик и
этим, я думаю, удовлетворится. Не обращайте внимания.
Он посмотрел на нее с удрученным видом.
-- Мне кажется, мое присутствие ужасно вам докучает.
-- Потому что вы увидели наши кислые физиономии. Не
слишком любезно, правда?
