руках. При этом они не выказывали никакого смущения; в их
манере угадывалось некоторое сходство с нарочитым, невероятным
безразличием обитателей нудистской колонии.
-- Эй, мы есть хотим, -- сказала Уродка.
Без одежды она казалась еще более похожей на мальчишку.
Девушки опустились на колени и стали распаковывать корзины с
припасами, а Дэвид помог Бресли передвинуться поближе к краю
тени. Гоген исчез, уступив место Мане.
Немного погодя, во время еды, обнаженные тела девушек уже
стали казаться чем-то вполне естественным. На старика они тоже
подействовали умиротворяюще. Он больше не говорил
непристойностей, на лице его появилось спокойное,
ублаготворенное, как у языческого божка, выражение. Аппетитные
французские булки, коробочки с пирожными, которые девушки
привезли из Плелана... вина не было: старик пил минеральную
воду "виши", девушки -- молоко, Дэвиду дали бутылку пива.
Уродка сидела по-турецки. Было в ее облике что-то негроидное,
аборигенное, гермафродитное (возможно, экзотическая прическа и
очень смуглая кожа). Нечто такое, что продолжало отталкивать
Дэвида психологически, хотя он и не вполне сознавал, что
именно... Но если Мьппь определенно начала проявлять своего
рода разумное милосердие, то на поведении Уродки лежала печать
бездумия, какой-то порочности. Хотя она и не отпускала
двусмысленных шуточек, видно было, что собственная нагота в
присутствии мужчин и возбуждает ее, и забавляет. Применительно
к другим людям это принято называть "умением вести себя",
применительно же к ней, при ее легко угадываемой искушенности,
это было что-то другое -- не моральное совращение, конечно, а
как бы намек на то, что Дэвид получает нечто задаром, и это
совпадало с его ощущением, что он должен еще показать ей, чего
стоит. Его присутствие продолжало немного ей докучать. Дэвид не
представлял себе, что еще можно узнать о ней, кроме того, что
она нагловата, чуточку склонна к нарциссизму и ведет вполне
определенный образ жизни, прикрывая жизненные неудачи. Она явно
существовала за счет уравновешенности и искренности своей
подруги и могла похвастаться лишь тем, что ее здесь терпят.
Отталкивала она Дэвида еще и своими физическими данными.
Мышь, несмотря на хрупкость, обладала более женственной фигурой
(длинные ноги, небольшие, упругие груди). Она сидела напротив
Дэвида, подобрав под себя ноги, упершись рукой в землю. Он
подстерегал удобный момент, чтобы его не могли засечь, и
украдкой оглядывал ее тело, когда она отворачивалась, чтобы
достать что-нибудь из корзины. Говорили они на весьма банальные
темы, и снова в сознании Дэвида замаячил призрак супружеской
неверности -- не то чтобы он об этом всерьез подумал, но если
бы он не был женат, если бы Бет... Иными словами. Бет присущи
известные недостатки: она не всегда понимает его, слишком
практична в житейских делах, а вот Мышь, эта приятно сдержанная
и в то же время открытая молодая женщина -- хозяйка положения
(Дэвид обнаружил в ней то, к чему стремился в своем творчестве:
сочетание непредубежденности с прямотой), не стала бы их
демонстрировать и уж во всяком случае ими пользоваться --
слишком она для этого умна. Нет, Дэвид не разлюбил Бет, он был
доволен, что после Котминэ они встретятся и проведут время во
Франции одни, без детей (в этом скрывалось молчаливое согласие
Бет на материнство -- согласие иметь третьего ребенка, на этот
раз сына)... но искушение все же было. А почему бы и нет -- вот
только если бы он не был тем, что он есть, да к тому же если бы
ему предложили... словом, такая возможность начисто исключалась
или была крайне гадательна.
Кожа Мыши в местах, освещенных солнцем, отливала бронзой,
там же, где на нее ложилась тень, казалась матовой, но более
нежной. Соски, линии подмышечных впадин. Шрам на одном из
пальцев ноги. Небрежно спутанные, подсыхающие соломенные волосы
и миниатюрность, изящество линий в духе Quattrocento[35] (ее
одежда и эти длинные юбки, которые она носила, создавали
обманчивое впечатление) резко контрастировали с животным
началом, которое присутствовало в ней. Она сидела к нему боком,
лицом к пруду, и чистила яблоко; потом протянула одну
четвертушку старику, другую -- Дэвиду. Безукоризненная и
волнующая чистота.
Для Генри наступило время сиесты. Уродка встала и опустила
спинку шезлонга. Потом скользнула на колени и что-то шепнула
старику на ухо. Тот протянул руку, обнял ее за талию, медленно
передвинул руку к плечу и привлек к себе девушку; она
наклонилась и коснулась губами его губ. Он сложил руки на
животе, а она прикрыла ему глаза красным платком. Красиво
очерченный рот, розовая луковица носа. Девушка встала,
задержала на нем на некоторое время взгляд и, повернувшись к
Дэвиду и Мыши, скорчила смешную гримасу.
Мышь улыбнулась Дэвиду и сказала:
-- Свободное время. Теперь лучше отойти подальше, чтоб не
мешать ему.
Они встали. Девушки взяли полотенца, а Уродка вытащила из
корзины свою книгу, затем все трое отправились на отмель,
находившуюся ярдах в тридцати оттуда, вне слышимости старика.
Девушки постелили полотенца и растянулись на животе, ногами к
воде, подперев подбородок руками. Дэвид сначала сел футах в
пяти-шести от них, а потом прилег, опершись на локоть.
Почему-то совсем некстати вспомнилась картина: два малыша
слушают елизаветинского моряка. Он взглянул на обложку книги,
которую читала Уродка: "Маг". Наверно, астрология, что же еще
может заинтересовать ее. Но она вдруг посмотрела на него с
улыбкой и спросила:
-- Жалеете, что приехали?
-- Нет, что вы.
-- Диана рассказала мне. О вчерашнем вечере. Извините. Я
предвидела, чем это кончится, и не могла усидеть.
Он улыбнулся.
-- Я и сам попросил бы разрешения уйти, если бы знал
заранее.
Уродка поцеловала два пальца и тронула ими плечо Мыши.
-- Бедняжка Ди. Я всегда предоставляю это ей.
Бедняжка Ди улыбнулась и опустила глаза. Дэвид спросил:
-- Сколько же, вы думаете, сумеете еще здесь продержаться?
Уродка сухо указала на Мышь: пусть, мол, она отвечает. Та
передернула плечами.
-- Я не думаю о будущем.
-- Как бывший преподаватель живописи...
-- Я знаю.
Уродка снова состроила Дэвиду гримасу.
-- Одного здравого смысла тут мало.
-- Не в этом дело, -- сказала Мышь.
-- Трудно расстаться?
-- Очевидно, дело в случае. Знаете, как это бывает. Сюда
меня случай привел, он же и уведет.
-- Каким образом он вас привел?
Она взглянула на Уродку -- не без иронии.
-- Ну давай, расскажи ему.
-- Очень уж глупая история. -- Мышь отвела глаза в
сторону.
Дэвид пробормотал:
-- Я весь внимание.
Мышь вынула руку из-под подбородка и вытянула травинку;
груди ее были в тени; она пожала плечами.
-- Летом прошлого года. В августе. Я была здесь, во
Франции, с одним другом. Тоже студент, скульптор. Он увлекался
эпохой неолита, и мы пробирались на попутных машинах в Карнак.
-- Она взглянула на Дэвида. -- Аллеи менгиров? По чистой
случайности недалеко от Ренна, на шоссе двадцать четыре, нас
подобрал школьный учитель из Плормеля. Прямо на дороге. Мы
сказали ему, что мы английские студенты, изучаем искусство, а
он рассказал нам о Генри. Разумеется, нам это имя было знакомо,
я даже знала, что он живет где-то здесь, в Бретани. -- Она чуть
повернулась, приподняв бедро. Впадина на спине, нежные
загорелые щеки. Она тряхнула головой. -- Тут нам пришла в
голову сумасбродная мысль нагрянуть к нему непрошеными гостями.
Раскинули палатки в Пемпонском лесу. Наутро, часов в
одиннадцать, явились к Генри. Притворились, что не заметили
надписи на воротах. Думали, нам дадут пинка, и почти не
ошиблись. Но мы фонтанировали как одержимые. До чего мы обожаем
его работы. Как они вдохновляют все наше поколение. И так
далее. Он вдруг поверил, и как только у нас хватило духу...
словом, вы понимаете. Все это происходило у входа. Он впустил
нас и повел по дому. Картины в длинном зале. Мы же с трудом
удерживались от смеха. Эта его манера говорить... он кажется
таким старым чудаком. -- Мышь вытянула руки на траве,
посмотрела на них. -- Потом мастерская. Я поняла, чем он
занимается. Наверно, и у вас вчера было такое же чувство. Я
ошалела. Как будто в другой мир попала. -- Она снова подперла
подбородок и уставилась на деревья. -- Три года вдалбливают
тебе, как надо правильно писать. И чем дольше учишься, тем
меньше знаешь. И вдруг встречаешь этакий нелепый старый мешок с
костями и видишь, что он делает все наоборот. И все твои
маленькие победы и достижения оказываются ничтожными. Вы уж
извините, -- быстро проговорила она. -- Я вовсе не хочу этим
сказать, что и у вас должно быть такое же чувство. Но у меня
оно было.
-- Ну что вы. Я вполне вас понимаю.
Она улыбнулась.
-- А не должны бы. Вы же много, много лучше.
-- Сомневаюсь, что это так, но не в этом дело.
-- Вот, собственно, и все. Если не считать конца этой
истории. Том пошел за фотоаппаратом -- мы оставили свои рюкзаки
за дверью. Генри сказал мне, что я очень привлекательная
"девчурка": жаль, мол, что он недостаточно молод. Я засмеялась
и пожалела, что слишком молода. А он вдруг взял мои руки в свои
и стал целовать. Довольно старомодно. И так неожиданно.
Вернулся Том и сделал несколько снимков. Генри вдруг спросил,
не останемся ли мы пообедать. Но мы решили, что это лишь
красивый жест с его стороны и нам следует отказаться. Глупо. Он
никогда не делает красивых жестов. Если не преследует
какой-нибудь цели. Пожалуй, об этой цели я уже начала
догадываться -- по его глазам. Да и Тому, насколько я понимала,
хотелось ехать дальше. Одним словом, все кончилось очень плохо.
Знаете, как это бывает: отворачиваешься от человека, думая, что
он для тебя -- ничто, а потом обнаруживаешь, что это не так;
только поздно обнаруживаешь. -- Она бросила косой взгляд в
сторону пихты. -- Думаю, он понял тогда, что мы просто
дурачились. Что в действительности он совсем нас не
интересовал. В какой-то мере это была правда. Для нас он был
всего лишь громкое имя. Такая глупость. Погоня за
знаменитостями. -- Мышь помолчала. -- Странно. Даже после ухода
я чувствовала себя неловко. Мне хотелось вернуться.
С минуту она молчала. Уродка опустила локти на землю и
повернула лицо к подруге.
-- Прошло два семестра -- девять месяцев; мне в Лондоне
было очень тоскливо. С Томом все кончилось. Я чувствовала, что
колледж мне ничего не дает. Но колледж тут был ни при чем. Дело
было во мне самой. -- Она снова вытянула травинку. -- Когда
встречаешься со знаменитостью, то и на творчество этого
человека начинаешь смотреть по-новому. Оно уже не остается
незамеченным. Тот августовский день не выходил у меня из
головы. Как грубо мы обошлись с одиноким, в сущности,
человеком, вся беда которого заключается в том, что у него
плохо подвешен язык. Ну и... другие мысли в этом же роде.
Имеющие отношение к моей собственной работе. Однажды я взяла да
и написала ему письмо. О себе. Пожалела, что не осталась тогда
на обед. Что допустила такую бестактность. И спросила, не нужна
ли ему помощь по хозяйству. Может быть, смешивать краски. Что
угодно.
-- А он не забыл вас?
-- Я послала ему фотографии, которые сделал Том. Мы с
Генри стоим рядом. -- Мышь улыбнулась своим мыслям. -- Вот это
