уткнулась лбом в колени. Несколько мгновений он боялся, что она
заплачет. Но она вдруг встрепенулась, словно отгоняя от себя
мрачные мысли, сняла ноги с дивана, встала и подошла к рабочему
столу. Нагнув голову, взглянула на папку, потом вперила взгляд
в ночную тьму за окном.
-- Извините. Вы ехали сюда совсем не за этим.
-- Мне ужасно хочется помочь вам.
Она принялась завязывать тесемки папки.
-- Вы уже помогли. Больше, чем вам кажется.
-- Вряд ли.
С минуту или две она молчала.
-- Что, по-вашему, я должна предпринять?
Он помедлил и улыбнулся.
-- Найти кого-нибудь вроде меня? Неженатого? Если не
считаете, что это совершенно безнадежно.
Завязав бантиком последнюю пару тесемок на папке, она
спросила:
-- А Генри?
-- Даже Рембрандту не позволено губить чью-либо жизнь.
-- Боюсь, что она уже загублена.
-- Это говорите не вы. Это ваша жалость к себе говорит.
-- Малодушие.
-- Малодушие -- тоже не вы. -- Дэвид обратил внимание, что
она опять повернулась лицом к окну. -- Я знаю, что он страшно
боится потерять вас. Сам мне сказал. Перед ужином. Но ведь он
всю жизнь теряет женщин. Мне кажется, он перенесет это легче,
чем вы думаете. К тому же мы могли бы как-то смягчить удар. Ну,
хотя бы найти еще кого-нибудь, кто помогал бы ему в мастерской.
В эту минуту он чувствовал себя предателем; но предавал он
ради ее же пользы. Она положила папку обратно на полку,
передвинула деревянный стул ближе к середине стола. Не снимая
рук со спинки стула, отвернула от Дэвида лицо.
-- Это не безнадежно, Дэвид. Но где я найду такого
человека?
-- Вы знаете ответ на этот вопрос.
-- Боюсь, что в колледж меня уже не возьмут.
-- Мне не составит труда выяснить. По возвращении.
Она отошла от стола и встала за диваном. Посмотрела оттуда
на него.
-- Могу я вам написать? Если я...
-- У Генри есть мой адрес. В любое время. Совершенно
серьезно.
Она опустила глаза. Он понимал, что ему тоже следует
встать; принявшись завязывать тесемки на папке, она как бы
намекала ему на то, что беседа подошла к концу, уже поздно,
потому она больше и не садилась. В то же время он сознавал, что
она не хочет, чтобы он уходил, да и сам он этого не хотел; что
сейчас, как никогда раньше, настоящая правда остается
невысказанной, скрытой за ширмой искренности и игры в
наставника и студентку. Притворство и недомолвки, не до конца
выраженное взаимное чувство носились в воздухе, о них говорили
и ее фигура, темневшая против света лампы, и их молчание, и вид
кровати в углу, и сотни призраков, бродящих по комнатам старого
дома. Его удивило, что это чувство пришло так быстро... как
будто выросло само собой, без его участия. Оно рвалось наружу,
несмотря на преграды, стремилось освободить правду от покрова
условностей. Он желал этой правды, искал оправдания желанию,
угадывал мысли девушки, забегая вперед, предвосхищая --
физически и психологически -- близость с ней. Сознание того,
что завтрашний день не за горами, что скоро все это кончится,
становилось невыносимым. Он не мог не цепляться за это чувство,
хотя ему было стыдно, ибо он сознавал, что в чем-то потерял
лицо, был изобличен, как голый король. Он пробормотал:
-- Мне пора уходить.
Она улыбнулась ему простой, естественной улыбкой, как бы
давая понять, что он многое напридумывал.
-- У меня привычка гулять по саду. Как у Мод. Перед сном.
-- Это -- приглашение?
-- Обещаю: о себе -- больше ни слова.
Затаенное напряжение исчезло. Она подошла к шкафу,
вытащила из него вязаную кофту и вернулась, на ходу надевая ее,
высвобождая пучок волос сзади. Улыбающаяся, почти веселая.
-- Ботинки у вас не промокают? Вечерами там обильная роса.
-- Все в порядке.
Они молча спустились по лестнице к двери в сад. Парадным
ходом решили не пользоваться из опасения, что Макмиллан
поднимет шум. Дэвид подождал, пока она наденет сапоги, потом
они вышли из дома. В тумане над крышей всходила почти полная
луна; бледно мерцали звезды, ярко сверкала какая-то планета.
Одно из окон было освещено лампочкой, горевшей в коридоре
напротив комнаты Генри. Они прошли по траве, потом пересекли
дворик и миновали мастерскую старика. Ворота в дальнем конце
дворика вели в небольшой фруктовый сад. За ними, между
деревьями, тянулась подстриженная травяная аллея, а вдали
чернела стена леса. Роса усеяла траву жемчужными каплями. Но
воздух был теплый, неподвижный. Один из последних летних
вечеров. Призрачные яблони, лишенные цвета. Стрекот сверчков.
Дэвид украдкой взглянул на девушку; та шла, глядя себе под
ноги, -- молчаливая, верная данному обещанию. Но он уже не
терялся в догадках. Вот она, невысказанная правда. Он ощущал ее
каждым нервом, каждым нервным волокном. И сделал свой ход:
нарушил молчание.
-- Мне кажется, что я здесь уже месяц.
-- Это на вас колдовство подействовало.
-- Вы так думаете?
-- Все эти легенды. Я уже не смеюсь над ними.
Они разговаривали почти шепотом, как воры, стараясь не
встревожить невидимого пса. Ему хотелось взять ее за руку.
Последнее усилие воли, чтоб удержаться от сближения.
-- Он еще придет. Странствующий рыцарь.
-- Всего на два дня. А потом уйдет.
Правда высказана. А они продолжали идти, словно и не было
ничего сказано, по крайней мере еще пять секунд.
-- Диана, я не отважусь вам ответить.
-- Я и не ждала ответа.
Он держал руки в карманах пиджака и упрямо шагал вперед.
-- Если бы у человека было две параллельных жизни...
Она прошептала:
-- Миражи. -- Потом: -- Просто дело в том, что мы -- в
Котминэ.
-- Где, оказывается, не все возможно. -- И добавил: --
Увы.
-- Вы так взбудоражили мое воображение. Когда я узнала,
что вы сюда едете. Одного не ожидала: что не захочу с вами
расстаться.
-- Так же как я.
-- Если бы приехали не один, все было бы иначе.
-- Да.
Снова он испытал это странное чувство, будто исчезло время
и исчезли границы возможного; ощущение, словно ты очутился в
мире колдовства и легенд. Он продолжал ловить себя на том, что
в мыслях своих забегает вперед.
И подумал о Бет: спит, наверно, у себя в Блэкхите, совсем
в другом мире. Он был абсолютно уверен, что рядом с ней сейчас
нет другого мужчины, и это чувство уверенности было ему дороже
всего. Наивная мысль: если он сам способен изменить, то почему
не способна она? Это было бы нелогично. Не отказывает же себе
каждый из них в других удовольствиях: во вкусном обеде, в
покупке нарядов, в посещении выставки. Они даже не осуждают
своих друзей за то, что те проповедуют сексуальную свободу.
Если они и выступают против чего-либо, так это против
канонизации нравственных норм. Супружеская верность или
неверность -- это дело вкуса; так же, как делом вкуса может
быть пристрастие к тем или иным кушаньям или к тканям, которые
они вместе выбирают для штор. Или -- кто на что и с кем живет.
Так почему сейчас -- исключение? Отчего не воспользоваться
благоприятным случаем, не подчиниться зову артистической души?
Не внести разнообразие в ее унылую жизнь со стариком? Бери, что
можешь взять. Хотя этого и мало: немного тепла, объятие,
близость двух тел. Мгновенное облегчение. И ужасное
протрезвление, сознание огромной утраты -- утраты того, что ты
так кропотливо создавал.
Дойдя до конца сада, они остановились у ворот. За ними
виднелась темная лесная дорога. Она сказала:
-- Это я виновата. Я...
-- Вы?
-- Сказки. О спящих принцессах.
-- Их-то страдания кончались свадьбой.
Дэвид подумал: а устоял ли бы перед соблазном хоть один
порядочный принц только потому, что не верил в возможность
венчания? Диана ждала -- она не сказала больше ни слова, вернее
же, все сказала своим молчанием. Перед тобой уже нет преград.
Если хочешь.
Он предполагал ограничиться быстрым поцелуем. Но едва
коснувшись губами ее губ и ощутив теплоту ее тела, когда она
обняла его, понял, что это не будет быстрым поцелуем. Всякая
надежда на то, что дело обойдется без эротики, исчезла. Ее
влекло к нему физически, а не только эмоционально; такое же
безрассудное влечение испытывал и он. Они прислонились к
калитке, Диана судорожно прижалась к нему. Он чувствовал ее
бедра, язык, все ее тело, которое она предлагала ему, и не
противился. Она первая прервала поцелуй и, резко отвернув лицо,
уткнулась головой ему в шею. Они все еще не выпускали друг
друга из объятий. Он поцеловал ее в темя. Так они простояли, не
проронив ни звука, с минуту. Он гладил ее по спине, вглядываясь
в ночную тьму сада; ему чудилось, что на его месте стоит кто-то
другой, сам же он смотрит на этого человека со стороны.
Наконец, она осторожно отстранилась от него и, понурив голову,
стала лицом к калитке, спиной к нему. Он обнял ее за плечи,
привлек к себе и снова поцеловал в волосы.
-- Простите меня.
-- Я сама этого хотела.
-- Не только за это. За все.
Она сказала:
-- Неужели это настоящее? Ведь есть же чувство.
-- Есть.
Они помолчали.
-- Все время, пока мы разговаривали, я думала: если он
захочет ко мне в постель, я соглашусь, и этим все решится. Я
буду знать. Казалось, ничего нет проще.
-- Если бы это было возможно.
-- Слишком много этих "если бы". Какая ирония. Читаешь о
Тристане и Изольде. Лежат в лесу, а между ними -- меч.
Полоумные средневековые люди. Вся эта болтовня о целомудрии. А
потом...
Она высвободилась из его объятий и, отойдя на несколько
шагов в сторону, стала у столба в ограде.
-- Прошу вас, не плачьте.
-- Не обращайте внимания, Дэвид. Сейчас справлюсь.
Пожалуйста, не извиняйтесь передо мной. Я все понимаю.
Он подыскивал слова -- и не находил их; или находил, но
они ничего не объясняли. Мысли его опять смешались: он думал
уже не о сексе, не о том, что она ему нравится, а о том, что
приоткрыло ему на миг одно ее слово... И тут вдруг он вспомнил
шедевр Пизанелло, который однажды анализировал, не величайший,
но, пожалуй, самый интересный и загадочный во всем европейском
искусстве, -- они случайно заговорили в тот вечер о нем со
стариком, заговорили о главном в этой картине: святом
покровителе рыцарства с совершенно отрешенным, потерянным
взглядом и бесконечно возмущенном взгляде жертвы -- принцессы
Трапезундской, которую ему предстоит спасти. Сейчас у нее было
лицо Бет. И Дэвиду открылось то, что раньше ускользало от него.
Тоненькая фигурка девушки, застывшей при виде
повернувшегося дракона, слабая улыбка на ее лице. Она протянула
руку.
-- Сделаем вид, что ничего не случилось?
Он взял ее за руку, и они пошли обратно в дом.
-- Я мог бы столько сказать, -- пробормотал он.
-- Знаю.
Она стиснула его ладонь: не надо ничего говорить. Их
пальцы сплелись в крепкий узел, словно боялись, что их
разнимут, оторвут друг от друга; словно понимали, какие глупцы
эти смертные или, во всяком случае, как глупы их смертные
желания и их смертные слова. Он снова представил себе ее
обнаженную фигуру, все изгибы ее тела, когда она лежала на
траве; ощутил ее губы, их податливость. Ловушка брака, когда
физические влечение переходит в привязанность; знакомые
переживания, знакомые игры, безопасное для обоих познание
искусства и науки; когда забываешь свое отчаянное невежество и
дикое желание познать. Отдаться. Взять.
