помощь в мастерской.
-- И, насколько я понимаю, он эту помощь будет получать и
в дальнейшем? -- Это было скорее утверждение, чем вопрос, и
Мышь опустила глаза.
-- Энн успела вам рассказать.
-- Немного. Но если...
-- Нет, мне просто...
Она переменила позу и, подобрав босые ноги под себя,
привалилась спиной к подлокотнику дивана. Пальцы ее теребили
пуговицу на черной рубашке. Рубашка была из необработанного
шелка, с легким блеском, по манжетам и воротнику шла тонкая
золотая кайма.
-- Что она вам сказала?
-- Сказала, что обеспокоена.
Она долго молчала, потом, понизив голос, спросила:
-- Тем, что Генри хочет на мне жениться?
-- Да.
-- Вас это удивило?
Дэвид ответил не сразу:
-- Немного.
Она понимающе кивнула.
-- Я еще не решила. -- Она пожала плечами. -- Когда
женщина делает все, что делала бы жена...
-- А может, как раз наоборот?
-- Я нужна ему.
-- Я не совсем это имел в виду.
Мышь промолчала. Он почувствовал, что в ней снова, как
тогда, после сбора ежевики, идет внутренняя борьба: и хочется
поговорить, и боязно. Но на этот раз она решила быть более
откровенной.
-- Очень трудно объяснить это, Дэвид Конечно, я не могу
любить его физически. И прекрасно сознаю, что и его любовь --
это в значительной степени обычное проявление эгоизма. Желание
свалить на кого-то свои житейские заботы. Но ему, по правде
говоря, уже надоело разыгрывать из себя этакого беспутного
старого чудака. Он только для посторонних такой. На самом же
деле он -- довольно одинокий и напуганный старик. Не думаю, что
он будет продолжать писать, если я уеду. Мой отъезд убил бы
его. Возможно, даже в буквальном смысле.
-- А почему вопрос стоит так: либо замуж, либо уезжать?
-- Он так не стоит. Я просто чувствую, что не могу бросить
его сейчас. Ну не все ли мне равно? Тем более раз это приносит
ему счастье.
Мышь, потупившись немного, продолжала крутить пуговицу.
Своим видом она слегка напоминала провинившегося ребенка. Он
посмотрел на ее изысканную, нарочито небрежную прическу, на
голые лодыжки и ступни. Она села и обхватила руками колени.
-- Энн сказала также, что вы боитесь, как бы кто не
подумал, что вы рассчитываете на его деньги.
-- Я боюсь не людской молвы. А того вреда, который могут
причинить эти деньги мне, -- возразила Мышь. -- Ведь он же
прекрасно знает, чего стоит его коллекция. Брак после его
смерти будет передан Маакту. Но и без него много останется. Я
хочу сказать: непомерно большие деньги. В смысле
вознаграждения. И он это понимает.
-- А какой вред они могут вам причинить?
Она криво усмехнулась.
-- Я хочу стать живописцем. А не набитой деньгами вдовой.
-- И тихо добавила: -- Бог с ним, с Котминэ.
-- Легенды о гениальных художниках, ютящихся на чердаках,
нынче не в моде.
-- Никакой борьбы?
-- Я сам не понимаю, на чьей стороне в этом споре я стою.
Она опять улыбнулась, продолжая избегать его взгляда.
-- Мне всего двадцать три года. Думаю, в таком возрасте
рано еще утверждать, что тебе никогда не захочется жить в
другом месте. И жить как-то иначе.
-- А вы подвержены искушениям?
Она ответила не сразу.
-- Этот огромный мир за пределами усадьбы. Я даже в Ренн
стараюсь больше не ездить. Эти автомобили. Люди. Происшествия.
Мои родители, я просто должна скоро поехать домой и повидать
их. Все откладываю. Абсурд какой-то. Словно меня околдовали. Я
даже вашего приезда боялась. Я действительно в восторге от
вашей выставки. И все-таки настроила себя недружелюбно по
отношению к вам. Только потому, что вы -- оттуда, что можете
расстроить меня и... вы понимаете.
Она оставила одну из своих картин на стене над диваном.
Дэвид понимал, что это не из тщеславия. Теперь он уже нисколько
не сомневался в правоте Энн: ее холодная самоуверенность в
первый вечер, как и равнодушие, которое она выказала при первом
знакомстве, -- всего лишь поза. Картина, оставленная на стене,
служила как бы напоминанием о том, что между ними есть нечто
общее, и сознание этой общности росло. Его уже не угнетали
паузы, возникавшие в их разговоре.
-- Ваши родители знают о том, что здесь происходит?
-- Не все... но они не такие, как у Энн. Им я могла бы
объяснить. -- Она пожала плечами. -- Так что вопрос не в этом.
Угнетает сама мысль о расставании с этим лесным мирком. Где все
почему-то кажется возможным. Я просто боюсь решиться. На
что-нибудь. -- Послышался слабый шорох: ночная бабочка билась
об абажур лампы. Диана взглянула на нее и снова опустила глаза.
-- И потом возникает вопрос, может ли человек стать пристойным
художником и одновременно... вести нормальную жизнь.
-- Вы не станете писать лучше, если будете вести
ненормальную жизнь.
-- Делать то, чего от меня хотят другие.
-- Нет. Вы должны делать то, что вы считаете нужным. А все
другие пусть идут к чертям.
-- Я не знаю, как отступить. В этом моя беда. Никогда не
останавливаюсь на полдороге.
-- А вот колледж бросили.
-- Случай с колледжем -- совсем не в моем характере. Вы не
представляете. Пыталась доказать, что я -- это не я. А попала
из огня да в полымя. Сейчас мне даже хуже, чем было.
Она задумчиво смотрела на свои колени. Комната освещалась
только лампой, стоявшей за ее спиной на полу. Дэвид почти не
отрывал глаз от ее затененного профиля. Их окружало ночное
безмолвие, точно они были одни в этом доме и во всей вселенной.
Он чувствовал, что зашел дальше, чем предполагал, в область
неведомого и непредсказуемого; и в то же время все казалось
странно закономерным. Это должно было случиться, для этого были
причины -- пусть слишком несущественные, слишком неуловимые,
чтобы их можно было предвидеть и теперь подвергнуть анализу.
-- Ваш... роман скверно кончился?
-- Да.
-- По его вине?
-- В сущности, нет. Я слишком многого от него ждала. Он
завистлив, не мог вынести, когда меня приняли в колледж.
-- Энн мне рассказывала. -- Дэвид помолчал, потом добавил:
-- Не очень-то я помогаю беседе.
-- Ну что вы. Наоборот.
-- Говорю банальности.
-- Это не так.
И снова тишина; казалось, они в лесу, где невидимые птицы
нет-нет да и заведут свои трели, непрестанно перелетая с места
на место. Она сказала:
-- Энн обладает замечательной способностью к
самоотречению. Никогда не вешает носа. Придет время, найдется
человек, который оценит ее по достоинству. При всех ее
странностях.
-- Что будет, если она оставит вас здесь одну?
-- Об этом я стараюсь не думать.
-- Почему?
Опять она ответила не сразу.
-- Энн -- последняя ниточка, связывающая меня... с
реальным миром? -- И добавила: -- Знаю, я пользуюсь ею. Ее
привязанностью. Ее неустроенностью. Вечная студентка. -- Диана
погладила ладонью спинку дивана. -- Иногда я начинаю
сомневаться, есть ли у меня вообще призвание.
Она высказала вслух то, о чем в течение предшествующего
дня не раз задумывался сам Дэвид. Он видел, что ее стремление
принизить себя, показать, что она хуже подруги, имеет под собой
почву. Видимо, физическая сторона ее отношений с Генри была
глубоко противна ее "невинной" натуре. В этом смысле она
считала себя порочнее Энн. В то же время ее по-настоящему
угнетало отсутствие нормальных отношений, чувство самки,
требовавшей...
Он мягко заметил:
-- Случаи безнадежный. Если я вправе судить.
-- Несерьезная я. Мы даже говорили с ней на эту тему.
Мы...
-- Мне кажется, эта ваша удивительная честность по
отношению к себе чревата опасностью. Понимаете? Надо дать волю
интуиции.
-- Не очень-то я верю в свою интуицию.
-- Почему?
-- Ну, хотя бы потому, что я росла единственным ребенком в
семье. Не с кем было себя сравнивать. Плохо понимала своих
сверстников. Так именно и случилось у меня сначала с Энн. Мы
жили под одной крышей, но в течение многих месяцев я относилась
к ней с неприязнью, считая ее обыкновенной потаскушкой. Но вот
однажды зашла к ней в комнату попросить чего-то и застала в
слезах. Что-то стряслось с ее сестрой, неприятность в семье. Мы
разговорились. Она мне все о себе рассказала. И больше мы уже
не вспоминали старое. -- Диана помолчала. -- А вот с Томом --
наоборот. Сначала я пожалела его. В глубине души он был ужасно
неуверен в себе. Так бывает. В одном случае отворачиваешься от
человека с золотым сердцем, а в другом -- отдаешься душой и
телом тому, кто этого не заслуживает. Потом я сделала еще одну
попытку:
После Тома. В колледже. Сошлась с одним первокурсником.
Славный парень, но... ему нужна была только постель. Как
спасение от одиночества.
-- Может быть, вы слишком многого требуете.
-- Ищу человека, который бы понял меня?
-- Это нелегко. Тем более если вы прячетесь.
Она покачала головой.
-- Возможно, я и не хочу, чтобы меня поняли. Сама не знаю.
Диана опять умолкла. Уставилась на свою юбку. Теперь,
когда она обнажила перед ним свою душу, он вспомнил ее
физическую наготу на пляже и понял, что надобность в словах
быстро исчезает, что никакие слова, даже самые искренние и
теплые, не могут заменить то, чего требует обстановка. У лампы
снова забилась бабочка. Такие же бабочки облепили снаружи окно;
эти неразумные хрупкие серовато-коричневые существа силились
совершить невозможное. Психеи. Жестокость стекла: прозрачно,
как воздух, и непробиваемо, как сталь. Диана сказала:
-- Я так опасаюсь незнакомых людей. На днях в Ренне к нам
с Энн пристали два студента-юриста. Она вам говорила?
Она посмотрела на него, и он покачал головой.
-- Ужасно боялась, что они узнают про Котминэ. Что захотят
приехать сюда. Как будто я девственница. Или монашка. Вот так.
Познакомишься с людьми, а потом начинаются осложнения. Впрочем,
я, может быть, сама все усложняю.
Дэвид сдержал улыбку: она сама себя опровергала. Возможно,
она это почувствовала.
-- О присутствующих я не говорю.
Он тихо сказал:
-- Вряд ли я -- исключение.
Диана кивнула, но промолчала. Она словно застыла на
диване, не в силах оторвать глаз от своих рук и перевести
взгляд на него.
-- Мне хотелось познакомиться с вами. В ноябре прошлого
года. После выставки. Подойти к вам и поговорить о своей
работе.
Он подался вперед.
-- Так почему же... это ведь так легко было устроить. (Из
беседы с Дианой в лесу Дэвид выяснил, что ее преподаватель в
колледже -- его знакомый.)
Она слабо улыбнулась.
-- Да все потому же. Даже здесь вы узнали об этом только
сейчас. И еще потому, что мне уже пришлось один раз войти
непрошеной в жизнь преуспевающего живописца.
Он вдруг представил себе, что могло бы тогда случиться;
достаточно было ее слова, одного телефонного звонка -- и
встреча могла бы состояться. А что потом? Та же история, только
не в Котминэ, а в Лондоне? Этого он не знал. Знал только, что в
данную минуту опасность становилась все более реальной и,
видимо, неотвратимой. Теперь, узнав ее ближе, он понял, почему
она не сказала тогда своего слова. Причиной была не столько
робость, сколько самолюбие. В каталоге выставки была напечатана
его фотография; там же упоминалось, что он женат и имеет детей.
Возможно, и это сыграло роль. Уже тогда она боялась возможных
осложнений. Один из способов избежать осложнений -- не
рисковать совсем.
-- Жалеете, что не встретились тогда со мной?
-- Теперь уж поздно жалеть.
Снова наступило молчание. Она наклонилась вперед и
