ее отъезд действительно мог задержаться на день или два. А ему
и нужен-то всего один лишний день. Но мечта его не сбылась:
никаких телеграмм в их отсутствие не поступало.
Зато -- в порядке компенсации -- он получил еще одну,
последнюю возможность побеседовать с Бресли tete-a-tete[37]. На
большую часть вопросов биографического характера Бресли ответил
в своей обычной манере, но Дэвид все же чувствовал, что
основные факты он излагает правильно. Некоторые же ответы
звучали даже искренне. Дэвид попросил старика объяснить явный
парадокс: его пацифизм в 1916 году и последующая служба
санитаром в Интернациональной бригаде во время гражданской
войны в Испании.
-- Трусил, мой дорогой друг. В буквальном смысле. Была у
меня целая коллекция всякой дряни. Я-то на это плевал, считал
чепухой. Рассел просветил меня. Слушал его речи, публичные
лекции. Умнейшая голова, добрейшее сердце. Единственный в своем
роде. Таких больше не встречал. -- Они сидели за столом у окна
его спальни, сзади них стояли две кровати. Дэвид попросил
показать ему Брака. Старик сказал, что когда-то у него была еще
одна картина этого художника, но ее пришлось продать, чтобы
купить Котминэ и произвести в нем необходимые переделки. --
Годы-то идут, -- с улыбкой продолжал Бресли. -- А я вот все,
знаете ли, думаю. Может, это не было просто трусостью. Надо же
в конце концов выяснить. И выбросить из головы. Понимаете?
-- Кажется, да.
Старик смотрел в окно. Солнце ухе заходило, его лучи
освещали стволы деревьев.
-- Ужасно боялся. Все время. Ненавидел войну. Но надо было
рисовать. Только это и помогло выдержать. -- Бресли улыбнулся.
-- Не смерти боялся. Молил бога о смерти. А вот боль до сих пор
чудится. Не выходит из памяти. Хотел зафиксировать ее.
Уничтожить. Но не сумел изобразить.
-- Может быть, вам так кажется. Все остальные считают
иначе.
Старик покачал головой:
-- Это все равно как соль сыпать на хвост. Не на дурака
напали.
Дэвид постарался отвлечь старика от этой больной темы и
даже под конец рискнул предложить ему собственное лекарство.
Если он отрицает параллели, о которых Дэвид говорит в своем
очерке, то как совместить это с тем, что девушки восхищены его
способностью помнить картины других художников? Бресли бросил
на него косой взгляд и потянул себя за нос.
-- Выдали меня сучки, а?
-- Пока вы спали, я выкручивал им руки.
Старик опустил глаза и погладил рукой край стола.
-- Хорошую картину никогда не забываю, Дэвид. -- Он снова
посмотрел в сад. -- Имена -- да. Но что значит имя? Почти
ничего. -- Он указал большим пальцем на картину Брака и
подмигнул. Изображение-то, мол, остается, а это -- главное.
-- Стало быть, я могу не изымать себя из библиографии?
Бресли, словно не слыша вопроса, сказал:
-- Повешенный. Не веронец. Лиса. Кажется. Уже не помню.
Он имел в виду одну деталь в глубине фрески Пизанелло "Св.
Георгий и принцесса", которая послужила темой для одного из
самых мрачных полотен серии Котминэ; оно не имело названия, но
могло бы быть названо "Скорбь" -- лес, фигуры повешенных и
живых, которые, казалось, завидовали повешенным.
-- Лисы не припоминаю.
-- "Книга мучеников". Гравюра на дереве. Старый экземпляр
был у нас дома. Привела меня в ужас. Шести-семи лет. Гораздо
страшнее, чем в жизни. Испания.
Дэвид решился задать еще один вопрос:
-- Почему вы так неохотно раскрываете свои источники?
Вопрос явно понравился старику -- словно Дэвид, задав его,
угодил в ловушку.
-- Мой дорогой мальчик. Писал, чтобы писать. Всю жизнь. И
не давать умникам вроде вас похваляться своими познаниями. Все
равно что испражняться, да? Вы спрашиваете, зачем я это делаю.
Как делаю. Ведь от запора можно умереть. Мне ровным счетом
наплевать, как возникают мои замыслы. Никогда не придавал этому
значения. Само собой получается, и все тут. Даже не знаю, как
это начинается. Не до конца понимаю значение. И понимать не
хочу. -- Он кивнул головой на Брака. -- У старого Жоржа была
фраза: "Trop de racine". Да? Слишком много корня. Начала.
Прошлого. А самого цветка нет. Вот этого самого. На стене. Faut
couper la racine. Отрезать корень. Так он говорил.
-- Живописцы не должны быть интеллектуалами?
Старик улыбнулся:
-- Выродки. В жизни не встречал стоящего художника,
который не считал бы себя интеллектуалом. Старый осел Пикассо.
Ужасающий тип. Так и щелкает на тебя зубами. Скорее бы акуле
доверился, чем ему.
-- Но ведь он дает достаточно ясно понять, о чем пишет?
Старик даже фыркнул, показывая всю меру своего несогласия.
-- Вздор, мой дорогой. Fumisterie[38]. Сплошь. -- И
добавил: -- Слишком быстро работал. На протяжении всей жизни --
сплошное перепроизводство. Дурачил людей.
-- А "Герника"?
-- Хорошее надгробие. Позволяет всяким подонкам, в свое
время плевавшим на Испанию, выражать теперь свои благородные
чувства.
В тоне Бресли звучала горечь; вдруг вспыхнул крошечный
красный огонек; что-то еще болело. Дэвид видел, что разговор
возвращается к спорам об абстракционизме и реализме и к
воспоминаниям об Испании. Неприязнь старика к Пикассо стала
понятна. Но Бресли сам отступил.
-- Si jeunesse savait...[39] Знаете?
-- Конечно.
-- Вот и все. Просто берите кисть и работайте. Это мой
совет. А умные разговоры пускай ведут те несчастные гомики,
которые не умеют писать.
Дэвид улыбнулся и опустил глаза. Потом встал, намереваясь
уйти, но старик остановил его.
-- Рад, что вы поладили с девчонками, Дэвид. Хотел вам
сказать. Все-таки им развлечение.
-- Они хорошие девушки.
-- Вроде довольны, вы не находите?
-- Жалоб, во всяком случае, не слышал.
-- Не много я могу им теперь дать. Разве что денег на
карманные расходы. -- Старик выжидательно помолчал. -- Всегда
стесняюсь разговаривать о жалованье и прочем.
-- Я убежден, что они здесь не ради денег.
-- Все-таки лучше, когда регулярно. Вы не думаете?
-- А почему вы Мышь об этом не спросите?
Старик снова посмотрел в окно.
-- Очень щепетильная девчурка. В денежных делах.
-- Хотите, я у них выясню?
Бресли поднял руку.
-- Нет, нет, мой друг. Я только советуюсь с вами. Как
мужчина с мужчиной, понимаете?.. Ужасно боюсь потерять Мышь.
Стараюсь скрыть это.
-- По-моему, она это понимает.
Старик кивнул и слегка пожал плечами, как бы желая
сказать, что время и судьба в конце концов возьмут свое; на
этом разговор кончился.
Обо всем этом Дэвид размышлял, лежа вскоре у себя в ванне,
-- о том, что может связывать между собой этих людей при всем
их несходстве, взаимном непонимании, недомолвках, скрытых за
фасадом откровенности. Вряд ли надолго сохранится этот
тройственный семейный союз -- menage a trois, в котором
участвуют красивые, молодые, эмансипированные женщины. Будут и
ревность, и предпочтения, и размолвки... в этом замкнутом,
обособленном мирке, столь непохожем на реальный, будничный мир
Дэвида: Блэкхит, уличная сутолока в часы пик, вечеринки,
друзья, выставки, дети, субботние хождения по магазинам,
родители... Лондон, стяжательский и расточительный. Как сильно
может тосковать человек по... такому уголку, как Котминэ. Надо
поговорить с Бет и обязательно попробовать подыскать такое
место, например, в Уэльсе или где-нибудь на западе -- есть же
там что-нибудь, кроме Сент-Айвза[40], где вокруг двух-трех
серьезных художников увивается целое сонмище позеров.
Несчастные гомики, которые не умеют писать. Да.
В памяти Дэвида, конечно, останется природная
неотесанность старика. Но грубость речи и поведения в конечном
счете обманчивы -- как обманчива внешняя агрессивность
некоторых зверей, потому что агрессивность эта, в сущности,
обусловлена желанием обрести мир и пространство, а не
демонстрировать свою животную силу. Гротескные обличья старика
-- всего лишь внешние проявления его подлинного "я",
стремящегося вырваться на волю. Его настоящее обиталище -- не
manoir, а окружающий лес. Всю жизнь он, должно быть, искал для
себя укрытие; крайне застенчивый, робкий, на людях он принуждал
себя держаться как раз наоборот. Возможно, это и явилось
первопричиной его отъезда из Англии. Оказавшись же во Франции,
он почувствовал себя англичанином. Можно лишь удивляться,
сколько национального духа сохранилось в нем за долгие годы
эмиграции, как стойко он сопротивлялся вторжению французской
культуры. Нечто сугубо английское в серии Котминэ было отмечено
Дэвидом уже в первых набросках его вступительной статьи, и
теперь он решил, что это его наблюдение следует еще развить и
усилить. Не в нем ли ключ к пониманию этого человека? Хитрый
старый изгой, прячущийся за яркой ширмой озорника и
космополита, так же, наверное, неотделим от своей родины, как
Робин Гуд.
За ужином преобладала атмосфера корректности,
соответствующая правилам гостеприимства. Хотя Генри, перед тем
как сесть за стол, и выпил виски, во время еды он ограничился
двумя бокалами вина, и то разбавленного водой. Вид у него был
усталый, удрученный: вчерашняя попойка все-таки давала себя
знать. Каждая морщинка на его лице говорила о старости, и
Дэвиду казалось, что девушки чуть ли не нарочно подчеркивают
пропасть между ними и Генри. Уродка, впав в болтливое
настроение, стала рассказывать Дэвиду на своем эллиптическом
английском языке, пересыпанном жаргонными словечками, о том,
каких мучений стоили ей занятия на преподавательском
факультете. Старик смотрел на нее с таким выражением, словно ее
внезапное оживление немного удивляло его и... ставило в тупик.
Большую часть того, что она говорила, он, видимо, просто не
понимал; микропреподавание, искусство систем, психотерапия --
все эти понятия казались ему пришедшими с другой планеты. Дэвид
представлял себе, как озадачен был этот человек, продолжавший
мыслить категориями титанических битв начала двадцатого века,
когда услышал, что увлекательная теория искусства и его
революционная практика свелись к технике массового образования,
к "деятельности", стоящей где-то между английским и
математикой. "Les demoiselles d'Avignon" -- и миллиард банок
плакатной краски.
Выпили кофе -- старик почти совсем умолк. Мышь
посоветовала ему идти спать.
-- Чепуха. Хочется послушать вас, молодых.
Она мягко сказала:
-- Не притворяйся. Ты очень устал.
Генри поворчал немного, взглянул на Дэвида, надеясь на его
мужскую солидарность, но тот молчал. Мышь повела его наверх.
Как только они исчезли из виду, Уродка пересела на стул старика
и налила Дэвиду еще кофе. В этот вечер она была одета не так
экзотично, как накануне: черное платье от Кейт Гринуэй,
усеянное розовыми и зелеными цветочками. Деревенская простота
этого наряда шла ей больше или, вернее, к тому, что Дэвиду
начинало в ней нравиться. Она сказала:
-- Когда Ди вернется, пойдем наверх. Надо, чтобы вы
посмотрели ее работы.
-- Я бы с удовольствием.
-- Она насчет этого дурочка. Стесняется.
Он помешал свой кофе.
-- Что произошло с ее дружком?
-- С Томом? -- Она пожала плечами. -- А, обычное дело. Не
мог смириться. Когда ее приняли в Королевский колледж. А он
надеялся, что его примут.
-- Это бывает.
-- Такие, как он, воображают, что им все доступно.
Закрытые частные школы и прочее. Лично я терпеть его не могла.
Он всегда был такой самоуверенный. Одна только Ди этого не
