замечала.
-- Она очень страдала?
Уродка кивнула.
-- Я же говорю. Наивная она. В некоторых отношениях. --
Она умолкла, перестала вертеть ложку и внимательно посмотрела
на его освещенное лампой лицо -- взгляд у нее был удивительно
прямой.
-- Могу я открыть вам тайну, Дэвид?
-- Конечно, -- улыбнулся он.
-- То, что я еще днем хотела сказать. -- Она бросила
взгляд в сторону лестницы и понизила голос: -- Он хочет, чтобы
она вышла за него замуж.
-- О господи.
-- Это такая нелепость, я...
-- Да неужели она...
Девушка покачала головой.
-- Вы ее не знаете. Она умнее меня во многих отношениях,
но, честное слово, иногда делает глупости. Вся эта история,
например. -- Она грустно усмехнулась. -- Две потрясающие девки.
Куриные мозги у нас, что ли? Мы даже острить на этот счет
перестали. Правда, с вами вот немного развлеклись. Но это --
первый раз за много недель.
-- Она ему отказала?
-- Говорит, что да. Но ведь она все еще здесь, верно?
Вбила себе в голову, что он ей вроде отца, что ли. -- Уродка
снова посмотрела Дэвиду в глаза. -- А ведь она потрясающая
девка, Дэвид. Честное слово, вы даже не представляете. Мои мама
и папа -- свидетели Иеговы[41]. Совсем с ума спятили. Дома у
меня черт-те какие дела. Я хочу сказать -- у меня и дома-то
никакого нет. Если бы не Ди, я бы пропала. Уже в прошлом году.
Счастье, что могла хоть ей писать. -- Дэвид хотел сказать
что-то, но она перебила его: -- И такая непоследовательная. --
Уродка обвела рукой помещение. -- Даже вот это все -- для нее
причина не выходить за него замуж. Сумасшедшая. Так испортить
себе жизнь и ничем не попользоваться.
-- Никого из людей своего возраста она здесь не встретит.
-- В том-то и дело. -- Она полулегла на локте, глядя на
Дэвида через стол. Они беседовали, все так же понизив голос. --
А если и встретит, то не обратит внимания. На прошлой неделе,
например, мы поехали в Ренн за покупками. Пристали к нам двое
парней-французов. В кафе. Студенты. Ну, разговор там, шутки.
Неплохие оказались ребята. Трепались с ними вовсю. Ди сказала
им, что мы на каникулы сюда приехали, остановились у ее
родственников. -- Уродка скривила лицо. -- А они взяли да потом
и приехали к нам сюда. -- Она пропустила волосы сквозь пальцы.
-- Невероятно. Вы не поверите. Ди вдруг повела себя как офицер
службы безопасности. Как она отбрила этих ребят! И -- прямо
домой, раздеваться, потому что Генри, видите ли, одиноко и
хочется поиграть. Я хочу сказать -- в определенном смысле. Вы
знаете -- в каком. Не в физическом. Этим он заниматься уже не
может, просто... знаете, Дэвид, секс, честное слово, все это я
видела. И гораздо хуже. Но Ди -- другое дело. В Лидсе она
обожглась. Сильно. Потому ей не надо быть со мной. Она считает:
либо так, как с Генри, либо -- как жила я. Она понятия не
имеет, как на самом-то деле должно быть. Какая это может быть
жизнь.
-- А вы не...
Но он не успел спросить, намерена ли она уехать отсюда
одна. Сверху донесся звук закрывающейся двери. Уродка
выпрямилась на своем стуле, а Дэвид обернулся, глядя на слабо
освещенную лестницу, по которой спускалась та, о ком только что
шел разговор. Мьппъ помахала им -- озерцу света, в котором они
сидели, и, сойдя вниз, пошла к ним -- стройная, спокойная,
сдержанная, живое опровержение того, что сказала о ней подруга.
Она снова села напротив Дэвида и облегченно вздохнула.
-- Сегодня он вел себя хорошо.
-- Как вы и предсказывали.
Она скрестила два пальца руки. Чтобы не сглазить.
-- И о чем это мы беседовали?
-- О тебе.
Дэвид добавил:
-- И о том, покажете ли вы мне ваши работы.
Она опустила глаза.
-- Не так уж много показывать.
-- Ну, что есть.
-- В большинстве это -- рисунки. Живописью я почти не
занималась.
Уродка встала.
-- Я сама покажу. Если хочешь, оставайся здесь.
Девушки переглянулись. В глазах одной светился вызов, в
глазах другой -- боязнь. Чувствовалось, что они уже спорили на
эту тему. Наконец, та, что боялась, улыбнулась и встала.
Дэвид поднялся следом за ними наверх и, миновав дверь
своей комнаты, прошел по коридору в восточный конец дома. Там
была еще одна большая комната. Хотя в ней тоже стояла кровать,
ее убранство скорее напоминало гостиную. Или комнату студентки,
если бы на стенах висели не оригинальные, отлично выполненные
работы, а ремесленные поделки или репродукции. Уродка подошла к
стоявшему в углу проигрывателю и стала перебирать пластинки.
Мышь сказала:
-- Идите сюда.
Он подошел к длинному рабочему столу, флаконы с тушью,
акварельные краски, наклонная чертежная доска с неоконченным
рисунком. Безукоризненный порядок, полная противоположность
тому, что он видел в мастерской старика... Такой же порядок
Дэвид любил поддерживать на собственном домашнем "верстаке".
Мышь сняла с полки папку и положила перед собой.
-- К концу пребывания в Лидсе я целиком отдалась
абстрактному искусству. С тем и в Королевский колледж
поступила. А то, что вы сейчас видите, -- это, в сущности,
возврат к прошлому. -- Она робко улыбнулась. -- Чему я, как мне
начало казаться, прежде напрасно не уделяла внимания.
С точки зрения техники исполнения рисунок производил
хорошее впечатление, но ему, пожалуй, недоставало
индивидуальности. Приятная сдержанность, которую она проявляла
в обращении с людьми, на бумаге превращалась в холодность, в
нечто излишне прилежное и voulu[42]. Удивляло полное отсутствие
стремительного полета линии, твердости и силы, характерных для
Бресли, -- сопоставление это пришло Дэвиду на ум не по памяти,
поскольку рисунок, о котором Мышь рассказывала ему днем у пруда
(маленький шарж на Уродку в стиле Лотрека), оказался в той же
папке. На рисунке лежал отпечаток торопливости и вместе
инстинктивного мастерства живой линии. Разумеется, Дэвид делал
лестные замечания, задавал стандартные вопросы, угадывал то,
что она хотела изобразить, и отмечал наиболее удачные места.
Уродка стояла теперь рядом с ним. Он ожидал услышать
поп-музыку, но ошибся: это был Шопен, и звук был приглушен --
шел лишь фоном.
В папке лежали также акварели, не относящиеся к
предметному искусству. Сочетания цветов некоторым образом
напоминали те, которыми пользовался сам Дэвид. Эти работы
понравились ему больше: оттенки, контрасты, ощущение поиска;
лучше, чем сверхпедантичные карандашные этюды. Мышь открыла
шкаф, стоявший у противоположной стены, и достала четыре
полотна.
-- Приходится прятать их от Генри. Извините, если они
покажутся вам плохими работами Дэвида Уильямса.
Она поискала место, где их повесить, сняла карандашный
рисунок и передала Дэвиду. Гвен Джон. Только сейчас он обратил
внимание, что это -- портрет Генри. Примерно в возрасте Дэвида.
Бресли сидел выпрямившись на деревянном стуле, несколько
театральный и величественный, несмотря на будничный костюм,
молодой неистовый модернист конца двадцатых годов.
Мышь направила свет лампы с гибкой стойкой на выбранное ею
место. Дэвид положил снятый со стены рисунок на стол.
Полотна, которые она показала, внешне ничем не напоминали
его собственные, разве лишь тем, что они тоже представляли
собой изящные и точные абстракции и тоже были меньшего размера,
чем большинство картин, выполненных в этой манере. Весьма
вероятно, что он и не заметил бы никакого своего влияния, если
бы она не предупредила его сама. Но качество полотен, их
проблематика и гибкость решений -- а в этом он разбирался
превосходно -- не вызывали сомнения. Тут притворства не
требовалось.
-- Теперь я понимаю, почему вас приняли в колледж.
-- Иногда получается. Иногда нет.
-- Это нормально. Получается.
Уродка сказала:
-- Продолжайте. Скажите ей, что это чертовски здорово.
-- Не могу. Зависть одолевает.
-- Она и просит-то всего по пятьсот за штуку.
-- Энн, не говори глупостей.
Дэвид сказал:
-- Давайте посмотрим еще вот эту последнюю, что висит
рядом с эскизом.
На эскизе была изображена роза, вьющаяся по стене; на
картине -- переплетение розовых, серых и кремовых полос,
опасная палитра, но Мышь сумела избежать опасности. Он сам
побоялся бы использовать эти цвета, с заложенной в них
сентиментальностью, отсутствием полутонов. В его части зодиака
преобладали цвета, в которые сегодня была одета Мышь: цвета
осени и зимы.
Последующие двадцать минут, если не больше, ушли на беседу
о живописи: Дэвид рассказал о своей технике и о том, как снова
заинтересовался литографией, как "выращивает" свои идеи...
говорил он так, как когда-то перед студентами, хотя теперь уже
утратил эту привычку. Бет жила почти его жизнью и не нуждалась
в объяснениях -- она и так все хорошо понимала; к тому же между
их стилями не было никакого сходства. Что касается Мыши, то он
улавливал -- отчасти интуитивно, -- что она хочет сказать. В
этом действительно угадывалась аналогия; при том, что Мышь, как
женщина, отдавала предпочтение текстуре и цветовым сочетаниям,
а не форме, она пользовалась в своих абстракциях не
искусственными, а природными цветовыми гаммами. По ее словам.
Генри повлиял на нее в одном отношении: он считал, что цвет
можно нарисовать; принуждая себя доказывать его неправоту, она
многое постигла.
Все трое сели: Дэвид в кресло, девушки -- напротив него на
диван. Он выяснил новые подробности о них -- об их семьях, об
их дружбе. О Генри и о жизни в Котминэ никто, по молчаливому
согласию, уже не упоминал. Самой разговорчивой снова стала
Уродка. Смешно рассказала об ужасном изуверстве своих
родителей, о бунтарских выходках братьев и младшей сестры, о
кошмарном детстве и юности на задворках Актона. Мышь говорила о
своих родных не так охотно. Из ее слов можно было понять, что
она -- единственный ребенок в семье, ее отец -- владелец и
управляющий небольшого машиностроительного завода в Суиндоне. У
матери -- "артистические" наклонности, и она -- в качестве
хобби -- держит антикварный магазин в Хенгерфорде. У них там
потрясающий дом, вставила Уродка. Георгианский. Такой шикарный.
Дэвид заключил, что родители Мыши -- довольно состоятельные
люди, что они слишком интеллигентны и не принадлежат к числу
закоснелых провинциалов и что она не желает о них
распространяться.
Наступила пауза. Дэвид подыскивал слова, чтобы незаметно
перевести разговор на настоящее и будущее, но в это время
Уродка вскочила с дивана и, подойдя к нему, сказала:
-- Я иду спать, Дэвид. А вам не обязательно. Ди -- птичка
ночная.
Она послала ему воздушный поцелуй и ушла. Это было так
неожиданно, так неприкрыто, что он растерялся. Девушка, с
которой его оставили, не смотрела на него; она тоже понимала,
что уход Энн -- слишком уж откровенная инсценировка. Он
спросил:
-- Устали?
-- Если вы не устали, то и я нет. -- После неловкого
молчания она тихо добавила: -- Генри снятся кошмары. Одна из
нас обычно спит в его комнате.
Он откинулся на спинку кресла.
-- Как же он до вас-то существовал?
-- Последняя подруга ушла от него два года назад. Шведка.
Предала его. Ради денег. Я толком не знаю, сам он об этом
никогда не рассказывает. Матильда говорит, что из-за денег.
-- Значит, какое-то время справлялся один?
Она поняла намек. С едва заметной улыбкой ответила:
-- В прошлом году он мало работал. Ему действительно нужна
