представительницы трудового люда, приобретенная дорогой ценой,
ценой "жизни черт знает как". Теперь понятны были их дружба и
взаимоотношения: они не только повторяли, но и дополняли друг
друга. Возможно, такое впечатление складывалось благодаря их
наготе, солнцу, воде, тихим голосам, молчаливой глади
затерянного пруда; он чувствовал, как таинственные узы все
крепче и крепче связывают его с этими тремя чужими людьми,
точно он знал их не двадцать четыре часа, а гораздо дольше, те
же, кого он знал, за это время как-то поблекли и исчезли с его
горизонта. Реально существовал лишь день сегодняшний, а
вчерашний и завтрашний дни превратились в мифы. И еще было
ощущение собственной исключительности; казалось почти
непостижимым, что он живет в той среде и в ту эпоху, которые
допускают столь быстрое развитие событий; когда, выражаясь
более банально, человеку его профессии выпадают такие
счастливые случаи. Что сказали бы друзья, увидев его в таком
обществе? И в эту минуту он подумал о Бет.
Под взглядом Уродки он отвел глаза в сторону. Наступила
короткая пауза. И тут Мышь посмотрела вокруг с некоторой
неловкостью (потому что тоже, видимо, понимала, что исповедь
получилась чересчур откровенной), потом -- на подругу.
-- Хочу еще поплавать.
-- О'кей.
Мышь села спиной к Дэвиду. Уродка улыбнулась.
-- Будьте нашим гостем.
Он это предвидел и уже знал, как поступит. Оглянулся на
пихту, в тени которой лежал старик.
-- Если ничего не спровоцирую.
Она высоко подняла брови -- в духе Граучо Маркса.
-- Разве что нас.
Мышь повернулась и шлепнула ее ладонью по заду. Потом
встала и пошла к воде. Молчание; Уродка продолжала лежать,
разглядывая траву.
-- Зря добро пропадает, правда? -- сказала она, понизив
голос.
-- Видимо, она знает, что делает.
Уродка криво усмехнулась:
-- Шутите.
Дэвид посмотрел на тонкий стан Мыши, погружавшийся все
глубже в воду, -- настоящая Диана, тонкая, стройная; видимо,
наступила на что-то острое и сделала шаг в сторону.
-- Вы считаете, что надо отсюда уезжать?
-- Я и живу-то здесь только из-за нее. -- Она опустила
глаза. -- Как это ни странно, но именно она тут лишняя. Я и
старик Генри -- мы живем, так сказать, по принципу: хоть день,
но мой, понимаете? Мы уже не можем играть в невинность, даже
если бы захотели. А Диана -- совсем другое дело.
Мышь окунулась и поплыла.
-- И она этого не понимает?
-- Сказать по правде, нет. Глупая она. С умными девушками
это иногда случается. Генри-то она насквозь видит, это верно.
Не видит только себя. -- Теперь Уродка сама избегала смотреть
Дэвиду в глаза: она была чуть ли не смущена. -- А вы бы
попробовали вызвать ее на разговор. Сегодня вечером, например.
Генри мы уложим спать пораньше. Ей нужен кто-нибудь со стороны.
-- Ну, конечно... Я попробую.
-- О'кей. -- Она помолчала, потом вдруг встала и снова
села на пятки. Ухмыльнулась. -- Вы ей нравитесь. Говорит, что
вы замечательный художник. Она только пыль в глаза вам пускала.
Вчера, когда вы приехали.
-- Я знаю, она мне уже говорила.
Уродка окинула его оценивающим взглядом, потом поднялась
на ноги и на миг застыла, точно Венера, в стыдливой позе.
-- Мы не будем смотреть, -- сказала она и пошла купаться.
Дэвид встал, разделся и отправился следом. Уже будучи по
пояс в воде, поравнялся с Уродкой. Та одарила его улыбкой и,
тихо взвизгнув, поплыла вперед. Секунду спустя он тоже нырнул и
поплыл туда, где над поверхностью виднелась вдалеке голова
Мыши.
Пятью часами позже эта же голова предстала его глазам за
обеденным столом, и теперь он уже ни о чем другом не мог
думать. До ужина он видел Мышь только мельком, потому что она и
Уродка были заняты на кухне. К ужину она надела черную рубашку
и другую длинную юбку, ярко-оранжевую с коричневыми полосами --
ночь и осень, -- а волосы зачесала кверху, придав им
классически элегантный и вместе чуточку небрежный вид. В
поведении ее угадывалось едва заметное желание произвести
впечатление, и это ей удавалось. Чем больше Дэвид
присматривался к ней, чем больше узнавал, тем больше она ему
нравилась: ее характер, система взглядов и вкусов, ее
женственность. Он это понял и пытался скрыть. Не только от нее,
но и от самого себя. Скрыть в том смысле, что не нашел еще
ответа на вопрос: почему она так стремительно влекла его к
себе, почему именно такое сочетание физического и
психологического, сдержанного и открытого, управляемого и
стихийного (он начинал верить тому, что говорила Уродка)
находило столь сильный отклик в его душе. Странное дело:
теплится в человеке чувство, о котором он даже не подозревает,
и вдруг, как гром среди ясного неба, захлестывает его. Дэвиду
казалось, что он околдован, пленен. Он объяснил это в первую
очередь отсутствием Бет. Они так давно были близки, что он
утратил представление о мужской свободе и только теперь ощутил
себя самостоятельной личностью. Вспоминая прошедший день, он
испытывал огромное наслаждение. День, такой сложный и вместе с
тем такой простой; такой насыщенный новыми впечатлениями и
такой примитивный, атавистический, не подвластный времени. И
сверх того, он чувствовал, что его здесь признали, что считают
чуть ли не своим.
То, что Дэвид выкупался с девушками, помогло ему войти к
ним в доверие. Потом он понял, что так именно и должен был
поступить, чтобы показать себя молодцом в глазах Уродки и тем
оправдать более интеллектуальную Мышь, выбравшую себе такую
подругу. Ярдах в ста от берега он нагнал ее. Плывя на
почтительном расстоянии друг от друга, они поболтали немного о
пруде, о температуре воды, о прелести купания. Он заметил, что
Уродка повернула к берегу. Бресли, казалось, все еще спал.
Потом и они медленно поплыли обратно, по направлению к
худенькой фигурке, вытиравшейся полотенцем. Он вышел из воды
вместе с Мышью; Уродка протянула ему свое мокрое полотенце.
Солнечный свет, деревья, сознание того, что на тебя смотрят...
Но если он и стыдился чего-нибудь, то не присутствия девушек --
разве что своей белой кожи рядом с их загорелыми телами.
Он оделся не сразу, а сперва сел возле своей одежды,
упершись руками в землю. Девушки легли, как и прежде, на спину,
головой к нему и ногами -- к воде. Безмолвие пруда, полное
уединение... Впрочем, не совсем -- на противоположном берегу, в
самой отдаленной точке мелькнуло что-то: рыболов, взмах удочки,
голубое пятно крестьянской рубахи. Дэвид молчал. Он испытывал
сладострастное чувство -- не вполне осознанное первобытное
влечение самца к особям другого пола, желание видеть себя в
роли шейха. Нарочито брошенная стариком фраза насчет того, что
требуется этим двум девушкам, наводила его на мечтательные
мысли, притупляла чувство ответственности... развязывала
инстинкты, которые человек обычно подавляет в себе. Немногим
больше двенадцати часов тому назад он почти сбросил их со
счетов, перечеркнул, как нечто недостойное внимания, и вот
сейчас убедился: то, что во время пикника казалось весьма
гадательным, сейчас начало приобретать реальные, конкретные
черты и уже не представлялось таким невозможным. Вот так же
случается с живописцем, который за несколько часов иногда
достигает большего, чем за несколько дней или даже недель
кропотливого труда. Дэвид, конечно, знал, отчего у него такое
ощущение. От сознания того, что у него очень мало времени, что
его ждет проза жизни, что впереди -- дальняя дорога в Париж (в
предместье Парижа), где надо быть ровно через сутки, в точно
назначенное время. Гениальность старика проявилась, пожалуй, и
в том, что он бежал из города в таинственную глушь и обрел в
этом древнем зеленом крае кельтов животворную силу. Счастливец
старик: не утратил восприимчивости, оставаясь глубоко
аморальным человеком, и благодаря своей славе приобрел
последнее в жизни уютное пристанище и сухо рациональное
расположение вот этих женщин. Дэвид оглянулся: Бресли все еще
спал как мертвый. Притихшие девушки лежали так, что он мог
сколько угодно разглядывать их, в чем они, очевидно, отдавали
себе отчет. Их молчание значило, что они щадят его стыдливость,
разговаривая, они должны были бы поворачиваться к нему лицом, и
это тоже было их тайным преимуществом. Он вдруг познал зов
насилия, совершенно не свойственного его натуре. Что-то нежное
и провоцирующее в самой беззащитности девушек глубоко
взбудоражило его.
Он встал и оделся. Он расскажет Бет -- он всегда ей все
рассказывает -- рано или поздно; но лишь после того, как они
переспят.
Они медленно двинулись домой; девушкам вдруг пришло в
голову немного отклониться от маршрута, чтобы показать ему
живописные развалины фермы, а заодно набрать ежевики, росшей в
изобилии на некогда расчищенном под пашню участке. В смеси с
яблоками, сказали они, получится прекрасная начинка для
традиционного английского пирога. Старик заявил, что "эта
дрянь" ему отвратительна; но ворчал он беззлобно и даже помогал
пригибать крюком трости высокие ветки. Минут пятнадцать они
были по-детски увлечены этим занятием. Еще один повод для
грустных воспоминаний: ему-то уже не придется полакомиться
пирогом, в чем он заблуждался, ибо девушки тут же отправились
на кухню: Мышь -- месить тесто, Энн -- готовить начинку.
"Специально для вас", -- объявили они, как бы желая загладить
свою вину за то, что уязвили его мужское самолюбие, поставили в
неравное положение. Он был тронут.
Часть пути от зарослей ежевики до дома Дэвид шел рядом с
Мышью -- впереди Уродки и старика. Мышь почему-то вдруг
засмущалась немного, словно знала, что говорила Давиду подруга;
он чувствовал, что, с одной стороны, ей хочется поговорить, а с
другой -- она боится сказать липшее. Вспомнили о Королевском
колледже, почему она ушла оттуда, но разговор был нейтральный,
вообще. Из того, что она сказала, можно было заключить, что в
колледже она испытывала нечто вроде клаустрофобии -- слишком
много избранных талантов собралось на слишком тесном
пространстве -- и растерялась, когда увидела работы других; в
общем, виновата она сама. Дэвид вдруг увидел перед собой совсем
другую девушку -- легко возбудимую, болезненно самокритичную,
до крайности дотошную. Да, она такая, если судить по той
работе, которую он видел вчера. В то же время Мышь старалась
показать, что она не слишком обеспокоена своей несостоявшейся
карьерой, во всяком случае не настолько, чтобы докучать Дэвиду
своими излияниями. Они перевели разговор на более нейтральную
тему -- о художественном образовании вообще. Дэвида, таким
образом, предупреждали: как самостоятельная личность, она --
совсем другой человек и "усвоить" ее в отрыве от Уродки,
выполняющей роль катализатора, гораздо труднее. Мышь даже
остановилась и обернулась, поджидая, когда подойдут те двое.
Дэвид был почти уверен: остановилась она не потому, что боялась
вызвать у Генри ревность. Просто разговор у них не получился.
Но от этого она не стала казаться ему менее привлекательной.
Ничто, пожалуй, не говорило так о его душевном состоянии,
как терзавшая его по дороге мысль о том, ждет или не ждет его в
Котминэ телеграмма от Бет. Не было смысла обманывать себя. Он
откровенно надеялся, что отъезд Бет в Париж почему-либо
задержится (только, конечно, не потому, что серьезно
расхворалась Сэнди). Такую возможность они ведь не исключали,
