всего завтрака рассыпался в любезностях, уговаривал Давида
непременно приехать еще раз вместе с женой, извинялся за свои
недостатки, за старость, за "пустые разговоры", даже желал ему
успеха в собственном творчестве; но все это не могло сгладить
горького сознания, что, принимая формально приглашение Бресли,
Дэвид разыгрывал фарс. Дорога в Котминэ ему закрыта навсегда,
он никогда не сможет привезти сюда Бет. Стоя у машины, они
пожали друг другу руки. Он поцеловал Энн в обе щеки и, улучив
момент, шепнул ей на ухо:
-- Расскажите ей... о нашем разговоре? -- Она кивнула. --
И поцелуйте ее за меня.
По лицу ее мелькнула сдержанная усмешка.
-- Ну, до этого мы еще не докатились.
Но в ее глазах светился веселый огонек. Это был последний
случай, когда ему захотелось улыбнуться.
Путешествие началось с неприятности: отъехав от ворот
усадьбы всего на триста ярдов, Дэвид заметил на дороге, у
самого передка машины, что-то буровато-рыжее, похожее на мышь
-- но слишком большое для мыши и по-змеиному гибкое -- но
слишком короткое для змеи. Мелькнуло и исчезло под колесами.
Дэвид притормозил и оглянулся: на темном гудроне пустынной
лесной дороги виднелось небольшое пятно. Любопытство, мазохизм,
желание продлить минуты расставания заставили его выйти из
машины и вернуться назад. Это был горностай. Одно колесо
проехало прямо по нему. Он был мертв, раздавлен. Уцелела только
головка. Крошечный глаз зверька злобно глядел на Дэвида, из
зияющей пасти текла струйка крови, похожая на красный цветок.
Дэвид постоял немного, потом вернулся к машине. Многообещающее
начало дня.
На всем протяжении пути в Ренн он надеялся, что встретит
где-нибудь на обочине белый "рено" и рядом с ним -- знакомую
женскую фигуру. Надеялся до тех пор, пока не выехал на
автостраду, огибавшую город с юга. И лишь тогда с мучительной
ясностью осознал, что больше уже не увидит ее. Это было похоже
на возмездие -- ее исчезновение сегодня утром служило тому
подтверждением. Значит, вина лежит на нем. Только слишком
поздно он это понял. Вспомнил разговор у садовой калитки, когда
она высвободилась из его объятий, как он отпустил ее, проявив
губительную нерешительность. Даже и потом, в доме, она угадала
в его поведении нечто настораживающее, внушающее недоверие к
его словам. Он не оправдал ее надежд ни как современный
мужчина, ни как средневековый рыцарь -- жаждал физической
близости и избегал ее.
В мозгу его начали рождаться фантастические сценарии.
Самолет, на котором летит Бет, терпит аварию. Он никогда не был
женат. Он женат, но Бет -- это и есть Диана. Она выходит замуж
за Генри, который вскоре умирает. Она приезжает в Лондон, не
может жить без него, и он бросает Бет. И все эти истории
заканчиваются в Котминэ, где в идеальной гармонии соседствуют
труд, любовь и залитый лунным светом сад.
Бесплодные эти фантазии недостойны были даже юноши и лишь
подтверждали его заурядность; ведь с ним произошло что-то вроде
шока: хотя реальность первых нескольких минут, последовавших за
ее уходом, успела отойти в мир бессознательного, он все еще
недоумевал, как могло случиться такое, как это могло так сильно
всколыхнуть его и расстроить и насколько же он прежде был
самовлюблен. И стало так ясно, чего он лишен. Его
несостоятельность заключалась в том, что он не считал возможным
грех. Генри знал, что грех -- это вызов жизни; не
безрассудство, а акт мужества и воображения. Он грешил по
необходимости и в силу инстинкта; Дэвид же не согрешил из
страха. Не захотел согрешить, как выразилась Энн, назло старому
ублюдку. Его мучила не цель, а средства ее достижения. Мучило
не то, что думает о себе он сам, а то, что думают о нем люди.
Страх перед собственным тщеславием, эгоизмом, "естеством",
который ему приходится прикрывать такими понятиями, как
"честность" и "непредубежденность". Вот почему он тайно и с
таким удовольствием предавался самоанализу. Таким образом,
предельное тщеславие (а применительно к художнику -- глупость)
отнюдь не кажется бесполезным. Оно объясняет, почему в
собственном творчестве он так высоко ценит недосказанное,
скромность изобразительных средств, стремление удовлетворить
требованиям собственного критико-словесного лексикона --
абсурдный прием, с помощью которого он мысленно оценивает свое
произведение, когда создает его. Все это доказывает, что он
боится вызова.
Но именно вызов ему и был брошен, причем вызов, далеко
выходящий за сферу морального и сексуального. Теперь он уже
хорошо понимал, что это было похоже на ловушку. Ты обходил
явный подводный риф в первый вечер в разговоре со стариком, а
дальше уже срабатывало самоослепление, зазнайство, так
называемая воспитанность, желание понравиться. Оказалось, что
настоящая подводная скала поджидала его где-то далеко за
пределами голубой лагуны.
Чем больше он удалялся от Котминэ, тем меньше склонен был
оправдывать себя. Немного успокаивало то, что он сможет более
или менее открыто смотреть Бет в глаза, но даже этот
"утешительный приз" был лишь видимостью; казалось, его
наградили не по заслугам. Ведь "верен"-то он лишь потому и
остался, что кто-то повернул ключ в замке. Более того: даже
если бы эта формальная невинность и имела для него какое-то
значение, его настоящим преступлением было то, что он
колебался, лавировал, уклонялся.
Котминэ было зеркалом, и жизнь, к которой он возвращался,
была в нем отражена и препарирована с беспощадной ясностью...
какой жалкой теперь выглядела эта жизнь, какой бесцветной и
спокойной, какой безопасной. Отсутствие риска -- вот в чем ее
главная суть. Потому он и ехал сейчас быстрее обычного. На
дорогах между городами было сравнительно мало транспорта, он
располагал достаточным временем, злополучный самолет прибывал
только вечером, в начале восьмого. Когда человек ничем не
рискует, не принимает никаких вызовов, он превращается в
робота. Секрет старика в том, что он не терпит никаких преград
между собой и тем, что изображает; и дело тут не в том, какую
цель преследует художник или какими техническими приемами он
пользуется, а в том, насколько полно, насколько смело идет по
пути постоянной переделки самого себя.
Медленно и неуклонно надвигалось на Дэвида сознание, что
его вчерашняя неудача лишь символична и не затрагивает основы
основ. То, что он упал в глазах молодой женщины, -- тривиальный
эпизод из комедии, которая именуется игрою полов. Суть же в
том, что он не воспользовался -- даже не попробовал
воспользоваться -- личной свободой в экзистенциалистском
смысле. Прежде он, как художник, не сомневался в своем
призвании, хотя и не все свои произведения считал безупречными
с точки зрения техники исполнения, но он всегда полагал, что в
нем заложены те качества, которые рано или поздно позволят ему
создать непреходящие художественные ценности. Теперь же он
увидел страшную картину -- он в тупике, ибо он родился в
период, который грядущие поколения, говоря об истории
искусства, назовут "пустыней": ведь факт же, что Констебль,
Тернер, Норвичская школа выродились в середине столетия и позже
в бесплодный академизм. У искусства всегда бывали взлеты и
падения, и кто знает, не явится ли конец двадцатого века
периодом его наибольшего упадка? Дэвид знал, как ответил бы на
этот вопрос старик: да, явится, если не будут приложены все
усилия для того, чтобы развенчать наиболее восхваляемые
ценности и мнимые победы.
Пожалуй, уже слово "абстракция" говорит само за себя.
Художник боится, как бы его живопись не отразила его образа
жизни, а возможно, этот образ жизни так дискредитировал себя,
художник так старается устроиться поуютнее, что он невольно
стремится замаскировать пустотелую реальность с помощью
технического мастерства и хорошего вкуса. Геометрия.
Безопасность, скрывающая отсутствие какого-либо содержания.
Единственное, что у старика сохранилось, это пуповина,
связывающая его с прошлым. Один шаг назад, и он -- рядом с
Пизанелло. Духовно во всяком случае. Дэвид же углубился в
книги, рассматривает искусство как общественный институт,
науку, академическую дисциплину -- как дело, требующее субсидий
и дебатов в различных комиссиях. И это было главным объектом
ярости старика. Дэвид и его сверстники, а также те, кто придет
им на смену, уподобившись зверям, рожденным в неволе, будут
только созерцать из своих клеток ту зеленую свободу, которой
пользуется старик. Дэвид понял, что произошло с ним за истекшие
два дня: точно подопытной обезьяне, ему дали возможность
взглянуть на свое утраченное подлинное "я". Его ввело в
заблуждение излишнее следование моде, поощряемая официально
фривольность, кажущиеся свободы современного искусства; он не
догадывался, что все эти свободы проистекают из глубокого
разочарования, похороненного, но еще не совсем задавленного
сознания несвободы. Ситуация, характерная для всей новейшей
истории художественного образования в Англии. Пресловутая
выставка дипломных работ, на которой студенты факультета
изящных искусств ничего, кроме чистых холстов, не показали, --
что может служить более убедительным свидетельством затхлого
лицемерия преподавателей и безнадежного банкротства обучаемых?
Не будучи в состоянии заработать себе на жизнь искусством,
человек учит других пародировать самые основы этого искусства,
пытается внушить людям, будто гении рождаются за одну ночь --
для этого достаточно одного эксперимента, -- а не ценой
многолетнего упорного труда художника-одиночки. Будто случайный
мгновенный успех вроде белого кролика в цилиндре фокусника
оправдывает злостный обман, которому подвергаются тысячи
простаков; будто все художественное образование не опирается на
прогнившую систему преподавания, превращающую искусство в
неразрешимую шараду. Когда школы лгут...
Возможно, то же творится и в других видах искусства -- в
литературе, музыке. Дэвид этого не знал. Он лишь испытывал
душевную боль, отвращение к самому себе. Кастрация. Триумф
евнуха. Он прекрасно понимал, что кроется за неуклюжими
нападками старика, за его глумлением над "Герникой".
Пренебрежение природой и реальностью исказило до безобразия
отношения между живописцем и зрителем; ныне художник творит для
интеллектуалов и теоретиков -- не для людей вообще и, что хуже
всего, не для себя самого. Конечно, это приносит дивиденды в
материальном отношении и в смысле популярности, но
пренебрежение телом человека, его естественным, чувственным
восприятием привело к порочному кругу, к водовороту, к уходу в
небытие; ныне живописец и критик согласны лишь в том, что
существуют и имеют какое-то значение они одни. Хорошее
надгробие для разного отребья, которому на всех наплевать.
Такие художники прикрываются тем, что приемлют современные
течения, забывая при этом о чрезвычайно ускорившемся прогрессе
и восприятии мира, забывая о том, как быстро авангардизм
перерос в art pompier -- дерзкое и банальное искусство. Виной
всему -- не только их собственный вариант абстракции, а
непрерывная цепь послевоенных школ: абстрактный экспрессионизм,
концептуализм, фотореализм, оп-арт и поп-арт... il faut couper
la racine -- пусть так. Но искусство, лишенное корней,
вращающееся по орбите в мертвом космосе, не имеет смысла. Оно
напоминает пеструшек, одержимых губительной гонкой за
