занимала новая, законченная на три четверти картина размером
шесть на двенадцать футов на специальном станке с передвижными
лесенками. Это был опять-таки лес, но с поляной в центре,
гораздо более населенной, чем обычно, и не так сильно
напоминающей сказочное подводное царство; темно-синее, почти
черное небо создавало впечатление не то ночи, не до душного дня
перед грозой, ощущение опасности, нависшей над человеком. Но
здесь уже сказывалось непосредственное влияние (Дэвид уже
привык искать чье-нибудь влияние) Брейгелей и даже некоторое
подражание самому себе -- "Охоте при луне", висевшей в зале.
Дэвид с улыбкой посмотрел на Бресли:
-- Ключ?
-- Кермесса? Пожалуй. Еще не уверен. -- Старик задержал
взгляд на своей картине. -- Играет со мной в прятки. Ждет
своего часа, вот что.
-- А по-моему, очень хороша. Уже сейчас.
-- Потому мне и нужно женское общество. Уметь выбрать
момент. Кровотечения и прочее. Знать, когда не следует
работать. Девять десятых успеха. -- Он посмотрел на Дэвида. --
Да вы же все это знаете. Сами художник, а?
Дэвид затаил дыхание и поспешил уйти от скользкой темы:
рассказал о Бет и о том, что она работает в одной с ним
мастерской, -- он понимал, что Бресли имел в виду. Старик как
бы в знак одобрения развел руками и ничего не сказал;
относительно творчества самого Дэвида из вежливости
допытываться не стал. Отвернулся и сел на табурет, взял в руки
карандашный натюрморт с разбросанными на столе дикими цветами
-- ворсянками и чертополохом. Рисунок был выполнен с
впечатляющей, хотя несколько безжизненной, тщательностью.
-- Мышь. Уже чувствуется почерк, вы не находите?
-- Прекрасная линия.
Бресли кивнул на огромное полотно:
-- Разрешил ей помогать. Черновую работу.
-- На таком полотне... -- пробормотал Дэвид.
-- Она умница, Уильямс. Не заблуждайтесь на ее счет. И
воздержитесь от насмешек. -- Старик снова посмотрел на рисунок.
-- Заслуживает лучшего. Без нее я бы не смог, правда.
-- Уверен, что она и сама многому здесь учится.
-- Знаете, что говорят люди? Старый распутник и тому
подобное. Человек моих лет.
Дэвид улыбнулся.
-- Уже не говорят.
Но Бресли, казалось, не слышал.
-- А я плюю на это. Всегда плевал. Пусть думают что хотят.
Повернувшись лицом к картине -- а Дэвид стоял рядом и
смотрел на нее, -- он заговорил о старости и о том, что вопреки
мнению молодежи воображение художника, его способность
постижения с возрастом не атрофируются. Недостает ему только
физических и моральных сил, чтобы осуществить задуманное, --
как старому бедняге, ливрейному слуге, которому тоже без
посторонней помощи не обойтись. Сделав это вынужденное
признание, Бресли явно смутился.
-- "Отцелюбие римлянки"[17]. Знаете, что это такое?
Дряхлый старик сосет грудь молодой женщины. Эта мысль часто
меня посещает.
-- Мне кажется, это выгодно не только одной стороне, --
Дэвид показал рукой на натюрморт. -- Знали бы вы, как сейчас
обучают искусству в Англии.
-- Вы думаете?
-- Уверен. Большинство студентов даже рисовать не умеет.
Бресли провел ладонью по седой голове; в его взгляде снова
мелькнуло что-то трогательно-мальчишеское, точно старик не был
уверен в себе. Дэвид начинал невольно проникаться сочувствием к
этому человеку, угадывая под внешней грубоватостью манеры и
языка застенчивый, но открытый характер; видимо, старик решил,
что может довериться своему собеседнику.
-- Следовало бы отправить ее домой. Духу не хватает.
-- Разве это не от нее зависит?
-- А она ничего не говорила? Когда вы приехали?
-- Разыгрывала из себя ангела-хранителя -- между прочим,
весьма убедительно.
-- Скорее клушу, осевшую на насесте. -- Слова эти были
сказаны почему-то с мрачной усмешкой; старик, не вдаваясь в
объяснения, встрепенулся и тронул Дэвида за руку, как бы
извиняясь перед ним. -- К черту. Приехали поджаривать меня на
вертеле, а?
Дэвид спросил, как он готовится к работе над картиной.
-- Методом проб и ошибок. Много рисую. Смотрите.
Он подвел Дэвида к дальнему концу стола. На эскизах лежала
та же печать робости в странном сочетании с уверенностью, что
угадывалась в тоне его высказываний о Мыши. Словно он боялся
критики и в то же время считал, что заслужил ее.
Его новая картина, видимо, родилась из очень смутных
воспоминаний раннего детства о поездке на ярмарку, теперь он
уже не помнил точно, где была эта ярмарка; пяти- или
шестилетним мальчиком он желал этой поездки, она доставляла ему
огромную радость -- это неодолимое желание до сих пор
сохранилось в памяти художника, им тогда было пронизано все:
ребенку хотелось подойти к каждому лотку, к каждой лавочке, все
увидеть своими глазами, все попробовать. А потом -- гроза,
которая для взрослых, судя по всему, не явилась неожиданностью,
мальчика же потрясла и ужасно разочаровала. Перебирая эскизы,
выполненные гораздо тщательнее и в большем числе вариантов, чем
он предполагал, Дэвид видел, что внешние приметы ярмарки
становятся все менее и менее заметными и в окончательном
изображении исчезают совершенно. Как будто, постоянно меняя
композицию и отрабатывая детали, чтобы избежать буквалистики,
старик задался целью скорректировать неуклюжую
натуралистичность, концептуальную связь. Но сюжет объяснял
странную глубину, забвение места действия. Отвлеченные
ассоциации, пятнышки света на фоне бесконечного мрака и все
остальное выглядело, пожалуй, чуть слишком банально. В целом на
картине лежал излишний отпечаток мрачной загадочности; иными
словами, нечто вроде пессимистического трюизма о положении
человека. Но тон, настроение, сила утверждения выглядели
убедительно -- и этого было более чем достаточно, чтобы
преодолеть предубеждение, какое питал Дэвид против конкретных
сюжетов в живописи.
Далее беседа потекла по более широкому руслу, и Дэвиду
удалось увести старика к его прошлому, к периоду жизни во
Франции в двадцатые годы, дружбы с Браком и Метью Смитом.
Преклонение Бресли перед Браком давно уже не было тайной, но
старик, видимо, хотел убедиться в том, что Дэвиду об этом
известно. По его мнению, сравнивать Брака с Пикассо, Матиссом и
"компанией" -- значит ставить великого человека на одну доску с
великими подростками.
-- Они это знали. Он это знал. Да и вообще все знают,
кроме чертовой публики.
Дэвид не стал спорить. Старик произносил имя Пикассо так,
что оно приобретало неприличное звучание. Но в целом, пока они
разговаривали, он старался воздерживаться от непристойных
выражений. Маска невежества стала спадать, обнажая лицо старого
космополита. Дэвид начал подозревать, что имеет дело с бумажным
тигром или, во всяком случае, с человеком, который все еще жил
в мире, существовавшем до его появления на свет. Вспышки
агрессивности Бресли были основаны на смехотворных, изживших
себя представлениях о том, что может шокировать людей, служить
той красной тряпкой, которая приводит их в бешенство; как это
ни грустно, но разговор с Бресли напоминал игру матадора со
слепым быком. Только какой-нибудь самодовольный кретин мог
попасться такому быку на рога.
Было без малого шесть часов вечера, когда они вернулись в
дом. Обе девушки снова куда-то исчезли. Бресли повел Дэвида в
гостиную на первом этаже посмотреть другие картины. Посыпались
анекдоты, категорические оценки. Одного прославленного
художника он упрекнул за гладкость:
-- Слишком легко, черт побери. Этот, знаете ли, может
производить по дюжине картин в день. Только лентяй. Это его и
спасло. Тонкая бестия.
Дэвид спросил, чего ради он покупал эти вещи, и старик
откровенно ответил:
-- Ради денег, дорогой. Капитал. Никогда не рассчитывал,
что мои собственные вещи представят большую ценность. Ну, а это
-- кто, вы думаете?
Они остановились перед небольшим натюрмортом с цветами,
который Дэвид при первом ознакомлении приписал Матиссу. Дэвид
покачал головой.
-- С тех пор писал одну дребедень. Но этой подсказки
оказалось недостаточно -- среди такой коллекции.
Дэвид улыбнулся:
-- Сдаюсь.
-- Миро. Пятнадцатый год.
-- Боже милостивый.
-- Грустно. -- Бресли поник головой, точно стоял над
могилой человека, умершего в расцвете лет.
Были там и другие маленькие шедевры, авторов которых Дэвид
не смог назвать сам: Серюзье, замечательный пейзаж Филиже в
духе Гогена... но когда они дошли до дальнего угла зала, Бресли
открыл дверь:
-- А вот здесь, Уильямс, у меня художник получше других.
Вот увидите. Сегодня за ужином.
Дверь вела в кухню; за столом сидел и чистил овощи
седовласый мужчина со впалыми щеками; пожилая женщина,
хлопотавшая у современной кухонной плиты, повернула голову и
улыбнулась. Дэвида познакомили с ними: Жан-Пьер и Матильда, они
вели домашнее хозяйство и ухаживали за садом. Была там еще
большая восточно-европейская овчарка. Пес вскочил было на ноги,
но Жан-Пьер осадил его. Пса звали Макмиллан -- по созвучию с
"Виллон"[18]; Бресли с усмешкой заметил, что пес -- тоже
"старый самозванец". Старик заговорил по-французски -- впервые
за весь вечер -- странно изменившимся голосом и, насколько мог
судить Дэвид, совершенно свободно, как на родном языке:
вероятно, английский язык стал для него более чужим, чем
французский. Дэвид догадался, что они обсуждают меню. Бресли
подошел к плите и, приподнимая крышки, стал нюхать содержимое
кастрюль, как это делают офицеры, инспектирующие солдатскую
кухню. Потом извлекли и осмотрели щуку. Пожилой француз стал
что-то рассказывать. Видимо, это он поймал щуку, а собака,
когда рыбина оказалась на берегу, пыталась схватить ее. Бресли
наклонился и погрозил ей пальцем: прибереги, мол, свои зубы для
воров; Дэвид с радостью отметил про себя, что в момент его
прибытия в имение овчарки не оказалось поблизости. Судя по
всему, это вечернее посещение кухни -- часть ритуала. Дух
семейственности, простота отношений, вид тихой французской четы
приятно контрастировали с несколько нездоровой атмосферой,
которую ощущал Дэвид из-за присутствия двух девушек.
Когда они возвратились в гостиную, Бресли сказал Давиду,
чтобы он чувствовал себя как дома. А ему нужно написать
несколько писем. Перед ужином, в половине восьмого, они
соберутся вместе выпить.
-- Надеюсь, у вас не слишком официально?
-- Никаких церемоний, друг мой. Хоть нагишом приходите,
если нравится. -- Он подмигнул. -- Девушки будут не против.
Дэвид улыбнулся:
-- Понятно.
Старик помахал рукой и направился к лестнице. На полдороге
остановился и сказал:
-- Свет-то не сошелся клином на голых грудях, а?
Дэвид постоял немного в раздумье и тоже пошел к себе
наверх. Сел в глубокое кресло и стал писать. Пожалел, что не
может воспроизвести буквально все слова старика, однако первые
два часа все равно оказались весьма интересными, а потом,
наверное, фактов еще прибавится. Кончив писать, он лег на
кровать, подложил руки под голову и устремил взгляд в потолок.
В комнате, несмотря на открытые ставни, было очень тепло и
душно. Странное дело, Бресли несколько разочаровал его как
личность -- слишком уж много позы и старческого кривлянья,
слишком велик разлад человека с его творчеством; кроме того,
как Дэвид ни старался об этом не думать, он был вопреки логике
немного обижен на то, что старик ничего не спросил о его
