автор не просто подражал ему, а пародировал, -- так и
воспоминание о картине Уччелло из музея Ашмола некоторым
образом углубляло и усиливало впечатление от полотна, перед
которым сидел сейчас Дэвид. Оно придавало необходимую
напряженность: за таинственностью и неопределенностью (нет ни
гончих, ни коней, ни дичи... только неясные темные фигуры среди
деревьев -- и тем не менее название кажется оправданным), за
современностью множества поверхностных деталей скрывались и
уважение к вековой традиции, и издевка над ней. Дэвид
затруднился бы назвать эту работу шедевром: местами краска
неровная, и при более внимательном рассмотрении -- намеренно
откровенно impasto[14]; в целом же изображение несколько
статичное, ему недостает светлых тонов (впрочем, это, наверно,
опять воспоминание о картине Уччелло). И все же произведение
это значительное, оно впечатляло и выглядело очень недурно на
фоне картин других английских художников послевоенного периода.
Самое удивительное, пожалуй, заключалось в том, что эта
картина, как и вся серия, была написана человеком преклонных
лет. "Охоту при луне" Бресли закончил в 1965 году, на
шестьдесят девятом году жизни. А ведь с тех пор прошло еще
восемь лет.
И вдруг, как бы в ответ на немой вопрос Дэвида, на пороге
двери со стороны сада появился сам художник во плоти.
-- Уильямс, мой дорогой.
Он шагнул вперед и протянул руку; на нем были голубые
брюки, синяя рубашка -- неожиданная вспышка Оксфорда и
Кембриджа -- и красный шелковый шейный платок. Голова
совершенно седая, но в бровях еще сохранились темные волоски;
нос луковицей, губы сложены в обманчиво капризную гримасу, на
загорелом лице -- серо-голубые, с мешками, глаза. Движения
преувеличенно энергичные, точно он сознавал, что силы у него
уже на исходе; меньше ростом и стройнее, чем Дэвид представлял
его себе по фотографиям.
-- Великая честь быть в вашем доме, сэр.
-- Чепуха. Чепуха. -- Старик потрепал Дэвида по локтю, его
веселые, насмешливые глаза пытливо и вместе высокомерно глядели
на гостя из-под бровей и белой пряди волос на лбу. -- О вас
позаботились?
-- Да. Все в порядке.
-- Надеюсь, Мышь не заморочила вам голову. У нее не все
дома. -- Старик стоял подбоченясь, явно стараясь казаться
моложе и живее -- ровней Дэвиду. -- Воображает себя Лиззи
Сиддал. А я, значит, тот самый отвратительный маленький
итальяшка... Оскорбительно, черт побери, а?
Дэвид засмеялся:
-- Я действительно заметил некоторую...
Бресли закатил глаза.
-- Дорогой мой, вы и понятия не имеете. До сих пор.
Девчонки этого возраста. Ну, а как насчет чая? Да? Мы в саду.
Когда они двинулись к выходу, Дэвид указал на "Охоту при
луне":
-- Рад, что снова вижу это полотно. Дай бог, чтобы
полиграфисты сумели достойно воспроизвести его.
Бресли пожал плечами, как бы показывая, что этот вопрос
нисколько его не трогает или что он безразличен к столь
откровенной лести. Он снова бросил на Дэвида испытующий взгляд:
-- А вы? Говорят, вы первый сорт.
-- Да что вы, куда мне.
-- Читал вашу работу. Все эти ребята -- о них я и не знал
ничего. Хорошо написали.
-- Но неверно?
Бресли коснулся его руки.
-- Я же не ученый, друг мой. Вам это может показаться
удивительным, но я не знаю многого из того, что вы, вероятно,
впитали чуть ли не с молоком матери. Ну, что делать. Придется
вам с этим смириться, а?
Они вышли в сад. Девушка по прозвищу Мышь, по-прежнему
босая и в том же белом арабском наряде, шла по лужайке со
стороны дальнего крыла дома с чайным подносом в руках. Она не
обратила на мужчин никакого внимания.
-- Что я говорил? -- проворчал Бресли. -- Хлыста бы ей
хорошего по мягкому месту.
Дэвид закусил губу, чтобы не рассмеяться. Подойдя к столу
под катальной, он заметил вторую девушку: она стояла в том
уголке лужайки, который был скрыт за густым кустарником и не
виден со стороны дома. Должно быть, все это время она читала --
он видел, как она направилась в их сторону с книгой в руке,
оставив на траве соломенную шляпу с красной лентой. Если Мышь
выглядела странно, то эта особа -- просто нелепо. Ростом она
была еще ниже, очень худая, с узким лицом и копной вьющихся,
красноватых от хны волос. Ее уступка требованиям приличия
сводилась лишь к тому, что она надела нижнюю трикотажную
рубашку -- не то мужскую, не то подростковую, выкрашенную в
черный цвет. Короткое это одеяние едва-едва прикрывало ее
чресла. На веках лежали черные тени. Она напоминала тряпичную
куклу, этакую неврастеничную уродку, персонаж из трущобной
части Кингс-роуд.
-- Это Энн, -- сказала Мышь.
-- Известная под кличкой Уродка, -- добавил Бресли.
Бресли жестом пригласил Дэвида сесть рядом с ним. Дэвид
медлил, видя, что свободным остается лишь один стул; но Уродка
довольно неуклюже опустилась на траву возле подруги. Из-под ее
черной рубашки стали видны красные трусики. Мышь принялась
разливать чай.
-- Первый раз в этих краях, Уильямс?
Вопрос давал повод для вежливой беседы; впрочем, восторги
Дэвида по поводу Бретани и ее ландшафта были вполне искренни.
Старику это, видимо, понравилось, он начал рассказывать историю
своего дома: о том, как нашел его и почему покинул Париж. Со
смехом поведал о том, как ему создали репутацию
оригинала-отшельника, -- должно быть, ему доставляло
удовольствие беседовать с другим мужчиной. Во время разговора
он ни разу не повернулся лицом к девушкам, совершенно игнорируя
их, и Давиду все больше и больше казалось, что им неприятно его
присутствие, он не мог сказать, из-за того ли, что он отвлек на
себя внимание старика, внес в дом искусственную, натянутую
атмосферу, или просто они уже слышали все, что говорил ему
сейчас старик, и скучали. Между тем Бресли, словно желая лишний
раз опровергнуть укрепившуюся за ним репутацию отшельника,
заговорил о валлийских пейзажах и о раннем детстве в Уэльсе, до
1914 года. Дэвид знал, что по матери Бресли -- валлиец, что в
годы войны он жил в графстве Брекнокшир; но он не знал, что
старик бережно хранит память об этом крае и тоскует по его
холмам.
Старик имел обыкновение выражаться замысловато, отрывисто
и с такими интонациями, по которым трудно было определить,
спрашивает он или утверждает; говорил он на странном, вышедшем
из употребления жаргоне, беспрестанно оснащая свою речь
непристойностями, точно он был не человек высокого интеллекта,
а какой-нибудь эксцентричный отставной адмирал (сравнение,
вызвавшее у Дэвида скрытую усмешку). Словечки, которыми
пользовался Бресли, звучали в его устах поразительно неуместно
-- странно было слышать старомодные вычурные выражения,
употребляемые английскими аристократами, от человека, чья жизнь
была отрицанием всего, что эти аристократы утверждали. Столь же
нелепо выглядела его зачесанная набок седая челка, к которой
Бресли, должно быть, привык с юности и которая давно уже по
милости Гитлера не пользуется популярностью у более молодых
людей. Она придавала ему мальчишеский вид, но пунцовое
холерическое лицо и водянистые глаза изобличали человека весьма
зрелого и непростого. Ему явно хотелось показать себя более
безобидным старым чудаком, чем на самом деле; и, должно быть,
он знал, что никого этим не обманет.
И все же, если бы девицы не были так молчаливы -- Уродка
даже уселась поудобней, спиной к креслу подруги, и, взяв книгу,
снова принялась за чтение, -- Дэвид чувствовал бы себя
сравнительно свободно. Мышь сидела в своем белом элегантном
одеянии и слушала; но слушала как-то рассеянно, точно мысли ее
были далеко -- может быть, она представляла себя изображенной
на полотне Милле. Всякий раз, когда Дэвид ловил ее взгляд, на
ее довольно миловидном лице появлялась едва заметная тень
причастности к беседе; но именно это принужденное выражение и
выдавало ее невнимание. Ему захотелось узнать, какая еще есть
правда, кроме той, которая видна на поверхности. Он никак не
предполагал встретить здесь этих девушек; из разговора с
издателем у него сложилось впечатление, что старик живет один,
если не считать пожилой экономки-француженки. Отношение девиц к
старику казалось вполне дочерним. Лишь однажды во время
чаепития Уродка показала когти.
Дэвид, полагая, что затрагивает безопасную тему, упомянул
Пизанелло и его фрески, недавно найденные в Мантуе. Бресли
видел репродукции и, думалось Дэвиду, с неподдельным интересом
слушал рассказ человека, знакомого с ними по оригиналам. Кстати
выяснилось, что старик и в самом деле несведущ во фресковой
технике (Дэвид сначала не верил этому, хотя его и
предупреждали). Но не успел он пуститься в рассуждения об
arricio, intonaco, sinopie[15] и прочем, как Бресли прервал
его:
-- Уродка, дорогая, брось ты, ради бога эту дерьмовую
книжку и слушай.
Уродка положила книгу в мягкой обложке на землю и
скрестила руки на груди.
-- Извините.
Извинение относилось к Дэвиду -- старика она не удостоила
взглядом, -- но в тоне ее звучала нескрываемая скука, точно она
хотела сказать: ты нудный человек, но раз он настаивает...
-- Если ты употребляешь это слово, черт побери, то скажи
его как следует, а не для проформы.
-- Я не знала, что мы тоже участвуем.
-- Чушь.
-- Но я все равно слушала. -- Она говорила с легким
акцентом кокни[16], голос у нее был усталый и грубый.
-- Не будь такой дерзкой, черт тебя дери.
-- Да, слушала.
-- Чушь.
Она сделала гримасу, оглянулась на Мышь.
-- Генри-и!
Дэвид улыбнулся:
-- Что читаете?
-- Друг мой, не ввязывайтесь. Будьте так любезны. --
Старик наклонился вперед и нацелил на нее палец. -- Чтобы этого
больше не было. Учись.
-- Хорошо, Генри.
-- Извините, любезнейший. Продолжайте.
Этот небольшой инцидент толкнул Мышь на неожиданный
поступок. Она украдкой кивнула Давиду за спиною Бресли: хотела
ли она этим сказать, что не произошло ничего необычного, или
посоветовать ему продолжать говорить, пока не разразился
настоящий скандал, -- это было неясно. Но когда он заговорил
снова, ему показалось, что она слушает несколько более
заинтересованно. Даже задала ему вопрос, показывая, что кое-что
знает о Пизанелло. Должно быть, старик рассказывал ей об этом
художнике.
Немного погодя Бресли встал и пригласил Дэвида посмотреть
его "рабочую комнату" в одном из строений за садом. Девушки
даже не пошевелились. Проходя следом за Бресли через арку в
стене, Дэвид оглянулся на худую загорелую фигурку в черной
трикотажной рубашке. Уродка снова держала книгу в руках. Когда
они вышли на покрытую гравием дорожку, ведущую налево к
строениям, старик подмигнул и сказал:
-- Всегда одно и то же. Попробуй переспи с такими сучками.
Потеряешь чувство пропорции.
-- Они студентки?
-- Мышь. Чем себя считает другая, одному богу известно.
Но ему явно не хотелось говорить о девицах, словно они
значили для него не больше, чем мотыльки, прилетевшие на огонек
свечи. Он стал рассказывать Дэвиду о переделках в помещениях и
о том, что в них было раньше. Они вошли в главную мастерскую --
бывший амбар, где был уничтожен верхний этаж. У широкого окна,
обращенного на север, к посыпанному гравием дворику, стоял
длинный стол, на котором лежали в беспорядке рисунки и листы
чистой бумаги, рядом с ним -- стол с кистями и красками,
распространявшими знакомые запахи; большую же часть помещения
