тое и тяжелое... Он подымает сосуд дрожащей рукою, он с дрожью в голосе
восклицает: "Золото! Золото!" У него закружилась голова, я мог бы сва-
лить его одним дуновением, - рассказывал ветер, - но я лишь подул на уг-
ли и последовал за ним в комнату, где мерзли его дочери. Его камзол, бо-
рода, взлохмаченные волосы были обсыпаны пеплом. Он выпрямился и высоко
поднял сокровище, заключенное в хрупком сосуде. "Нашел! Получил! Золо-
то!" - закричал он и протянул им сосуд, искрившийся на солнце, но тут
рука его дрогнула, и сосуд упал на пол, разлетелся на тысячу осколков.
Последний мыльный пузырь надежды лопнул... У-у-уу! Лети дальше! И я
унесся из замка алхимика.
Поздней осенью, когда дни становятся короче, а туман приходит со сво-
ей мокрой тряпкой и выжимает капли на ягоды и голые сучья, я вернулся
свежий и бодрый, проветрил и обдул небо от туч и, кстати, пообломал гни-
лые ветви - работа не ахти какая, но кто-то должен же ее делать. В замке
Борребю тоже было чисто, словно выметено, только на другой лад. Недруг
Вальдемара До, Ове Рамель из Баснеса, явился с закладной на именье: те-
перь замок и все имущество принадлежали ему. Я колотил по разбитым ок-
нам, хлопал ветхими дверями, свистел в щели и дыры: "У-у-уу! Пусть не
захочется господину Ове остаться тут!" Ида и Анна Дортея заливались
горькими слезами; Йоханна стояла гордо выпрямившись, бледная, до крови
прикусив палец. Но что толку! Ове Рамель позволил господину До жить в
замке до самой смерти, но ему и спасибо за это не сказали. Я все слышал,
я видел, как бездомный дворянин гордо вскинул голову и выпрямился. Тут я
с такой силой хлестнул по замку и старым липам, что сломал толстенную и
нисколько не гнилую ветвь. Она упала возле ворот и осталась лежать,
словно метла, на случай, если понадобится что-нибудь вымести. И вымели -
прежних владельцев.
Тяжелый выдался день, горький час, но они были настроены решительно и
не гнули спины. Ничего у них не осталось, кроме того, что было на себе,
да вновь купленного сосуда, в который собрали с пола остатки сокровища,
так много обещавшего, но не давшего ничего. Вальдемар До спрятал его на
груди, взял в руки посох, и вот некогда богатый владелец замка вышел со
своими тремя дочерьми из Борребю. Я охлаждал своим дуновением его горя-
чие щеки, гладил по бороде и длинным седым волосам и пел, как умел:
"У-у-уу! Лети дальше! Лети дальше!"
Ида и Анна Дортея шли рядом с отцом; Йоханна, выходя из ворот, обер-
нулась. Зачем? Ведь счастье не обернется. Она посмотрела на красные сте-
ны, возведенные из камней замка Марека Стига, и вспомнила о его дочерях.
И старшая, младшую за руку взяв, Пустилась бродить с ней по свету.
Вспомнила ли Йоханна эту песню? Тут изгнанниц было трое, да четвертый
- отец. И они поплелись по дороге, по которой, бывало, ездили в карете,
поплелись в поле Смидструп, к жалкой мазанке, снятой ими за десять марок
в год, - новое господское поместье, пустые стены, пустая посуда. Вороны
и галки летали над ними и насмешливо кричали: "Крах! Крах! Разорение!
Крах!" - как кричали птицы в лесу Борребю, когда деревья падали под уда-
рами топоров.
Господин До и его дочери отлично понимали эти крики, хоть я и дул им
в уши изо всех сил - стоило ли слушать?
Так вошли они в мазанку, а я понесся над болотами и полями, над голы-
ми кустами и раздетыми лесами, в открытое море, в другие страны. У-у-уу!
Лети дальше! Лети дальше! И так из года в год.
Что же сталось с Вальдемаром До, что сталось с его дочерьми? Ветер
рассказывает:
- Последней я видел Анну Дортею, бледный гиацинт, - она была уже
сгорбленной старухой, прошло ведь целых пятьдесят лет. Она пережила всех
и все знала.
На вересковой пустоши близ города Виборга стоял новый красивый дом
священника - красные стены, зубчатый фронтон. Из трубы валил густой дым.
Кроткая жена священника и красавицы дочери сидели у окна и смотрели по-
верх кустов садового терновника на бурую пустошь. Что же они там видели?
Они видели гнездо аиста, лепившееся на крыше полуразвалившейся хижины.
Вся крыша поросла мхом и диким чесноком, и покрывала-то хижину главным
образом не она, а гнездо аиста. И оно одно только и чинилось - его дер-
жал в порядке сам аист.
На хижину эту можно было только смотреть, но уж никак не трогать! Да-
же мне приходилось дуть здесь с опаской! - рассказывал ветер. - Только
ради гнезда аиста и оставляли на пустоши такую развалюху, не то давно бы
снесли. Семья священника не хотела прогонять аиста, и вот хижина стояла,
а в ней жила бедная старуха. Своим приютом она была обязана египетской
птице, а может, и наоборот, аист был обязан ей тем, что она вступилась
когда-то за гнездо его черного брата, жившего в лесу Борребю. В те вре-
мена нищая старуха была нежным ребенком, бледным гиацинтом высокородного
цветника. Анна Дортея помнила все.
"О-ох! - Да, и люди вздыхают, как ветер в тростнике и осоке. - О-ох!
Не звонили колокола над твоею могилой, Вальдемар До! Не пели бедные
школьники, когда бездомного владельца Борребю опускали в землю!.. Да,
всему, всему наступает конец, даже несчастью!.. Сестра Ида вышла замуж
за крестьянина. Это-то и нанесло отцу самый жестокий удар... Муж его до-
чери - жалкий раб, которого господин может посадить на кобылку. Теперь и
он, наверно, в земле, и сестра Ида. Да, да! Только мне, бедной, судьба
конца не посылает!"
Так говорила Анна Дортея в жалкой хижине, стоявшей лишь благодаря
аисту.
Ну, а о самой здоровой и смелой из сестер позаботился я сам! - про-
должал ветер. - Она нарядилась в платье, которое было ей больше по вку-
су: переоделась парнем и нанялась в матросы на корабль. Скупа была она
на слова, сурова на вид, но от дела не отлынивала, вот только лазать не
умела. Ну, я и сдул ее в воду, пока не распознали, что она женщина, - и
хорошо сделал!
Был первый день пасхи, как и тогда, когда Вальдемару До показалось,
что он получил золото, и я услыхал под крышей с гнездом аиста пение,
последнюю песнь Анны Дортеи.
В хижине не было даже окна, а просто круглое отверстие в стене. Слов-
но золотой самородок, взошло солнце и заполнило собой хижину. Что за
блеск был! Глаза Анны Дортеи не выдержали, не выдержало и сердце. Впро-
чем, солнце тут ни при чем; не озари оно ее в то утро, случилось бы то
же самое.
По милости аиста у Анны Дортеи был кров над головой до последнего дня
ее жизни. Я пел и над ее могилой, и над могилой ее отца, я знаю, где и
та и другая, а кроме меня, не знает никто.
Теперь настали новые времена, другие времена! Старая проезжая дорога
упирается теперь в огороженное поле, новая проходит по могилам, а скоро
промчится тут и паровоз, таща за собой ряд вагонов и грохоча над могила-
ми, такими же забытыми, как и имена. У-у-уу! Лети дальше!
Вот вам и вся история о Вальдемаре До и его дочерях. Расскажи ее луч-
ше, кто сумеет! - закончил ветер и повернул в другую сторону.
И след его простыл.
ДВОРОВЫЙ ПЕТУХ И ФЛЮГЕРНЫЙ
Стояли два петуха - один на навозной куче, другой на крыше, но спеси-
вы были оба одинаково. Кто же из них лучше, как потвоему? Скажи, а мы...
останемся при своем мнении.
Птичий двор был отделен от соседнего деревянным забором, а на том
дворе была навозная куча, и на ней рос большой огурец, сознававший, что
он растение парниковое.
"А парниковым нужно родиться! - рассуждал он сам с собой. - Но не
всем же родиться огурцами, надо существовать и другим породам. Куры, ут-
ки и все население птичьего двора тоже ведь живые твари. Вот стоит на
заборе дворовый петух. Он почище флюгерного будет! Тот хоть и высоко си-
дит, а даже крыльями хлопать не может, не то что петь! Нет у него ни
кур, ни цыплят, он занят только самим собою да знай потеет ярью-медян-
кой! Нет, дворовый петух - вот это петух! Как выступает! Словно танцует!
А как поет - музыка! Послушать его, так узнаешь, что значит настоящий
трубач! Да, приди он сюда, проглоти меня целиком со стеблем и листьями -
вот была бы блаженная смерть!"
Ночью разыгралась непогода. Куры, цыплята и сам петух - все попрята-
лись. Забор повалило ветром - шум, треск. С крыши падали черепицы, но
флюгерный петух усидел. Он даже с места не сошел и уже не вертелся - не
мог, хоть и был молод, недавно отлит. Флюгерный петух был очень разумен
и степенен, он и родился стариком и не имел ничего общего с птицами не-
бесными, воробьями и ласточками, которых презирал как "ничтожных
вульгарных пискуний". Голуби-то побольше, и перья у них отливают перла-
мутром, так что они даже смахивают на флюгерных петухов, вот только
толсты они и глупы, думают лишь о том, как бы набить себе зоб, а потому
и водиться с ними скучно.
Навещали флюгерного петуха и перелетные птицы. Они рассказывали ему о
чужедальних странах, о воздушных караванах и страшные разбойничьи исто-
рии про нападения хищных птиц. Это было ново и интересно для первого ра-
за, но затем шли повторения одного и того же, а это уже тоска смертная!
Надоели ему они, надоело ему все. Не стоило ни с кем и водиться, все та-
кие нудные, пошлые!
- Свет никуда не годится! - говорил он. - Все сплошная ерунда!
Флюгерный петух был, что называется, петухом разочарованным и, конеч-
но, очень заинтересовал бы собою огурца, знай тот об этом. Но огурец был
занят одним только дворовым петухом, и вот этот взял да пожаловал к нему
в гости.
Забор был повален ветром, но грома и молнии давно уже не было.
- А что вы скажете об этом вот моем крике? - спросил у кур и цыплят
дворовый петух. Малость грубоват он был, без изящества.
И куры с цыплятами вступили вслед за петухом на навозную кучу. Петух
шагал вразвалку, словно кавалерист.
- Садовое растение! - сказал он огурцу, и тот сразу уразумел, как
всесторонне образован петух, и даже не заметил, что его клюнули.
"Блаженная смерть!"
Подбежали куры и цыплята, у кур ведь всегда так: куда одна, туда и
другая. Они кудахтали, пищали, любовались на петуха и гордились, что он
из их породы.
- Ку-ка-ре-ку! - закричал он. - Цыплята сейчас же сделаются взрослы-
ми, стоит мне прокукарекать об этом навесь мировой курятник.
Куры и цыплята закудахтали, запищали, а петух объявил великую но-
вость:
- Петух может снести яйцо! И знаете, что в нем? Василиск! Никто не
может выдержать его взгляда! Люди это знают, а теперь и все вы знаете,
что есть во мне, знаете, что я всем петухам петух.
И дворовый петух захлопал крыльями, встопорщил гребешок и опять заку-
карекал. Кур и цыплят даже озноб прошиб, так им было лестно, что один из
их семейства - петух из петухов. Они кудахтали и пищали так, что даже
флюгерному петуху было слышно, но он и не пошевелился.
"Все ерундя! - говорил он сам себе. - Никогда дворовому петуху не
снести яйца, а что до меня, то я просто не хочу! А захотел бы, то снес
бы яйцо ветряное! Но мир не стоит ветряного яйца! Все ерунда! Я и си-
деть-то здесь больше не хочу!
И флюгерный петух надломился и слетел вниз, но дворового петуха
все-таки не убил, хоть и норовил, как уверяли куры.
Мораль?
"Лучше петь петухом, чем разочароваться в жизни и надломиться!"
НА УТИНОМ ДВОРЕ
Из Португалии - а кто говорит, из Испании, но это все едино - вывезли
утку. Прозвали ее Португалкою. Она несла яйца, потом ее зарезали, зажа-
рили и подали на стол - вот и вся ее история. Выводков из ее яиц тоже
звали Португалками, и это кое-что да значило. Наконец из всего потомства
первой Португалки осталась на утином дворе только одна утка. На этот
утиный двор допускались и куры с петухом, неимоверно задиравшим нос.
