всё содержание Евангелий. В них каждая фраза, каждое слово полны сокровенного
смысла, и только когда извлекаешь эти скрытые идеи на свет, становится понятной
всё сила этой книги и её влияние на людей, продолжающееся вот уже две тысячи
лет.
Замечательно, что каждый человек обнаруживает свою сущность через своё отношение
к Новому Завету - как он его читает, что в нём понимает, какие из него делает
выводы. Новым Заветом проверяется всё человечество. Любой культурный человек
слышал о Новом Завете; для этого даже нет необходимости быть христианином;
определённое знакомство с Новым Заветом и христианством входит в систему общего
образования. И по тому, как человек читает Новый Завет, что он из него
извлекает, что ему не удаётся извлечь, по тому факту, что он вообще его не
читал, виден уровень его развития, его внутреннее состояние.
В каждом из четырёх Евангелий есть множество вещей, сознательно продуманных и
основанных на большом знании и глубоком понимании человеческой души. Некоторые
места написаны с таким расчётом, чтобы один человек обнаружил в них один смысл,
другой - второй, а третий - третий, и чтобы эти люди не смогли прийти к согласию
относительно понимания прочитанного; вместе с тем, все они будут в равной
степени неправы, а подлинный смысл никогда не придёт им в голову самостоятельно.
Чисто литературный анализ стиля и содержания четырёх Евангелий обнаруживает
огромную силу этих повествований. Они были написаны с определённой целью, и
написаны людьми, которым известно гораздо больше того, что они пишут. Евангелия
прямо и точно говорят о существовании эзотерической мысли; они и есть одно из
главных литературных свидетельств существования такой мысли.
Какой смысл, какую цель может иметь такая книга, если предположить, что она была
написана сознательно? Вероятно, этих целей много; но одна из них несомненно
такова: показать людям, что к скрытому знанию ведёт один путь, если только они
пожелают и сумеют идти по нему; точнее говоря, цель в том, чтобы указать путь
тем, кто может по нему идти; в самом таком указании пути уже происходит отбор
готовых к нему, разделение людей на подходящих для этого и неподходящих.
Христианское учение - очень суровая религия, бесконечно далёкая от того
сентиментального христианства, которое создано современными проповедниками.
Сквозь всё учение проходит идея, что 'Царство Небесное' (что бы ни значали эти
слова) принадлежит немногим, что врата узки и узок путь, что лишь немногие
сумеют пройти, достигнув таким образом 'спасения', что те, кто не войдёт, -
всего-навсего солома, которая будет сожжена.
Уже и секира при корне дерев лежит; всякое дерево, не приносящее доброго
плода, срубают и бросают в огонь...
Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Своё, и соберёт пшеницу Свою в
житницу, а солому сожжёт огнём неугасимым.
(Матф. III, 10, 12)
Идея исключительности и трудности 'спасения' настолько определённа, так часто
подчёркивается в Евангелиях, что понадобилась вся ложь и всё лицемерие
современного христианства, чтобы забыть её и приписать Христу сентиментальную
идею всеобщего спасения. Подобные мысли так же далеки от подлинного
христианства, как и роль социального реформатора, которую иногда приписывают
Христу.
Но ещё более далека от христианства религия 'ада и греха', принятая современными
сектантами, которые то и дело появляются во всех ответвлениях христианства, но
более всего - в протестанских церквах.
Говоря о Новом Завете, необходимо, хотя бы приблизительно, разъяснить свою точку
зрения на существующие варианты текста и истрии Евангелий.
Нет никаких оснований предполагать, что Евангелия были написаны теми лицами,
которым приписывают авторство, т.е. прямыми учениками Иисуса. Гораздо вероятнее,
что у всех четырёх Евангелий совсем другая история, что они были написаны
гораздо позднее, чем это утверждает официальная Церковь. Вполне возможно, что
Евангелия появились в результате совместной работы многих людей; последние
просто собрали рукописи, которые обращались среди учеников апостолов и содержали
записи о чудесных событиях, происшедших в Иудее. Вместе с тем можно с полным
основанием предположить, что эти сборники рукописей были изданы людьми,
преследовавшими определённую цель и предвидевшими колоссальные масштабы
распространения Нового Завета и то огромное значение, которое он приобретёт.
Евангелия очень сильно отличаются друг от друга. Первое, Евангелие св. Матфея,
можно считать главным. Существует предположение, что первоначально оно было
написано по-арамейски, т.е. на том самом языке, на котором, вероятно, говорил
Христос; а к концу I века его перевели на греческий. Есть, однако, и другие
предположения, например, что Христос учил народ по-гречески, ибо в то время этот
язык был распространён в Иудее наравне с арамейским. Евангелия св. Марка и св.
Луки составлены из того же материала, что послужил основой для Евангелия св.
Матфея. Довольно правдоподобно звучит утверждение Ренана, что оба эти Евангелия
были написаны по-гречески.
Более позднее Евангелие св. Иоанна - произведение совершенно иного рода. Оно
также написано по-гречески, и его автором, вероятно, был грек, во всяком случае,
не еврей. На это указывает одна небольшая деталь: там, где в других Евангелиях
говорится 'народ', в Евангелии св. Иоанна значится: 'иудеи'.
Или, например, такое объяснение, которое ни в коем случае не сделал бы еврей:
Итак, они взяли тело Иисуса и обвили его пеленами с благовониями, как
обыкновенно погребают иудеи
(Иоанн, XIX, 40)
Евангелие св. Иоанна - совершенно исключительный литературный труд. Оно написано
с огромным эмоциональным подъёмом - и может произвести неотразимое впечатление
на человека, который сам находится в состоянии эмоционального напряжения. И в
других Евангелиях присутствует значительный эмоциональный элемент, но их можно
понять умом, тогда как Евангелие св. Иоанна понять умом невозможно. В нём
угадывается эмоциональный подъём на уровне экстаза. Находясь в таком
экстатическом состоянии, человек быстро говорит (или пишет) слова и фразы,
исполненные глубокого смысла для него и для тех людей, которые пребывают в таком
же состоянии, но лишённые какого бы то ни было смысла для тех, кто слушает
обычным слухом и думает обычным умом. Если кому-нибудь придётся читать Евангелие
св. Иоанна в приподнятом эмоциональном состоянии, тот поймёт, что там сказано, и
поймёт, что этот исключительный труд нельзя мерить обычными мерками и судить о
нём как о книге, доступной лишь для интеллектуального чтения и понимания.
Текст Четвероевангелия в переводах на современные языки несколько искажён, но в
гораздо меньшей степени, чем можно было бы ожидать. Несомненно, его искажали,
когда переписывали в первые века и позднее, уже в наше время, в процессе
переводов. Первоначальный текст не сохранился; но если сравнить нынешние
переводы с более древними текстами (греческим, латинским и церковно-славянским),
то мы заметим разницу вполне определённого свойства. Все подмены и искажения
похожи друг на друга; их психологическая природа одинакова: в тех случаях, когда
мы замечаем подмену, можно понять, что переводчик или переписчик не понял
текста, что в тексте что-то показалось ему чересчур трудным, чересчур
отвлечённым. Поэтому он слегка подправил текст, добавив, допустим, всего одно
словечко, - и таким образом внёс в него ясный и логический смысл на уровне
собственного понимания. Этот факт не вызывает ни малейшего сомнения, и его можно
проследить по позднейшим переводам.
Самые древние из известных текстов, т.е. греческий текст и первые латинские
переводы, оказываются гораздо более абстрактными, чем позднейшие переводы. В
ранних текстах есть много отвлечённых понятий; можно видеть, как в позднейших
переводах эти понятия превратились в конкретные образы, в конкретные фигуры.
Самая интересная переделка такого рода произошла с дьяволом. Во многих местах
Евангелий, где мы привыкли его встречать, в ранних текстах его нет и в помине.
Например, в 'Отче наш', которое глубоко вошло в сознание обычного человека,
слова 'избавь нас от зла' в английском и немецком переводах вполне соответствуют
греческому и латинскому текстам; зато в церковно-славянском и русском переводах
стоит: 'избавь нас от лукавого'; в некоторых французских переводах: mais d
йlivre nous du Malin; а в итальянском: ma liberaci dal maligno.
В этом отношении очень характерна разница между ранним латинским переводом и
более поздним, сделанным в XVI веке Теодором Беза. В первом переводе: sed libera
nos a malo, тогда как во втором: sed libera nos ab illo improbo (т.е. 'от
злого').
Вообще говоря, вся евангельская мифология в целом претерпела значительные
изменения. 'Диавол', т.е. лжец или искуситель, в первоначальном тексте
представлял собой имя, которое можно отнести к любому 'лжецу' или
'соблазнителю'. Можно предположить, что это имя зачастую использовали для того,
чтобы выразить видимый, обманчивый, иллюзорный мир феноменов, 'майю'. Мы
находимся под сильнейшим влиянием средневековой демонологии, и нам трудно
понять, что общей идеи дьявола в Новом Завете нет. В нём есть идея зла,
искупления, соблазна, идея демонов и их князя, идея нечистого духа; есть Сатана,
искушавший Христа; но все эти идеи не связаны одна с другой; они аллегоричны и
очень жалеки от средневековой концепции дьявола.
В четвёртой главе Евангелия св. Матфея, в сцене искушения в пустыне, Христос,
согласно греческому тексту, говорит дьяволу: upage opisw mou, т.е.'иди за Мной'
- и в церковно-славянском тексте мы читаем: 'следуй за Мной'. Но в русском,
английском, французском, итальянском текстах это место переведено так: 'Отойди
от Меня, Сатана!'
Через восемь стихов (Матф. IV, 19) Христос говорит рыбакам, которые закидывали у
озера сети, почти те же слова: 'идите за Мной', или 'следуйте за Мной'.
По-гречески это звучит: deute opisw mou. Такое сходство в обращении к 'диаволу',
искушавшему Иисуса, и к рыбакам, которых Иисус избрал себе в ученики и обещал
сделать 'ловцами человеков', должно иметь определённый смысл. Но для переводчика
это, конечно, выглядело абсурдом: зачем Христу желать, чтобы дьявол следовал за
ним? В результате появилась знаменитая фраза 'отойди от Меня, Сатана!'. В данном
случае Сатана воплощал собой видимый, феноменальный мир, который никоим образом
не должен 'отходить', а только служить внутреннему миру, следовать за ним, идти
за ним.
Следующий пример искажения евангельского текста - хорошо известные слова о
'хлебе насущном' - 'хлеб наш насущный даждь нам днесь'. Определение хлеба как
'насущного' в русском, английском, французском и немецком переводах совершенно
не совпадает с греческим и латинским текстами, где его вообще нет. Греческий
текст читается так: ton arton hmwn ton epiousion dox hmin shmeron, латинский:
panem nostrum supersubstantialem da nobis hodie.
Согласно толкованию Оригена, греческое слово epiousiox (переведённое латинским
supersubstantiatis) было изобретено специально для того, чтобы перевести
соответствующий арамейский термин. Однако, арамейский текст Евангелия св.
Матфея, если он существовал, не сохранился, и теперь невозможно установить,
какое именно слово переведено греческим epiousiox или supersubstantialis. Во
всяком случае, это слово не 'необходимый' и не 'повседневный', ибо epiousiox или
supersubstantialis означает 'сверхсуществующий', 'сверхсущий' - что, конечно же,
весьма далёко от 'необходимого', 'повседневного'. Но как нам узнать, что
означало слово 'насущный' во времена, когда оно было создано? Вполне возможно,
что в церковно-славянском языке этого слова не было, как не было слова epiousiox
в греческом. Вероятно, его смысл впоследствии изменился, и оно вошло в
разговорный язык с совершенно иным значением. Сначала 'насущный' могло означать
'над-сущный', 'сверхсущий' и лишь потом сделалось 'необходимым для жизни'.
Возможность перевода слова epiousiox, как 'необходимый', 'повседневный' отчасти
объясняется игрой слов: некоторые учёные возводят epiousiox не к eimi - быть, а
