образованный и интеллигентный. Он совершенно ясно видел, что перед ним не
преступник, 'развращающий народ', как заявляли ему 'истинно еврейские люди' того
времени, не претендент на иудейский престол, а просто 'философ', как мог бы он
определить для себя Иисуса.
Этот 'философ' возбудил его симпатию, даже сочувствие. Иудеи, требовавшие крови
невинного, были ему противны. Но серьёзно бороться за него, создавать себе
неприятности, - это было для Пилата слишком. И поколебавшись немного, Пилат
предал Иисуса.
У него была, вероятно, мысль, что он служит Риму и в данном случае охраняет
спокойствие правителей, поддерживает порядок и мир среди покорённого народа,
устраняет причину возможных волнений, хотя и жертвуя при этом невинным
человеком. Это делалось во имя Рима, и ответственность, как будто, падает на
Рим. Конечно, Пилат не мог знать, что дни Рима уже сочтены, и он сам создаёт
одну из тех сил, которые уничтожат Рим. Но мысль Пилатов никогда не идёт так
далеко. Кроме того, у Пилата по отношению к своим поступкам была очень удобная
философия: всё относительно, всё условно, ничто не представляет особой ценности.
Это применение на практике 'принципа относительности' - Пилат вообще удивительно
современный человек. С такой философией легко лавировать среди жизненных
трудностей.
Иисус даже помог ему, сказав:
'Я... на то пришёл в мир, чтобы свидетельствовать об истине.'
'Что есть истина?' - иронически парировал Пилат.
И это сразу же поставило его на привычный путь мысли и отношения к вещам:
напомнило ему, где он, кто он, показало, как он должен действовать.
Сущность Пилата в том, что он видит истину, но не хочет следовать ей. Чтобы не
следовать истине, которую он видит, он должен создать в себе особое скептическое
и насмешливое отношение к самой идее истины и к людям, стоящим за эту идею. Он
не может уже в глубине души считать их преступниками, но он должен выработать
определённое, слегка ироническое отношение к ним, которое позволяло бы в случае
необходимости жертвовать ими.
Пилат пошёл так далеко, что даже пытался освободить Иисуса; но, конечно, он не
позволил бы себе поступков, которые компрометировали его - он не хотел выглядеть
смешным в собственных глазах. Когда его попытки не удались, что, вероятно, можно
было предвидеть, он вышел к народу и умыл руки, показывая этим, что слагает с
себя всякую ответственность.
В этом весь Пилат. Символическое умывание рук нераздельно связано с образом
Пилата. Он весь в этом символическом жесте.
Для человека подлинного внутреннего развития никакого 'умывания рук' быть не
может. Этот жест внутреннего обмана не может ему принадлежать.
'Пилат' - это тип, выражающий собой то, что в культурном человечестве
препятствует внутреннему развитию человека и создаёт главную помеху на пути к
сверхчеловеку. Мир полон больших и малых Пилатов. 'Распятие Христа' никогда не
совершается без их помощи.
Они прекрасно видят и понимают истину, но любая 'печальная необходимость', или
политические интересы, как они их понимают, или интересы собственного положения
могут заставить их предать истину и затем умыть руки.
По отношению к эволюции духа Пилат - это остановка. Действительный рост
заключается в гармоническом развитии ума, чувств и воли. Односторонее развитие
далеко идти не может - без соответствующего развития чувств развитие ума и воли
никуда, как в данном случае, не приведёт. Чтобы предать истину, Пилату
необходимо сделать её условной. Эта принятая Пилатом условность истины помогает
ему выбираться из трудных положений, в которые загоняет его собственное
понимание истины. Вместе с тем, эта самая условность истины останавливает его
внутреннее развитие, рост его идей. С условной истиной далеко не уйдёшь. 'Пилат'
обречён на то, чтобы вращаться по замкнутому кругу.
Другой замечательный тип в евангельской драме, также противоположный тому, что в
современном человечестве ведёт к сверхчеловеку, - это Иуда.
Иуда - очень странная фигура. Нет ни одного человека, о котором было бы написано
столько, сколько написано об Иуде. В совеременной европейской литературе
существуют попытки изобразить и истолковать Иуду с самых разнообразных точек
зрений. В противоположность обычному 'церковному' толкованию Иуды как низкого и
алчного 'жида', который продал Христа за тридцать сребренников, его изображают
порой в виде фигуры более великой, чем сам Христос, человеком, который принёс в
жертву себя, своё спасение и свою 'вечную жизнь' ради того, чтобы совершить чудо
искупления; или он выступает как человек, восставший против Христа, ибо Христос,
по его мнению, окружил себя негодными людьми, поставил себя в смешное положение
и т.п.
Однако в действительности Иуда - это даже не роль и, конечно, не романтический
герой, не заговорщик, желающий укрепить союз апостолов кровью Христа, и не
человек, который борется за чистоту какой-то идеи. Иуда - всего-навсего
маленький человек, который оказался не на своём месте, самый обычный человек,
полный недоверия, страхов и подозрений, человек, которому не следовало бы
находиться среди апостолов, который ничего не понимал из того, что говорил
ученикам Иисус, - но этот человек по какой-то причине оказался среди них, причём
ему было даже предоставлено ответственное положение и некоторая власть. Иуда
считался одним из любимых учеников Иисуса; он ведал хозяйством апостолов, был их
казначеем. Трагедия Иуды - в том, что он боялся раскрытия своей сущности; он
чувствовал, что находится не на своём месте и страшился мысли, что в один
прекрасный день Иисус раскроет это другим. Наконец, он не смог более выносить
своё положение; он недопонял некоторых слов Иисуса, возможно, почувствовал в них
угрозу или намёк на нечто, известное только ему и Иисусу. Взволнованный и
напуганный, Иуда бежал с вечери Иисуса и учеников, решив предать Иисуса.
Знаменитые тридцать сребренников не играли в этом ни какой роли. Иуда действовал
под влиянием оскорбления и страха; он хотел разрушить и уничтожить то, чего не
мог понять, то, что превышало и унижало его уже тем, что превышало его
понимание. Чтобы почувствовать себя правым, ему нужно было обвинить в
преступлениях Иисуса и учеников. Психология Иуды - это вполне человеческая
психология, психология ума, который чернит то, чего не понимает.
Пилат и Иуда, поставленные рядом с Иисусом, это удивительная особенность
евангельской драмы. Больших контрастов нельзя найти, трудно себе представить.
Если бы можно было рассматривать Евангелие как литературное произведение,
сопоставление Христа, Пилата и Иуды указывало бы на руку великого писателя. В
коротких сценах и немногих словах здесь показаны противоречия, не только не
исчезнувшие в человечестве за две тысячи лет, но с большой пышностью выросшие в
нём и развившиеся.
Вместо приближения к внутреннему единству человек всё дальше и дальше отходит от
него; но вопрос о достижении единства - самый существенный вопрос внутреннего
развития человека. Если он не достиг внутреннего единства, человек не может
иметь никакого 'я', лишён воли. Понятие 'воли' в отношении человека, не
достигщего внутреннего единства, - совершенно искусственно.
Большая часть наших поступков определяется непроизвольными мотивами. Вся жизнь
слагается из мелочей, которым мы непрерывно поддаёмся и служим. Наше 'я'
непрерывно, как в калейдоскопе, меняется. Любое внешнее событие, поражающее нас,
любая внезапно возникшая эмоция становится калифом на час, начинает строить и
управлять, и, в свою очередь, неожиданно свергается и заменяется чем-то другим.
А внутреннее сознание, не стремясь рассеять иллюзорность этого калейдоскопа и не
понимая того, что сила, которая решает и действует, вовсе не оно само, ставит на
всём свою подпись и говорит о разных моментах жизни, в которых действуют самые
разные силы: 'это я, и это я'.
С этой точки зрения волю можно определить как 'равнодействующую желаний'.
Следовательно, пока желания не стали постоянными, человек - это игрушка
настроений и внешних впечатлений. Он никогда не знает, что он скажет или
сделает. Не только завтрашний день, но даже следующее мгновение скрыто для него
за стеной случайностей.
То, что кажется последовательностью действий человека, находит своё объяснение в
бедности его мотивов и желаний, или в искусственной дисциплине, привитой
'образованием' и 'воспитанием', или, прежде всего, в том, что люди подражают
друг другу. Что же касается людей с так называемой 'сильной волей', то обычно у
них господствует одно желание, в котором все прочие исчезают.
Если мы не понимаем отсутствия единства во внутреннем мире человека, то не
понимаем и необходимости такого единства в сверхчеловеке, так же как не понимаем
и многие другие его черты. Сверхчеловек кажется нам сухим рационалистом,
лишённым эмоций, тогда как на самом деле эмоциональность сверхчеловека, т.е. его
способность чувствовать, далеко превосходит эмоциональность обычного человека.
Психология сверхчеловека остаётся для нас неуловимой, ибо мы не понимаем того,
что нормальное психическое состояние сверхчеловека - это экстаз в самых
разнообразных значениях этого слова.
Экстаз - нечто настолько высшее среди всех возможных человеческих переживаний,
что у нас нет ни слов, ни средств для его описания. Люди, переживавшие экстаз,
много раз стремились описать то, что они испытывали, и эти описания разных
людей, не знавших друг друга, из разных веков, удивительно похожи, а главное,
заключают в себе одинаковое постижение Непознаваемого. Кроме того, описание
экстаза, если это подлинный экстаз, содержит в себе некую внутреннюю истину, в
которой нельзя обмануться и отсутствие которой немедленно чувствуется в случае
ложного экстаза, как это бывает в описаниях переживаний 'святых' формальных
религий.
Но, вообще говоря, описание экстатических переживаний простыми словами
представляет собой почти непреодолимые трудности. Только искусству - поэзии,
музыке, живописи, - доступна, хотя и очень слабая, передача реального содержания
экстаза. Всякое подлинное искусство, фактически, и есть не что иное, как попытка
передать ощущение экстаза. И только тот понимает искусство, кто чувствует в нём
этот привкус экстаза.
Если мы определим 'экстаз' как высшее эмоциональное переживание (что, вероятно,
вполне правильно), нам станет ясно, что развитие человека к сверхчеловеку не
может сводиться к росту одного интеллекта. Должна развиваться и эмоциональная
жизнь - в некоторых нелегко постижимых формах. И главная перемена в человеке как
раз и должна произойти благодаря эволюции эмоциональной жизни.
Если теперь представить себе образ человека, приближающегося к новому типу,
необходимо понять, что он будет жить какой-то своей особой жизнью, мало похожей
на жизнь обыкновенных людей и трудной для нашего понимания. В его жизни будет
много страдания - будет и такое страдание, которое очень слабо касается нас, и
наслаждение, о котором мы не имеем никакого понятия, слабый отзвук которого лишь
изредка доходит до нас.
Но для человека, который сам не меняется от соприкосновения с идеей
сверхчеловека, в этой идее есть одна сторона, придающая всему мрачный колорит.
Это - дальность идеи, отдалённость, отрезанность сверхчеловека от нас, от нашей
жизни. Мы занимаем одно место в жизни, он - совсем другое; он не имеет никакого
отношения к нам, кроме того, что мы некоторым образом создаём его. И когда люди
начинают рассматривать своё отношение к сверхчеловеку с этой точки зрения, в них
начинает закрадываться сомнение, постепенно переходящее в более определённое
неприятное чувство, которое выливается в отрицательный взгляд на всю идею в
целом.
Люди могут рассуждать и часто рассуждают так: допустим, сверхчеловек на самом
деле будет именно таким, каким мы рисовали его себе - просветлённым и новым, и
будет он в некотором смысле плодом всей нашей жизни. Но что нам до этого, если
это будет он, а не мы? Что такое мы по отношению к нему? Почва, на которой со
временем вырастет прекрасный цветок? Глина, из которой вылепят прекрасную
