мне охота своих людей живыми сохранить! Я за каждого ахтырца перед
Господом в ответе. И пошел толковать - и в Петербурге северяне
виноваты, что выступили четырнадцатого декабря, нам не сказавшись, и
план, который Апостолы на ходу сочинили, есть гибельная авантюра... И
отказался поднимать полк! Свежих лошадей - и то Апостолам не дал!..
Паризьена!
- Что, мой маленький Серж?
- Помнишь, как нам все безумные планы удавались?.. Там, в
курляндских лесах?.. Когда ты пела Марсельезу? Как фуражиров сдуру
разгромили - помнишь?
- Конечно, - отвечала я. И не все ли равно сейчас было, что
дурость-то проявил он, наш командир, а расхлебывали все вместе?
- И до чего же сурова выдалась та зима - помнишь? А баталию у
Валенгофа? У Дален-Кирхи? А как нас вербовали в этот самый, дай Бог
памяти... - Сергей внезапно рассмеялся коротким тихим смешком, - В
Курляндский вольный казачий корпус? Как брали Митаву - помнишь? А
Мемель? И как стояли в аванпостах на острове Нерунге - помнишь,
Паризьена?
- Да, да, конечно... Но ты помолчи, мой маленький Серж, а я
подумаю.
- О чем? - он попытался приподняться и заглянуть мне в лицо таким
любимым движением. Не удалось движение, не хватило сил...
- Как забрать тебя отсюда.
- Не надо меня забирать. Я сам, по своей воле здесь оказался. Не
трогай меня, мне сейчас хорошо... Я высказал Артамону Захарычу все,
что думаю о таких, как он, героях, и поскакал догонять Апостолов.
Сколько раз нам с тобой безумные затеи удавались, а? И когда с
рижскими лодочниками в разведку ходили, помнишь? Вот я и подумал -
надобно рискнуть! За вольность же!.. Помнишь, как ты пела - к оружию,
граждане, смыкайтесь в ряды...
А перед моими глазами встало круглое, честное, наивное лицо
полковника Артамона, я встретила спокойный взгляд его больших черных
глаз. Это было лицо человека, который вызвал проклятия на свою голову
от юных и отчаянных друзей, но спас своих ни в чем не повинных
ахтырцев. Ведь он мог повести гусар в Любар, поддержать безнадежный
бунт, и несколько дней праздновать торжество обреченной свободы, а
потом метаться вместе с черниговцами (хотели идти на Москву -
оказались в Мотовиловке...) меж городишек, выписав своим путем
превеликую восьмерку, и положить ахтырцев вот здесь, на этом самом
поле, у Трилес, под пушки генерала Гейсмара...
Он верил, что император поймет и простит юных безумцев.
А Сергей прошел весь этот крестный путь по украинским снегам,
весь, до последнего выстрела, потому что в ушах у него звенела моя
Марсельеза!..
Я осознала это - и стало мне страшно.
- Погоди, погоди... - торопливо зашептала я. - Успеешь еще
умереть, я спасу тебя, твои раны окажутся не смертельными... Попробуй,
приподнимись, я обхвачу тебя, не бойся, я сильная...
- Знаю, - усмехнулся Сергей своей стремительной, до боли родной
улыбкой. - Только не надо... Пусть все останется, как есть. Для чего
тебе меня спасать? Для какой светлой будущности? Одно мне тогда
останется - выйти в отставку, залечить раны, жениться на богатой
купчихе, сидеть во дворе в халате и кур кормить. Ты этого для меня
желаешь, Паризьена? Нет уж, пусть все будет так, как получилось, коли
уж не смогли купить кровью вольности!
И он был прав.
- Но, Серж, неужели тебе дороже жизни какая-то вольность, которая,
может, и через двести лет не придет? - с тоской воскликнула я, ничего
уже не соображая от безнадежности. - Ты же и не отведал этой
вольности, и не отведаешь?
- Знать, не судьба...
- Может, в ней и радости никакой не окажется?
- Этого не может быть, - убежденно прошептал он. - Ты же сама
обещала... Ты же пела!..
- Пела...
Круг замкнулся.
Тот, кого Адель Паризьена весело звала на смерть во имя свободы,
умирал передо мной на окровавленном снегу. И ничего я не могла тут
поделать. Это был лучший путь из всех, лежавших перед ним...
Это была единственно достойная его судьба...
Начиная с того жаркого июльского дня, когда я увидела его - в
выгоревшем доломане и заломленном зверски набекрень кивере,
запыленного, шагом съезжающего с ромашкового косогора на сером коне,
когда приняла в распахнутое сердце синий-синий взгляд (и неважно,
когда и где это случилось на самом деле), я любила его так, что даже и
слов для этой любви не искала, заранее зная, насколько несовершенны
слова.
И он, вовсе не идеал и не ангел, а тот еще подарочек, в свой
последний миг оказался достоин самой пылкой любви.
Во мне вспыхнула сумасшедшая гордость - ведь я люблю лучшего,
отважнейшего, благороднейшего в мире, а это мало кому из женщин по
плечу.
Внезапно я поняла, что должна сделать. Эта мысль показалась мне на
изумление логичной. Душа обрадовалась - как, оказывается, все просто!
Никогда, наверно, я не любила его так сильно, как в эту минуту, -
постаревшего, израненного и обреченного. Поэтому мне оставалось одно -
лечь и умереть вместе с ним.
- Нет! Нет! - воскликнул Ингус. - Ты ведь можешь все переиграть!
Соберись с силами, начни сначала! Это в твоей власти! Не позволяй
Паризьене рассказывать ему о Вандее и бесстрашных батальонах Сантерра,
о площади, на которой будут танцевать!
- А что же будет вместо этого? - с внезапным интересом спросил
Сергей.
- Да разве она не сочинит? - изумился путис. - Она же -
со-чи-ни-тель-ни-ца! Пусть Адель споет не "Марсельезу", а что-нибудь
другое! Мало ли песен?..
- Нет, Паризьена, ты споешь именно "Марсельезу", - тихо и упрямо
приказал Сергей. - Я так хочу. Я с ней свою жизнь прожил... Вы хотите
что-то изменить в прожитой жизни?
- Если бы мы могли... - прошептала я, с ненавистью глядя на
Ингуса. - Если бы могли!..
- Был пир... - просветленно и мечтательно произнес Сергей. -
Звенели бокалы, мы пили за вольность... И ни за что иное из этих
бокалов более пить нельзя. Понимаешь?
Он улыбнулся стремительной своей улыбкой, и я впервые поняла,
почему она у него такая. Он просто нашел свой способ прятать печаль.
Быстрый проблеск зубов, молниеносный прищур глаз - почему я так долго
принимала их за улыбку?
- Что же, - ответила я, - пьем за вольность!
И осторожно легла рядом с ним в снег. Больше я ничего не могла,
только умереть - вот так, с ним рядом.
Над головой было январское небо. Вызвездило - к морозу... И вдруг
из облачка над моими губами стало возникать лицо. Близко-близко...
Темные бездонные глаза и навеки счастливая улыбка были на этом
маленьком смуглом личике, окруженном вздыбленными в давно пролетевшем
танце черными волосами. Волосы так и не улеглись, они все еще словно
расстелились на прибитой босыми ногами траве той поляны.
Рингла опустилась рядом, прямо в снег, разбросав пеструю дырявую
юбку.
Сергей узнал ее. Но уже не сказал ни слова.
Она склонилась над нами, коснулась тонкими пальцами губ Сергея,
его век, провела по бровям. А потом взглянула на меня, и во взгляде
был вопрос-упрек, как будто я оставила его умирать одного!
Сейчас мы с ней были на равных.
Она протянула руки - и одна прозрачная ладошка оказалась над
запрокинутым лицом моего синеглазого гусара, другая - над моим лицом.
То ли провожала, то ли встречала нас навеки влюбленная девочка...
Я закрыла глаза, я обхватила Сергея руками, прижалась - и снова
была с ним счастлива, как только может быть счастлив человек, уплывая
в объятиях любимого существа из холодного и постылого мира в мир
теплый и просветленный.
Но что-то резко приподняло меня над снегом, обвило змеящимся снизу
вверх жаром, сердце провалилось в пустоту. Вся я напряглась,
сопротивляясь, но что же я могла поделать - неподвижная, скованная то
ли снежным холодом, то ли волшебным нестерпимым жаром? Мимо понеслись
тугие волны воздуха - а может, и чего другого... И провалились вниз
(или вверх?) поле, ночь, темный острый профиль на снегу...
Из замедляющегося круговращения разноцветных искр сложились
контуры, заполнились веществом, оно сгустилось. Я вновь стояла у окна
- а за окном была теплая осень. К ногам моим опадала огненная
змейка... и свилась в шар, маленький, с два моих кулака...
Я все поняла.
- Зачем же ты так? - напустилась я на Ингуса. - Ей-Богу, уж лучше
бы мне было остаться там, на снегу! И посмотри, во что ты
превратился!..
- Так уж получилось, - неожиданным каким-то, не своим голосом
отвечал путис. - Судьба... Ты любишь Сержа Орловского, а я люблю
тебя...
Он помолчал и хмуро добавил:
- И ведь я сам во всем этом виноват...
На меня глянули из огненного мельтешения измученные глаза.
Над компьютером все еще висела "Свобода на баррикадах" Эжена
Делакруа. Полуобнаженная женщина, не глядя, шла по полуобнаженным
трупам. Она звала за собой мальчишку с пистолетом, и мальчишка был
отравлен ее ядом, он шел убивать и погибать.
И это вполне могло быть французское Дитя-Зеркало...
Очевидно, французам повезло больше, чем латышам.
Я осторожно, чтобы не испортить кнопки, отцепила репродукцию и
долго, тщательно рвала ее на квадратики.
- Давай я сожгу, - сказал Ингус.
- Давай...
Глава двадцать шестая, о чести мундира
Охраняли гусара в усадьбе весьма тщательно.
Прежде всего, по приказу господина барона, которому баварец Бауман
накрутил-таки хвоста за явление полковника Наполеона. Барон клялся и
божился, что он тут ни при чем. Теперь он с перепугу берег пленника
так, как никогда не оберегал даже невинности своих дочек. Сергея
Петровича даже в парк на прогулку днем не выпускали. А когда выпускали
- то сопровождали Прицис со своим ненаглядным внучком. Уж в их-то
преданности барон фон Нейзильбер был уверен, настолько уверен, что
снабдил оружием и велел при попытке побега стрелять.
Прицис понял так, что господину барону приятнее получить труп,
образовавшийся при попытке побега, чем кормить и поить это странное
приобретение. И давно бы этот труп лежал на песчаной дорожке, но в
дело охраны узника вмешалась еще одна шаловливая ручка.
Госпожа баронесса тоже изо всех сил охраняла его.
Но с ней было несколько сложнее.
Почтенная дама решала хитрую задачу. Военные и политические
перипетии, в которые замешался ее муж, баронессу мало волновали, но ей
нужно было, во-первых, уберечь своих дочек от опасного пленника,
во-вторых, уберечь пленника от своих юных и хорошеньких дочек. Этот
лакомый кусочек она приберегала для себя.
Прицис понял, что всякая неприятность, случившаяся с гусаром,
скажется на его спине. И понял по тем подносам с завтраками, обедами и
ужинами, которые скуповатая хозяйка посылала гусару. На хорошее вино
она тоже не скупилась. Годы настолько умудрили госпожу баронессу, что
на всякий крайний случай имелось у нее правило: не бывает
недостаточной женской красоты, а бывает недостаточное количество вина.
И верный слуга никак не мог понять, кому из господ следует угодить
в первую очередь. Он, конечно, знал мудрую пословицу: мужчина -
голова, а женщина - шея, которая этой головой вертит. Но вписать его
внука в немцы мог только господин барон, его супруга такими делами не
занималась.
Освобожденный от всяких иных забот, Прицис денно и нощно охранял
гусара, для чего смастерил себе и внучку незаметное убежище.
Но даже если бы к Сергею Петровичу был приставлен взвод,
вооруженный пушками и мортирами, да что взвод - батальон, полк,
дивизия! - так вот, и это оказалось бы бесполезно. Дивизия хороша в
поле, когда она, примкнув штыки, движется мерным шагом на неприятеля.
