окрестностям слоняется! Как же быть-то? Выручать надо, а как?
Глава двадцать пятая, о крови и вольности
Комната моя была кубиком света в просторе бескрайней ночи. Ее со
всех сторон окружала густая, плотная, осязаемая тьма, в которой никак
не могли угомониться бессвязные отзвуки дневных голосов. А во мне
зародилась какая-то неопределенная тревога. Собственные строки, что
ли, вызвали ее, разбудили в том закоулке души, где я поселила ее и
настрого наказала не высовываться?
Еще пять минут назад я думала - нужно только закрыть глаза, и меня
тоже обнимет и укачает тьма, пронизанная трепетом дыхания от миллионов
сонных и умиротворенных губ. И я, усталая, поплыву в непрочной лодочке
своего первого сна сквозь чьи-то чужие сны, появляясь там в
неожиданном виде, в нереальных ситуациях, как оно и полагается, а
сквозь мой сон тоже потекут лица и слова...
Какое там! Сердце вдруг заколотилось, как после кросса.
Где-то далеко случилось нечто - и повеяло на меня оттуда
мгновенным смертным холодом. Похоже, мой беспокойный друг, мой вечный
синеглазый мальчик с седыми висками, допросился - наконец-то попал в
беду! Но холод пронесся и сгинул, а предчувствие к делу не подошьешь.
Я покосилась на Ингуса - но он, кажется, не догадался... Впрочем,
на переменчивом лице путиса обозначился живейший интерес. И огненный
шар качнулся слегка в воздухе вверх-вниз, как будто Ингус головой
покачал.
- Где он? Что с ним? А главное - с кем он? - спросила я совершенно
безнадежно. Он уехал отсюда, уехал из этой сумасшедшей страны
навсегда, не стал подлаживаться, а пошел искать по свету, где бы
пригодился его талант. Я же осталась здесь. Во-первых, потому, что
надеялась выжить... Во-вторых, привычка... В-третьих, он, кажется,
особо и не звал...
- Можно поискать, - отозвался путис и даже оживился, веселее
заиграл огненными язычками. - И давай поищем! Я даже могу доставить
его к тебе...
- И наутро он уйдет отсюда - но это уж будет действительно
навсегда. Не станешь же ты всякую ночь притаскивать его ко мне, как
блудного барбоса! - вдруг возмутилась я, так бурно, что даже самой
стало любопытно, на кого же я сейчас так рассердилась. - Ему нечего
здесь делать - понимаешь? Те, кто могли бы оценить его искусство, сами
складывают чемоданы. А те, кто остается, ни в каком особом искусстве
не нуждаются. Им вполне хватает концертов попсовой музыки. Так что
пусть живет долго и счастливо... стой!..
Я не понимала, снаружи ли, или внутри меня самой заныла
пронзительная струнка.
- Тревога! - воскликнул путис.
- Тревога! - повторила я. - Уже десять минут как тревога! Что-то с
ним стряслось!
- Погоди, - сказал Ингус довольно хмуро. - Слетаю-ка я,
разберусь...
И он стал готовиться к полету, плотнее свиваясь в тугой клубок,
чтобы распрямиться, как сжатая пружина, и понестись огненной стрелой.
А сердце колотилось, а тревога все острее звенела во мне, и
казалось, что она обрела живой голос, только слов было не разобрать.
Дрожь пробежалась по телу, пошла кругами гонять где-то рядом с
сердцем. Это было до того реальное ощущение нависшей опасности, что
мне всерьез стало страшно.
- Да стой же ты! - я протянула руки к Ингусу, чтобы не пустить его
к окошку, и он едва успел отпрянуть и не обжечь меня. - С ума ты
спятил, что ли? Посмотри, что от тебя осталось!
- А что от меня осталось? - якобы беззаботно спросил путис. - Все
на месте. Я мигом обернусь и доложу.
- Не надо! - мотая головой, словно это могло вытряхнуть оттуда
тревогу, сурово возразила я. - Со мной происходит какая-то чушь. Я
сейчас успокоюсь... Я просто заработалась... Это - компьютер, я уже
замечала, он может вызвать сердцебиение... Да стой же ты, лихорадка
вавилонская!
Ингус совершил маневр - метнулся влево, вправо, шмыгнул под руку -
и начал просачиваться сквозь стекло.
- Не смей! Я приказываю!
Наконец-то я вспомнила, что он сам дал мне право приказывать.
Путис вернулся в комнату.
- Позволь мне сделать это, - негромко попросил он, глядя в пол. -
Мне нужно это сделать, понимаешь? Я должен исполнить твое желание... Я
должен хоть это для тебя сделать...
И он несколько раз повторил то же самое, лишь другими словами, так
что в конце концов я заподозрила неладное.
А волнение дошло до того, что меня стала бить крупная дрожь. Я
узнала этот издалека звенящий голос! Он звал на помощь - он уже
несколько минут звал на помощь, а я ничего не могла поделать! Я не
могла отпускать Ингуса!..
Вдруг я поняла - Сергей умирает. И сказала это вслух - но каким-то
не своим голосом, до того не своим, что сама ему не поверила.
А повторить боялась.
- Глупости, - не слишком уверенно ответил путис. - Ему сейчас
умирать не положено. Он начинает новую жизнь в другом городе, где от
него никто не потребует писать бумажки на государственном языке. Ну,
давай я слетаю и разберусь! Ну, пусти меня!..
Но напрасно он прятал встревоженную мордочку за кольца играющего
острыми язычками пламени хвоста. Он был обеспокоен не менее моего.
- Он умирает, - возразила я, - и никто, кроме меня, не сможет его
спасти. Потому что он сам этого хочет! И он умрет там - а я останусь
жить здесь. Ты ему ничем, к сожалению, не поможешь.
Ингус не стал спорить - он просто сделал резкое движение, и свитая
в клубок мощная огненная пружина развернулась, хлестнула по стенам,
жар взвился по мне от коленей вверх бешеной спиралью, и не стало
твердой поверхности под ногами, отказало зрение, был только свист во
внезапно отлетевших со лба волосах, да замельтешили взлеты с провалами
в какие-то безвоздушные ямы.
Все громче кричала и гудела тревога.
- Мы уже близко, - услышала я голос Ингуса. - Только я ничего не
понимаю...
Полет наш становился все медленнее, и вот из мельтешни светящихся
точек, из круговерти черных, белых и синих полос сложился пейзаж.
И я внезапно ощутила холод.
Должно быть, потому, что оказалась по колено в снегу.
Нас окружала недобрая зимняя ночь. Нас окружал заснеженный лес.
- Куда это мы попали? - растерянно спросила я. - Почему вдруг
зима, когда теперь на редкость теплый сентябрь, и на газоне под моим
окном еще сегодня цвел одуванчик?
- Не знаю, - скатившийся с меня и свернувшийся клубком Ингус был
изумлен не меньше. - Я летел на голос.
- Да, голос идет оттуда, из-за поворота тропы... Что за смертная
тоска в этом лесу? Здесь произошло что-то страшное...
Ингус поплыл передо мной, освещая путь.
И я вышла из-за поворота.
И тихо ахнула.
Израненное белое поле простерлось передо мной. Люди в неловких
позах лежали на снегу и не шевелились.
Это было поле боя. В лунном свете мир был черно-белым, и все лица
- белы, а вся пролитая кровь - черна.
- Что это такое? Кто эти, в шинелях? Где у нас война? - изумилась
я.
Никто не ответил.
- Ингус! Что здесь происходит, и куда мне идти?
- Туда! - велел путис. - Он там!
Холода больше не было. Была злость на себя, потому что я не могла
бежать быстрее по глубокому снегу.
Где-то раздался стон... тысячекратное эхо во мне повторило этот
стон...
- Не могу... - вдруг прошептал Ингус. - Не могу...
И опустился на мгновенно протаявший до земли снег.
Я остановилась.
- Да что же тут такое делается? - в отчаянии спросила я его, и
вдруг сообразила! - Куда ты принес меня? Что это за время и что за
место?
- Я не должен был нести тебя сюда, - мучаясь, отвечал путис. - Ты
не представляешь... Это действительно не то место... Я не могу тебе
объяснить...
- Ты что, собрался тут сейчас погаснуть? - я присела с ним рядом.
Он на глазах съеживался и прятал виноватый взгляд.
Мне стало безумно страшно. Сейчас могли погибнуть они оба - и
Ингус, и Сергей, причем (как я это уразумела - не знаю и знать не
желаю!) оба - добровольно!
Боль длилась лишь мгновение - когда моей ладони коснулись
потускневшие язычки пламени. Это была знакомая боль, хотя и посильнее
той, что я узнала, вынося измученного путиса из другого ночного леса,
чтобы мы оба не стали добычей Ав. Потом огня, как и холода, я уже не
ощущала, протягивая Ингуса на ладонях перед собой, как масляный
светильник.
Я торопилась на голос... на стон...
Но, увидев у своих ног лежащего Сергея, я остановилась в полнейшей
растерянности.
Я узнавала и не узнавала его.
Тот же тонкий и острый профиль четко вырисовался на снегу у моих
ног. Но постарело милое лицо и сплошная седина растеклась от висков...
На нем был все тот же гусарский наряд - но только ментик, по
зимнему времени, был не картинно накинут на левое плечо, не
всплескивал голубым крылом с золотыми струйками, едва удерживаемый
ментишкетными шнурами, а был вдет в рукава, и серая меховая опушка
воротника мне казалась опять-таки белой, а смуглое лицо - почти
черным.
Я позвала его - и не услышала своего голоса. Но он меня услышал.
Открылись любимые глаза - ясные, синие.
- Паризьена! - сказал Сергей и слабо улыбнулся. - Ты уж прости
меня, дурака... не выдержал, сорвался...
Я опустилась рядом с ним на колени.
- А я ждал тебя, Паризьена... даже звал тебя... экое дурачество!..
Ну, стало быть, простимся, Паризьена. Ты не изменилась, ты все та же,
что в курляндских лесах. А я вот, видишь...
Побелевшая рука чуть шевельнулась. Я посмотрела на окровавленный
ментик, кое-как застегнутый поверх доломана. Очевидно, рука зажимала
рану. И только это продлило его жизнь до моего появления. Тут вдруг
сила и глупая уверенность снизошли на меня. Уж коли я не опоздала, то
могу спасти его, уж настолько-то моей власти над его жизнью хватит!
- Как ты попал сюда, мой маленький Серж? Клянусь пузом святого
Гри, здесь была неплохая заварушка! Кто с кем сцепился? - как можно
спокойнее спросила я, как спросила бы Адель Паризьена.
- Дело обычное - из пушек вольность расстреляли, - произнес Сергей
странные слова. - Мы ведь тоже хотели, как у вас, в Париже, в
восемьдесят девятом, только лучше, правильнее... Чтобы народ в крови
не измарать... Мы бы все для него сделали, а сами в сторонку отошли...
Вот и полегли...
- Да кто полег-то? - все еще не понимала я.
- Последние, на кого надежда была, - черниговцы.
- Да какие, помилуй, черниговцы?
- Пехотный полк Сержа Муравьева.
- Постой, ты же гусар! Как ты в пехотном полку оказался?
- При-со-е-ди-нил-ся... - с какой-то печальной насмешкой отвечал
Сергей. - Может же присоединиться к пехотному полку четверть
эскадрона?.. Вот и угодил под Трилесы...
Трилесы!
Дальше он мог не продолжать.
Теперь я знала, что за год на дворе - тысяча восемьсот двадцать
шестой. И ночь - с третьего на четвертое января.
Поняла я и к кому присоединился Ахтырского гусарского полка
поручик Орловский (как и было предсказано, все еще только армейский
поручик). Он увязался за двумя благородными безумцами, решившими
непременно пострадать во имя российской свободы. Это были Сергей
Муравьев-Апостол и его брат Матвей. Еще двадцать седьмого декабря
приехали они к ахтырцам и вызвали на решительный разговор командира,
Артамона Муравьева, который приходился им двоюродным братом.
- Апостолы налетели и ускакали, а я кинулся к полковнику - ну как,
выступаем? Помилуй, Сергей Петрович, сказал Муравьев, куда выступаем,
зачем, для чего? Я ему - не ты ли, Артамон Захарыч, грозился государя
истребить? А он мне - мало ли кто чем после шестой бутылки шампанского
грозится? Тебе, говорит, саблей помахать охота впереди эскадрона, а
