не столько приводило ее в ярость грехопадение четырех дочек из пяти,
сколько то печальное обстоятельство, что ей-то самой ни капельки
блаженства не перепало!
Конечно, знай она, что честь гусарского мундира столь блистательно
не посрамил бродячий цыган Ешка, ей бы стало куда легче. Но задача,
которая стояла перед супружеской четой изначально, осложнилась еще
больше. Не просто пять девиц нужно было выпихнуть замуж, а одну девицу
и четырех юных греховодниц. Об этом она и толковала мужу со слезой в
голосе.
А господин барон и слушать ее не желал. Он уже заранее
представлял, что ему скажет Бауман, когда приедет и увидит, что
пленник исчез. И что скажет полковник Наполеон по тому же поводу...
- Да перестань ты, мой ягненочек, думать о пустяках! - возмутилась
госпожа баронессса. - Ты скажешь Бауману, что налетели черные уланы и
увезли гусара. А полковнику скажешь, что его забрал Бауман.
- Они же рано или поздно встретятся! - воскликнул господин барон.
- Все равно они друг другу не верят, - сказала наблюдательная
госпожа баронесса. - Не поверят и на этот раз. Ты лучше подумал бы о
детях!
И пришлось-таки господину барону до самого рассвета вникать во все
подробности той бурной ночи...
А человек, которого звали Христиан Христианович Шмит, не спал
совсем по другой причине. Он сочинял доклад.
- Господин генерал! - вдохновенно говорил он, глядя в воображаемое
строгое лицо, обрамленное бакенбардами. - Мои вольные егеря
замечательно себя проявили! По приказанию командира батальона
Кременчунского пехотного полка господина Тильшевского мы переправились
через реку, истребили немалое количество врага, пожгли заготовленные
им во множестве фашины и туры, а затем благополучно вернулись к
батальону. Верите ли вы теперь в пользу от народного ополчения? А ведь
мы еще не звали к себе волонтерами жителей Курляндии, из коих немало
теперь скрывается по лесам! А ведь к нам еще присоединятся прусские
дезертиры! Напрасно, что ли, везли мы с собой листки со статьями
против Бонапарта, которыми снабдил нас господин Меркель?
Господин поручик Шмит чувствовал, что его несколько заносит, но
угомониться не мог.
И другой человек, Гарлиб Меркель, не спал, вычитывая эти самые
листки, посмеиваясь над знакомыми, но все равно радующими душу
карикатурами. Недавно ему написали, что сам Гаврила Романович Державин
(сам!) перевел на русский язык ее воззвание к жителям остзейских,
сиречь прибалтийских провинций, сиречь - Литвы, Курляндии и Лифляндии.
И якобы хочет тиснуть в "Вестнике"! Отчаянные планы реяли в душе
господина Меркеля, мерещилась и ему вдали крестьянская вольность, и он
готовился воевать за нее спокойно и твердо, не с вилами в руках, а с
экономическими статьями и строгими цифрами. Как и Бротце, он своего
добился - всего лишь четыре года спустя цать Александр в порядке
эксперимента первыми из всех российских крестьян освободил именно
остзейских. Экспериментом, правда, и ограничился.
А еще один человек, фамилия которого была фон Эссен, а должность -
рижский генерал-губернатор, сидел в кабинете и даже не смотрел на
пустой стол, куда еще три часа назад следовало бы выложить бумаги из
сафьянового портфеля.
Он смотрел в окно и видел Даугаву, а за рекой был курляндский
берег, тот, где сейчас хозяйничали пруссаки. И не знал фон Эссен,
долго ли ему еще занимать кабинет, поскольку в Петербурге при дворе
были очень недовольны историей с поджогом предместий. И он даже
выяснил, кто именно из людей Якова Ивановича де Санглена приложил к
сему руку... Карьера, можно сказать, бесславно рухнула. Что же
остается - пулю в висок?
Год спустя так и случилось.
Были еще два человека, звали их Каспар и Петерис. Эти спали
беспробудным сном и собирались проспать очень-очень долго...
Словом, как и положено ночью, кто-то вовсю отдыхал, кто-то,
отрешившись от дневной суеты, отпустил мысли на свободу...
Странные вещи приходили на ум Паризьене, как если бы она обрела
способность видеть сквозь густой туман десятилетий. И показалось ей на
минутку, что не одна она на этом свете, есть где-то в пластах времен
ее зеркальное отражение, знающее куда больше и на секунду приоткрывшее
ей доступ к этим будущим знаниям.
Неизвестно, до чего бы додумалась маркитантка, но странный шум
подняли снаружи лошади. Раз уж она все равно не спала, то пошла
взглядуть.
И вот что обнаружилось.
Вороному прусскому жеребцу каким-то образом удалось отвязаться.
Скорее всего, Ешка небрежно затянул узел на поводьях.
Жеребец осторожно огляделся и увидел, что двое бойцов эскадрона
бодрствуют. Напротив, свесив хвосты, сидели рядышком на широком пне
два приятеля, Инцис и Кранцис. В кибитке им спать было несподручно -
разметавшиеся детишки так и норовили ненароком прижать да придушить...
Крупный, сильный жеребец пренебрег присутствием этих самых
скромных и немногословных бойцов осточертевшего ему эскадрона. А
напрасно.
Когда он, мотнув головой, направился от коновязи прочь, первым
сорвался и перекрыл ему дорогу Кранцис. Умный пес и лаять боялся,
чтобы не разбудить двуногих товарищей, и эскадронное имущество
упускать не имел права. Он тихо заскулил.
Жеребец шагнул к нему - и Кранцис, опасаясь конских копыт,
попятился. Все же он, рыча и скаля зубы, задерживал беглеца, сколько
мог.
Тем временем Инцис, соскочив с пня, взобрался на дерево, чьи низко
раскинутые ветви протянулись над самой коновязью.
Вороной жеребец, очевидно, терпеть не мог кошек. И, встретившись
взглядом с Инцисом, что засел, съежившись, на ветке и с холодной
ненавистью смотрел ему прямо в глаза, жеребец рассвирепел. Упрямый кот
находился как раз на уровне его морды. Решив на прощание причинить
эскадрону хоть такой ущерб, жеребец оскалил зубы и попытался укусить
кота за бок.
Не знал он, с кем имеет дело!
Старый вояка, отточивший когти и клыки на соседских псах,
мгновенно увернулся.
А когда к нему опять потянулась огромная морда, когда опять
вздернулась губа, открыв большие желтые зубы, он крепкой лапой с
растопыренными когтями отвесил вороному жеребцу здоровенную пощечину.
Пришлась она по самому чувствительному месту - по храпу.
И что тут началось!..
Вороной жеребец, изумленный внезапной и острой болью, отскочил,
взвился на дыбы, заржал, влетел задом в кусты, раздался треск, а затем
и лай Кранциса, с которого оказалась снятой всякая моральная
ответственность за мирный сон эскадрона. Другие лошади тоже
забеспокоились.
Тут и появилась Адель.
Она поймала в кустах очумевшего от ужаса и боли жеребца. Она
крепко вытянула его Ешкиной плеткой за попытку побега. Она
основательно привязала его к коновязи и похвалила бдительного
Кранциса. Кранцис посмотрел на кота - мол, тут есть и его заслуга.
Адель и того приласкала.
Когда она вернулась в корчму, Инцис соскочил с ветки и опять
забрался на пень. Кранцис встал передними лапами на пень, обнюхал кота
- и тот позволил лизнуть себя в ухо.
Спали бойцы эскадрона, и во сне шаря рукой оружие. Спали
оседланные, с чуть-чуть ослабленными подпругами кони. Серый полосатый
кот сидел, не двигаясь, и прислушивался к первым птичьим голосам. С
этого дня и он был полноправным членом несусветного эскадрона, хотя
знал об этом только Кранцис.
И потому Инцис не укладывался под бочок к мохнатому приятелю.
Он стоял на страже.
Глава двадцать восьмая, о рождении магии
Теперь я по городу ходила с большой опаской.
Очевидно, не следовало лишать Качу ее магического желудя.
Авы подсылали кого-то покопаться у меня в квартире. К счастью,
дома случился Ингус и нагнал на воришек страху.
Еще вчера вывалился на меня из подворотни здоровенный пьяный
мужик, облапил, стал шарить по груди и по шее. Я вывернулась. Зубы у
мужика были удивительные для бомжа или алкоголика - белейшие, чуть ли
не с боб величиной. Поор-Ава?..
Все-таки наивности у них хватало - они считали, что я непременно
вывешу желудь на шею, если не уложу его в коробку с фамильными
драгоценностями. А я его на карабин посадила и по мере необходимости
пристегивала то к сумке, то к ключам, то к фурнитуре джинсов.
И не давал мне покоя один вопрос: есть связь между магией желудя и
неувядающей молодостью Качи?
Гунар проявил пленку - и никакой медведицы мы там, понятное дело,
не увидели, а увидели молодую женщину, еще не достигшую тридцати,
приятную собой, с длинными темными волосами. Когда Кача чуть не стала
полковницей-Наполеоншей, ей было около девятнадцати. Теперь, чуть ли
не два столетия спустя, она постарела хорошо если лет на шесть-семь...
Так что я появлялась на улицах или с Гунаром, или с кем-то из
коллег, а Милке в последнее время было не до меня. Я знала, в чем
дело, я не обижалась, и когда она меня вызвонила, когда позвала
поискать в Старой Риге не слишком дорогое кафе, я поняла - это наш
прощальный кофе...
Мы шли от вывески к вывеске, и все ей было не так, все ее
раздражало.
- ... И пусть вымирают! - повторяла Милка. - И пусть идут ко дну!
Национал-идиоты траханные! С меня - хватит!
Старая Рига очень похорошела. На каждом фасаде сияла вывеска - или
банка, или невразумительной, зато заграничной структуры. Но Милка не
видела всего этого великолепия. Она шла сквозь прекрасную готику,
совершенно ее не замечая. Человек, доведенный до крайности, в упор не
видит готики.
Поперек узкой улочки все еще торчала баррикада из бетонных блоков.
На ней сидели двое, спиной к спине. Один был длинный, тонконогий, со
светлыми волосами по плечо, схваченными резинкой в модный хвостик. Его
опущенную голову охватывала тканая полоска - черные знаки Ужа по
желтому полю. Рядом лежало старое кокле. Другой был невысокий крепыш,
тоже очень хмурый и озабоченный. И он, запрокинув голову, приоткрыв
рот, смотрел ввысь...
Парни поочередно вздыхали.
- Сидят! - громко сказала Милка. - Сидят! Да чтоб они с голоду
померли на этой баррикаде!
- Сегодня не помрут, - заметила я. У парней был начатый пакет
кефира и сверток из промасленной бумаги.
Увидев нас, долговязый протянул руку и извлек из недр баррикады
плакат на палке.
"Русские, ваша историческая родина ждет вас!" - гласил этот убогий
плакат.
- А пошел ты в задницу! - с чувством произнесла Милка. И обвела
взглядом все романтическое великолепие изуродованного баррикадой
перекрестка - фасады неподдельного семнадцатого века, знаменитую
брусчатку, немногим выше - шпиль церкви Екаба.
Таким яростным образом она прощалась. В ее сумочке уже лежали
билеты на самолет.
Тут непонятно где зазвонил мобильник.
Долговязый парень зыркнул глазами туда-сюда и, сунув голову с
рукой в щель между блоками, снял трубку и дал быстрые указания:
- Ну да, да, да, отгружай! В банк зайти не забудь! И сразу
отправляй свободные фургоны... Какая "Рама"? "А-ро-ма"!.. И не звони
мне сюда больше... Вечером в офисе...
Он вынырнул, опять зыркнул глазами, посмотрел не на меня, а на мои
черные волосы, и выставил плакат так, чтобы я мимо него не проскочила.
- Привет из Гамбурга! - сказала я этому национальному бизнесмену,
хотя не знала точно, из Гамбурга, Бремена или даже Кельна, а то и из
Швейцарии гонит его фирмочка дешевый маргарин.
Парень ошалел.
- Так мы зайдем в кафешку? - спросила я Милку.
- Знаешь, уже не получится, Эрик один дома.
Милка уставилась на меня беспокойными глазами.
