- Сказал же ты, что тебя должны спасти французы... - буркнула
Адель. - Радуйся, твое счастье...
Но парень все же понимал - не ради него старается маркитантка. У
нее в этом деле - свой интерес, как у Ешки - свой, как у Баумана -
свой, как у господина барона - свой, и так далее. И никому до него,
Мача, особого дела нет. Ладно! Раз так - то и ему ни до кого дела нет!
Но когда они встретились в корчме, когда Сергей Петрович бросился
к парню из-за стола с немым вопросом в глазах, когда кинулись в ноги
хвостатые приятели, Инцис и Кранцис, когда обхватили за бедра веселые
цыганята, когда и Ешка шагнул к нему с улыбкой, - опять стало Мачу
как-то странно.
Никак не могли ужиться в его бедной голове эскадрон и свобода.
Он протянул надушенный конвертик.
- Это от Наташеньки... - смущенно улыбнувшись, сказал гусар, хотя
и так было ясно.
Все улыбнулись ему в ответ, но совершенно чистосердечно - лишь
Ешка.
Сергей Петрович стремительно подсел к столу, пододвинул свечу, от
всей души поцеловал и распечатал письмецо.
Оно было написано по-русски.
Гусар удивился, и совершенно напрасно. В тяжкий час народных
бедствий барышни выражали свою любовь к отечеству и ненавить к врагу
тем, что отказывались писать и изъяснятьсчя по-французски.
Конечно же, письмо кишело орфографическими ошибками, но Сергей
Петрович и сам был такой грамотей, что хуже некуда.
Наташенька явно сидела, покусывая перо и думая по-французски, а
потом сама себя переводила на русский язык, отчего случались всякие
курьезные обороты. Но гусар ничего не замечал, ибо с первых же строк
был назван нежным другом и заверен, что пребывает в памяти и сердце
навечно.
Он, приоткрыв по-мальчишески рот, читал дальше, а эскадрон,
бесшумно разместившись в ряд на скамейке, смотрел на него.
Первой насторожилась Адель Паризьена. Она заметила, что
рассеянно-нежная улыбка командира вдруг растаяла, а сам он сперва
отнес листок подальше от глаз, потом поднес совсем близко и странным
взором уставился в подозрительные строки.
Среди наивного лепета, столь милого его сердцу, возникла вдруг не
предвещавшая ничего доброго фамилия "Древоломов".
Наташенька впопыхах сообщала, что носитель сей страшноватой
фамилии посватался к ней на днях. Будучи хозяином изрядного поместья,
не заложенного и процветающего, владельцем нескольких тысяч душ,
наследником двух богатых тетушек, фрейлин былого двора, господин
Древоломов был обласкан батюшкой... И, поскольку жива еще память о тех
событиях, связанных с ее именем, батюшка был премного благодарен
господину Древоломову. И вот - судьба ее решена, зловещий жребий выпал
ей на долю!..
- "Пусть я отдана другому, пусть! - писала расстроенная
Наташенька. - Пусть он задарит меня бриллиантами, среди коих одно
колье к свадебному платью стоит не менее целой деревни и очень мне к
лицу, пусть! Пусть он увезет меня в свою Древоломовку, где я зачахну в
слезах и горе! Пусть он после этого вывезет меня на всю зиму в
Санкт-Петербург и представит ко двору! Но ты, ты единый избранник души
моей!"
Далее Сергей Петрович читать не стал.
Незачем было...
Он медленно и аккуратно сложил письмо.
Эскадрон понял, что командир получил недоброе известие. И нетрудно
было догадаться, какое именно. Непостоянство любимой женщины, да еще в
военную пору, было во все века делом обычным, легко объяснимым и
потому простительным.
Адель первая сорвалась было со скамьи - да и замерла. Не было у
нее такого утешительного слова, что нашло бы путь к Сергееву сердцу.
Да и обнять его она побоялась.
- Ну вот... - сказал гусар. - Письмецо... Как же так?.. Обещалась
ведь... Женихом называла... Как же быть-то? Говорила - если насильно
под венец потащат, вырвется - и в пруд головой!.. Что же это такое, а,
други?..
Тут Адель поняла, что слова вовсе ни к чему, даже самые
проникновенные. А требуется совсем другое средство.
Она резко повернулась и пошла искать Зайчиху. Та уже обряжала
скотину на ночь.
- Водка нужна, - сказала ей Паризьена.
- Сколько?
- Чтобы человека уложить.
- А что за человек?
- Гусар.
- У меня столько не будет, - подумав, отвечала корчмарка. - Ни из
Риги, ни со здешних винокурен сейчас ничего не получить... Война же! И
все, кто ни заедет, напиться норовят!
- Если заплачу вдвое, то найдется? - спросила Паризьена.
- Надо поискать, - туманно сказала Зайчиха.
Но когда она принесла заветную бутылку, Сергей Петрович отодвинул
ее.
- Не надо, - сказал гусар. - Я свою бочку уже выпил. Ну что же?
Выходит, свободен... Как полагаете, други, свободен я теперь от слова?
Или нет?
Мач насторожился - любимое словечко прозвучало!
Ешка, кому отвечать выпало первым, подумал, почесал в затылке и
вздохнул.
- Век бы той свободы не видать...
- Что так уныло? - осведомился Сергей Петрович. - Уж ты-то, я
полагаю, никаких уз терпеть не стал бы...
- Стал бы, - признался Ешка. - Как по-твоему, командир, чего я без
своего табора слоняюсь? Ведь в таборе безопаснее. Там старшие, они с
господами договориться умеют. И женщины бы за детишками приглядели. И
сыт бы всегда был.
Сергей Петрович пожал плечами - зачастую он отказывался понимать
цыганскую логику.
- Ну, говори уж! - велела Адель. - Не томи душу.
- Да прокляли меня, - скучным голосом сообщил Ешка.
- Как это - прокляли? - удивилась Адель. - Ты что, веришь в такую
ерунду?
- Проклятие, по-твоему, ерунда? - несколько оживившись, спросил
цыган.
- Су-е-ве-рие! - четко произнесла маркитантка. - Это еще в прошлом
веке все знали! Непросвещенный ты человек, Ешка.
- Суеверие! - повторил Ешка. - А почему же я тогда гордым стал?
Адель уставилась на цыгана с великим недоумением.
- Так это же замечательно, что ты - гордый!
- Замечательно? - рассердился Ешка. - Я со всем табором рассорился
через эту проклятую гордость! Ни в чем на уступку пойти не мог! Вот и
болтаюсь теперь один с охапкой мальчишек! Вот и свободен!
- Ну так помирись! - рявкнула Адель.
- Не могу! Я же гордый!
- Отложи гордость на минутку в сторонку!
- Так меня же прокляли!
- Это правда, - вмешался Мач, видя, что сейчас маркитантка полезет
в драку, а цыган непременно даст сдачи. - У цыган такие проклятия.
Вот, скажем... (Мач, чтобы слова нечаянно не сработали, задрал голову
и обратился к огромному закопченному пузурису, без которого корчма -
не корчма.) Чтоб ты то искал, чего на свете нет! Это страшное
проклятие. Из-за него человек сохнет.
- Суеверие, - повторила Адель. - Мало ли, что он из-за своего
дурацкого характера со всеми переругался...
Разъяренный Ешка открыл было рот, но Сергей Петрович, молча
взиравший на перебранку, запечатал этот рот крепкой ладонью.
- Уймись, Паризьена! - приказал он. - Я как командир эскадрона
считаю, что проклятия есть. Значит, они действительно есть. Видно, и
мне кто-то позавидовал. Вот пошлет тебя этот дурак искать то, чего на
свете нет...
- Всю жизнь этим занимаюсь... - буркнула Адель.
- Да и я, видать, тоже... - пробормотал гусар.
- Значит, всех нас кто-то проклял, - сделал вывод Ешка. - Потому
мы все от своих отбились, потому мы и свободны... Вот и Мач - тоже
ищет не понять чего. А теперь еще и командир...
Затосковал эскадрон.
Мач слушал и ушам не верил.
Уже и вовсе о другом заговорили гусар, цыган и маркитантка, уже и
набитые соломой полосатые тюфяки притащила им Зайчиха, уже и Ешка
сбегал посмотреть, как спят в кибитке цыганята, а Мач все думал - да
как это свобода может стать для человека проклятием?
Но, видно, Авы заранее знали, что будут Дитяти-Зеркалу приходить в
голову такие крамольные мысли. И нашуршали ему в уши чего-то такого,
что заставляет память выбрасывать напрочь все то, чего ум не может
одолеть. Мач уже забыл, как его волокло по речному дну, как непонятным
манером перекинуло из Риги обратно в Курляндию... Но вот о том, что
без свободы ему не жить - разумеется, не забыл. С тем и в сон
провалился.
И задремал понемногу эскадрон, а Адель все не могла угомониться.
Долго вглядывалась она в милое спящее лицо, пытаясь понять, чем оно ее
приворожило. Со вздохом сказала она себе, что слишком длинен острый
нос, чересчур зубаста быстрая улыбка, и пресловутые синие глаза
невелики, глубоко посажены, уже окружены морщинами. Словом, если
беспристрастно вглядеться, не за что звать этого человека красивым,
обмирать от ощущения его близости.
И покачала неугомонная француженка головой, потому что все это она
отлично понимала. За свою походную жизнь она всяких красавцев повидала
- и тонких, как клинок, яростных черноглазых испанцев, и белокурых
швабских великанов, и даже диковинных мамлюков из императорской свиты.
Было ей с кем сравнивать этого не в меру подвижного, до сих пор
по-мальчишески угловатого, беспокойного гусара. И сравнение должно
было выйти совсем не в его пользу...
Должно было - потому что Адель знала страшную вещь. Она поняла еще
тогда, на поляне, вытягивая из повозки наощупь голубую саблю с
отливающим бронзой эфесом, саблю, каких на свете не бывает, что до
смертного часа прикована к ослепительно синим глазам и внезапному
серебру висков, и ничего тут уж не поделаешь.
Да и что значили доводы рассудка рядом с грустным счастьем -
ловить в темноте его ровное дыхание, пригнувшись к самому полу, чтобы
на фоне крошечного светлеющего окошка вырисовался четкий профиль...
А в Риге в это время ворочался с боку на бок, очень недовольный
свой старческой бессонницей, мудрый учитель Бротце. Он знал, что с
утра опять будет совсем разбитый, за конторку встанет с таким
чувством, что лучше бы сразу головой в колодец... Однако было кое-что
посерьезнее бессонницы в его жизни, он делал это свое дело изо дня в
день, переводя неимоверное количество бумаги, перьев и красок. И
сделал-таки! Четыре толстенных тома рисунков и акварелей оставил
старенький учитель-эрудит, без которого мы вовсе не знали бы, чем и
как жили Рига и Лифляндия в то интересное время. Правда, все там было
вперемешку - планы крепостей и наряды невест, лошади в запряжке и
замки с толстыми башнями... Он бы и про Латвию много чего оставил - да
только не было тогда Латвии. Было бывшее шведское владение Лифляндия,
были Польские Инфлянты и было герцогство Курляндское, присоединившееся
к России совсем недавно.
А полковник Наполеон сидел на биваке у костра, очень недовольный
всем происходящим, сердитый на командование, решительно не понимающий,
почему прусский корпус так бездарно застрял в Курляндии, даже не в
силах окончательно перебраться на правый берег Даугавы, она же, как
писано на всех картах, - Двина. Он думал, что на месте императора
поступил бы куда разумнее, решительнее, стратегически и тактически
грамотнее, и вставала перед его внутренним взором картина каких-то
иных военных действий, всеобъемлющих, грандиозных! И бедный ум, не
выдерживая напряжения, перерождался во что-то совсем иное...
А старый садовник Прицис тихо радовался, глядя на спящего внучка.
Теперь он был уверен, что парень в жизни не пропадет, и в немцы
выйдет, и дети его по-латышски уже ни слова не скажут, потому что
ходить будут не в постолах, а в господских туфлях. Но пра-пра-правнуки
- скажут, потому что это войдет в моду, сменив немецкую речь. А нужно
будет - по-русски заговорят, да еще с какой охотой! Так и будут
вертеться...
Зато в супружеской спальне барона фон Нейзильбера было не до сна.
Долго еще выясняла госпожа баронесса подробности той безумной ночи. И
