песчаную полоску и приплясывала на ней. Адель выхватила оба пистолета
- и по выстрелу досталось двум первым любопытным рожам, возникшим
наверху. Тем временем рядом успешно съехал Аржан и Сергей Петрович
выстрелил тоже, торопя Мачатыня и Ешку.
Никто еще не опомнился после боя и спуска, но времени радоваться
не было - кони сами, не дожидаясь посыла, взяли в галоп.
Эскадрон берегом уходил от врага. Полоска была узкой, то и дело
один из наездников скакал по мелководью, и разлетались радостные
брызги, и тысячи радуг повисали в воздухе, отмечая след промчавшегося
эскадрона.
Глава пятнадцатая, о красоте
Устав, кони перешли на рысь, а потом и вовсе пошли шагом.
Наездники молча покачивались в седлах. Они все не могли отойти после
боя и бешеной скачки. Они еще не могли понять, что остались живы.
Впрочем, молчали трое. Четвертая, Адель, вполголоса отчаянно
ругалась.
Причина для этого была уважительная.
После спуска по крутому откосу ее распущенные волосы, заляпанные
грязью и глиной, спутавшиеся, с застрявшими листьями, стеблями и
только что не ракушками и лягушками, были решительно ни на что не
похожи. Объявив собственную голову вкупе с шевелюрой эскадронным
знаменем, Паризьена, увы, не подумала о последствиях.
Репертуар у бывалой маркитантки был достаточно разнообразен, и она
комментировала свое печальное положение примерно на шести языках. В
большом количестве упоминались способы плотских сношений, заразные
заболевания и части тела, как человеческие, так и принадлежащие
скотине.
Сергей Петрович, Мач и Ешка понемногу отстали. Они понимали, что
после такого потрясения Адели нужно по крайней мере выговориться, а
слушать все это у них, еще не пришедших толком в себя после боя, не
было охоты. Особенно у Мача.
Наконец поток иссяк, и Адель подъехала к гусару.
- Мой командир! - решительно обратилась она. - После всякого боя
солдатам дают время и возможность привести себя в порядок!
- Разумные слова! - одобрил Сергей Петрович. - Если только мы в
безопасности. Мач! Мы от них ушли, или еще будут приключения?
- В такую чащобу они не сунутся, - подумав, отвечал парень.
- Так где бы нам раскинуть бивак?
И усмехнулся, покосившись на спутанную и дыбом вставшую шевелюру
маркитантки.
- Есть такое место, - подумав, сказал Мачатынь. - В эту речку тут
поблизости впадает другая. И если подняться вверх по течению, то есть
в лесу одна подходящая отмель...
- Идет! - одобрил гусар. - Господин интендант!
Это относилось к Ешке.
- Чего опять милостивым господам от бедного цыгана угодно? -
витиевато поинтересовался тот. И по глазам было видно, что значения
нового титула он еще не понимает.
- Понятно, чего... - Гусар вздохнул. - Пустить в ход свои таланты.
Ешка надолго замолчал. Он внимательно осмотрел собственные руки,
похлопал себя по бокам, где располагались карманы штанов, слазил за
пазуху, даже пошарил за голенищем. Талантов не было - ни единого.
- Вот ведь какое дело... - буркнул, глядя на эти поиски, Сергей
Петрович. - Денег-то у меня, братцы, почитай что и не осталось!..
Правда, негоже обижать мирное население, но другого-то выхода у нас
нет!
- Что ж тут такого? - не понял было Ешка.
- Кабы я один был - помер бы, а не притронулся к ворованному. Но
ведь нас четверо, а где-то еще голодные детишки, - объяснил Сергей
Петрович, и очень ему было неприятно посылать одного из своих лихих
наездников на прямое воровство, до того неприятно, что и глаза он
опустил под недоуменными взглядами остального эскадрона.
- Детишки не пропадут, - уверенно сказал Ешка. - Если там Пичук за
старшего. Эх, была бы Рингла...
И повесил кудрявую голову.
- Мой маленький Серж, - усмехнулась Паризьена. - Разве ты еще не
знаешь, за какие гроши один человек может выдать неприятелю другого
человека? Конечно, мы можем доехать до ближайшего хутора или там до
корчмы и попросить еды. Но если там через полчаса объявятся господа
пруссаки - ты уж не обижайся! Пусть Ешка едет за добычей - другого
выхода нет. И, кстати, привезет мне чего-нибудь, чем можно помыть
голову.
- А что тебе годится? - с энтузиазмом спросил Ешка и вмиг оказался
возле Адели.
- Да хоть кусок ржаного хлеба! Хоть горшок кислого молока! Я ко
всему за эти годы приучилась.
- Может, тебе и кваша годится? - с подозрением спросил Ешка,
которого смутила съедобность шампуней Паризьены.
- Привези - посмотрим, - ответила она.
- Не слушай его! - вовремя вмешался Мач. - Он ведь и впрямь
привезет ведро кваши! А ты знаешь, что это такое? Молоко, закисшее
вместе с перловой кашей! У тебя же вся каша в волосах останется!
Маркитантка метнула в цыгана такой взгляд, что Ешка вместе с конем
попятился.
Получив от Сергея Петровича дополнительные инструкции насчет
продовольствия, а от Мачатыня - насчет дороги, Ешка ускакал, а прочий
эскадрон отправился искать отмель.
И в непродолжительном времени она отыскалась.
Но вот только вышел к ней эскадрон не с той стороны. Она тянулась
шагов на сто по противоположному берегу. Речка в этом месте, перед
крутым поворотом, разлилась широко и неглубоко - если знать место,
можно было перейти вброд.
Тихо было возле той отмели, так тихо и ласково, словно не горели
за лесом пожары, не разоряли хуторов. Светило там добрейшее солнце,
пели непуганные птицы, и наездники вдруг ощутили, что совершенно ни к
чему здесь человеческие голоса. Да и потребность в словах вдруг
куда-то подевалась... Лишь Адель предупредила, что вон на том конце
отмели будет купаться - и это означало, что туда совать нос не стоит.
Так что мужчины пока через речку переправляться не стали. Да и
Фортуну свою Адель с ними оставила.
Мач забрел в лес, радуясь незыблемому покою, окружившему его и
качавшему душу на невидимых волнах лесных запахов. Брел он куда глаза
глядят вдоль той границы между деревьями и подступающей к отмели
травой, что поросла высоким, выше головы, иван-чаем, а в нем светились
и веселились ромашки. Раздвинув стену иван-чая, Мач думал, что
окажется опять на отмели, но попал на полянку.
И до чего же она была хороша...
Некошеная трава, уже слабевшая под собственной тяжестью,
откликалась на каждый вздох ветра. Вовсю цвели медоносы - и яркий
высокий клевер, и желтый донник - целебная трава, и донник белый - не
приведи Господь скормить его скотине... Мач разглядел в переплетении
стеблей алую слезку земляники, нагнулся за ней - и тут земля так
властно потянула парня к себе, что он бросился ничком в высокую траву
и весь пропал в ней.
У самого его лица цвела белая кашка. Пчела, только что кружившая
над кистями донника, осторожно опустилась на нее и, щекоча нервными
лапками упругие лепестки, раздвигая их, пила сок, пила жадно и
нетерпеливо.
Мачатынь выпутал из травинок земляничину и положил в рот. Она
таяла, эта сладчайшая, на солнце зревшая ягодка, и ни у одной ягоды в
мире не было такого аромата, как у лесной алой слезки.
Жаркий дурманный полдень плыл над поляной - и засасывала в себя
душу человеческую торжествующая, всевластная зелень.
Мачатынь не ощущал больше ни своего тела, ни своего дыхания, да и
были ли они, тело и дыхание? Все растворилось в дрожащем воздухе, в
высоких травах. И он уже чувствовал движение соков по стеблям, и
светлую радость, исходящую из куста ромашек, и нетерпение своей
соседки-пчелы. Так чувствовал, как если бы пчелы лапками щекотали его
губы, как если бы на кончиках пальцев от струения земного сока набухли
почки и потребовали солнца и простора новорожденные листья.
Свистела синица, подавал голос поползень. Вроде бы померещилось,
что Ешка уже вернулся и откуда-то издалека зовет, и голос качается в
кронах деревьев...
Пчела задумала взлетать. Но, видно, устала, бедняга, отяжелела, и
долго она собиралась с силами.
- Что до самой поздней ночи, пчелка, делаешь в лесу? - шепотом
спросил ее Мач, и сам же ответил тоненьким пчелиным голоском: - Я
нашла цветок хороший, жбанчик меда в дом несу!
Пчела взлетела, покружила у губ Мачатыня и унеслась, а он подумал,
что в ее танце была благодарность за доброе слово. И ему захотелось
сказать еще множество добрых слов всем вокруг - деревьям, кустам,
синему небу, зеленой траве, теплой и родной земле. Ведь не было ничего
в мире прекраснее этой полянки, полянки не для пастьбы или косьбы, а
для того, чтобы измаявшаяся душа вздохнула здесь облегченно: "Вот мой
дом!.." И растаяла, счастливая, и стала бы крошечной частицей той
силы, что мощно поднимается от корней к зреющим злакам.
- Твоя земля, твоя земля... - прошептал в ухо нежный, сладостный
женский голос. - И ты свободен на этой земле... Ради этой свободы ты и
уцелел...
Мач приподнялся на локте. Рядом лежала женщина с распущенными
черными волосами, которые блестящими струйками растеклись среди трав
от ее смуглого лица. Грудь женщины в вырезе странной темной рубахи
была полуоткрыта. И сбилась, затеняла нежнейшую кожу замшевая бахрома.
Глаза смотрели в небо, губы приоткрылись...
Не успел парень и рта раскрыть, улыбка этих губ, родившись, сразу
же как-то неуловимо изменила молодое лицо, волосы - и те, впитав в
себя солнечные, налились ими и посветлели, на глазах побелела рубаха.
Замшевая бахрома обернулась тенью от спутанных травинок.
Рядом с ним в траве лежала Кача.
- Твоя земля, твоя земля, - повторила тем же ласковым певучим
голосом мудрая невеста. - И ты освободишь эту прекрасную землю...
вопреки всему... невзирая ни на что... всем наперекор... только для
себя и своих... для того и спасся... слышишь?..
Мач онемел и зажмурился - уж Качи-то тут быть никак не могло.
Когда он открыл глаза, ее действительно не было. Но трава хранила
продолговатый отпечаток - как будто в ней только что лежал человек...
Тут Мач явственно понял, что он в лесу не один.
Поблизости могла быть сама Матерь лесов, которая, говорят,
оборачивается обычно большой елью. И хотя она зла никому не желала,
лучше было поскорее убраться с поляны.
Парень поднялся - и мир вокруг изменился мгновенно. Вместо
спутанных травинок с разноцветными сверкающими букашками, мелких
цветов и ягод увидел Мач привычные человеческому взгляду вещи - стволы
деревьев, ветки кустов, синий проблеск реки между ними. Жаркий полдень
и синяя река - все это, вместо бессловесного ощущения своего единства
с травками и пчелками, навело на вполне конкретную и кратко выраженную
мысль - искупаться.
Мач спустился к воде, но вовремя замер от неожиданности.
Он слишком далеко спустился по течению - и вот теперь почти что
напротив стояла у края отмели Адель. Стояла она не так уж далеко, в
полусотне шагов, по колено в пронзительно голубой воде, суша на ветру
и солнце свои длинные волосы. Очевидно, ей удалось выполоскать из них
грязь и без кислого молока.
Вся ее одежда лежала на берегу.
Адель расчесывала пятерней волосы, приподнимая пышные пряди,
встряхивая их, то раскидывая по плечам, то давая упасть вдоль спины. А
солнце слепило, и настал миг - Адель замерла, обратив лицо ввысь,
зажмурив глаза и всей кожей впитывая солнечный жар.
Мачатынь смотрел, пока у него не перехватило дыхание. Такое он
видел впервые в жизни. Хотя мальчишки-ровесники постоянно бегали
подглядывать за купающимися девушками или толклись возле бани в
надежде подсмотреть недоступное, ему это всегда казалось таким стыдным
делом, что лучше и не думать. Эта красота все еще была запретна для
него - ведь ему и девятнадцати-то не было...
