воинством? - спросила Адель. - Возьми на воспитание! Лет через десяток
будет у тебя свой эскадрон!
- Эскадрон!.. - гусар даже возмутился. - Хороша компания! Орава
младенцев, пес и кот! Только дойной коровы недостает!
- Однако ж придется тебе компанию возглавить, - не унималась
маркитантка. - Другого-то эскадрона тебе пока не дадут.
И направилась к коновязи за своей Фортуной.
- В Санкт-Петербургской кунсткамере место столь несусветному
эскадрону!.. Эскадрон! Эскадронище!..
- И командование придется принимать сразу же, - настойчиво внушала
Адель. - Того гляди, придут искать вот этого красавца...
Она повела рукой в сторону Ешки, от чего цыган приосанился, но
палец маркитантки ткнул в краденого жеребца.
Сергей Петрович буркнул что-то под нос.
- Ну, что же ты?... - спросила маркитантка и добавила, как
полагается во французской армии при обращении к начальству: - ... мой
командир?..
Сказала она это так, что Ешка безнадежно вздохнул.
- Сколько лет мечтал эскадроном командовать... Дождался! Указом
его императорского величества поручик Орловский назначается!.. -
провозгласил гусар и вдруг замолк, прислушиваясь. Насторожился и Ешка.
- По коням! - крикнула Адель и вскочила в седло. Все ее имущество
было уложено в два мешка и приторочено сзади.
Вороной с минуту не давался Ешке. Когда цыган с ним сладил, уже и
Мач сидел на своей убогой кляче, и Сергей Петрович - на сером Аржане.
Даже Пичук приподнялся, ожидая приказа...
- Несусветный эскадро-он! Слу-шай мою ко-ман-ду! По трое в ря-ад
за-ез-жа-ай! - торжественно, как полагается, пропел гусар.
И получилось рядов - один ровно.
Но встал он поперек дорожки, ведущей к корчме, так твердо, как
если бы за ним построилось несокрушимое воинство.
- Обоз пойдет в арьергарде, - распорядился командир.
- Сзади пристраивайся! - перевел Пичуку на человеческий язык Ешка.
- На рыся-ах - марш! - Сергей Петрович заломил кивер зверски
набекрень, присвистнул - и Аржан с места принял именно широкой,
неутомимой полевой рысью.
Глава тринадцатая, о вольной песне
Конечно, будь Сергей Петрович во главе боевого гусарского
эскадрона - повел бы лихих наездников большой дорогой, ни от кого не
таясь, и даже с той целью, чтобы барыням и барышням дать полюбоваться.
Но когда в состав эскадрона входят цыганский табор, беглый крепостной
местного барона и украденный у какого-то прусского офицера жеребец,
лучше такое воинство вести узкими лесными дорожками, уже не тропками,
потому что по ним сани с дровами зимой запросто проезжают, но еще и не
большаком.
Ехали молча.
Гусар прекрасно понимал, что через парочку опасных деньков
выберется он из цыганской кибитки, отряхнется - и пойдет докладывать
начальству, где столько времени пропадал. А начальства он не любил -
тем более, что оно уже было предуведомлено о печальных обстоятельствах
его перевода из полка в полк. Да и кто любит слишком осведомленное
начальство?
Впереди покачивался в седле, опустив голову, Сергей Петрович.
Следом - Паризьена, так и норовя сбоку заглянуть ему в лицо. Но
нарушить раздумье синеглазого гусара она не решалась.
Даже Ешка и Мач не перебрасывались шуточками. Все словно берегли
тишину вокруг командира.
Первым почувствовал неестественное молчание сам Сергей Петрович.
Он повернулся к эскадрону - и широкая улыбка раздвинула ему губы,
пытаясь смягчить маской бесшабашного веселья острые черты осунувшегося
лица.
Смотрела Паризьена в это лицо, затаив дыхание, и если бы
произнесли милые губы: "Иди за меня на смерть, Адель!", то она и пошла
бы. Такая острая жалость разрывала изнутри сердце. Смотрела она - и
казалось ей, что прибавилось седины в пепельном чубе, что совсем
побелели виски... а лицо так и остается вечно-молодым...
Изрядно грустно было Паризьене, а резкая зубастая улыбка Сергеева
еще более грусти прибавила.
- Ну, что ж вы, други, приуныли? - спросил гусар. - Что за
панихида? Кого оплакиваете? Бодрее, други! Вот песню бы... Ага,
вспомнил!
Недоумение отразилось на всех лицах при виде этакой бодрости. Но
препятствовать Сергею Петровичу не стали. Каждый про себя решил, что
при сердечной хворости песня может получше лекарства послужить.
- Я слышу голос громкой славы! Бегу, лечу на бой кровавый! - вдруг
что есть мочи завопил Сергей Петрович.
С ближайшего куста сорвалась стайка воробьев и в панике
улетучилась.
Кони присели на задние ноги.
Эскадрон ошалело уставился на командира, причем рот Мачатыня сам
собой открылся от изумления, бедняжку Адель передернуло, как от вида
призрака, а Ешка весьма натурально изобразил гримасу зубной боли и
даже тихонько зашипел при этом.
Каждый час эскадрон обнаруживал в своем командире все новые
достоинства, но, видно, пришел черед и недостатков. Природа, увы,
совершенно обделила красавца гусара музыкальным слухом, да и голосом
соответственно, о чем сам он и не догадывался.
- Кланусь пузом святого Гри! - выдохнула Адель. - Серж, ради Бога,
что это было такое?
- Это из оперы! - гордо отвечал Сергей Петрович. - Ты полагаешь,
только у вас в Париже опера имеется? Я, будучи в Петербурге, сам видел
на театре "Днепровскую русалку" и "Илью-богатыря"! Так-то! Оттуда и
песня сия!
И он опять с удовольствием завопил, а физиономии эскадрона
мгновенно свело, как от неспелого крыжовника, и кони, кроме привычного
Аржана, отступили к обочине. А тому и отступать было некуда.
Видя, что боевой марш навеял на эскадрон странное настроение,
Сергей Петрович решил исполнить что-нибудь попроще.
- Я младенька, весела, весела, а была бы веселей, веселей!.. -
старательно вывел гусар.
- Серж! - не выдержав, застонала Адель. - Серж, я тебя у-мо-ляю!..
- Кабы мне, младой, подрость поскорей, и дружка бы я себе нажила!
- мужественно завершил куплет Сергей Петрович. Пока он вспоминал
следующий, все некоторое время хранили потрясенное молчание, лишь
копыта постукивали.
- А была там еще такая ария, - гусар вновь вознамерился петь, но
Паризьена уже пришла в себя. При всех своих нежных чувствах к Сергею
Петровичу она уразумела, с каким неугомонным вокалистом свела ее
судьба. Меры следовало принимать немедленно, ибо Паризьене пришла в
голову жуткая мысль - ведь за такие вокализы человека и разлюбить
недолго!
А своей любовью к Сергею Петровичу, при всей ее безнадежности,
Адель дорожила, поскольку в бродячей, полной опасностей жизни
эскадрона главным было то, что нечаянно связало вместе эту несусветную
четверку - дружба ли, любовь ли, надежда ли... Да и в прежней походной
жизни самой Паризьены ничего более прекрасного, яркого, пылкого и
нежного не имело места...
- Нет, милый друг! - решительно пресекла она Сергееву попытку. -
Нашел место для арий! На марше и песни должны быть походные.
- Могу и походную! - воскликнул Сергей Петрович.
- Да и я бы спел! - перебил его Ешка. - Только пусть научат! А ты,
Мач?
Парень задумался на мгновение.
- На войну идя, оставил в колыбели я сестрицу... - негромким и
чистым голосом пропел он. - На войну идя, оставил в колыбели я
сестрицу... А с войны придя, увидел вышивальщицу-девицу... А с войны
придя, увидел вышивальщицу-девицу...
Он старательно повторял строки, как если бы с ним песню кто-то
подхватывал, и она не становилась оттого хуже, наоборот - в ней
прорезалась особая печальная прелесть, прелесть безнадежности.
- Матушка моя, скажи мне, матушка моя, скажи мне, кто же это, в
самом деле? Кто же это, в самом деле?.. Это, сын, твоя сестрица, это,
сын, твоя сестрица, что оставил в колыбели, что оставил в колыбели...
Адель громко вздохнула.
- Вышивальщица-сестрица, вышивальщица-сестрица, вышей знамя
боевое, вышей знамя боевое! Вышей алым и зеленым, вышей алым и зеленым
- и расстанемся с тобою, и расстанемся с тобою...
Песня, хоть и негромкая, и не маршевая, несла в себе страшноватую
правду - уходя на войну, можно не только пасть там красивой смертью,
можно и поселиться на войне, жить там себе да жить, беспокоясь лишь о
том, чтобы врагов надольше хватило. Но Мач еще не понимал этого. Он и
на вечную войну был сейчас согласен! И только пролетел закоулками
памяти да сгинул тоненький голосок его малышки-сестрички...
Слушая эту песню, эскадрон притих и настроился на минорный лад.
- Хорошо, да не то, - вздохнул гусар. - Паризьена, а ты знаешь
подходящую песню?
Паризьена закусила губу.
Это было ей обещано когда-то - она уже ехала на гнедой кобылке по
солнечной дороге, она уже смотрела в синие глаза и запевала песню! И
сейчас она узнавала все - интонации голосов, запахи и краски. Как
будто оказалась она тут, на краю цивилизованной Европы, лишь затем,
чтобы пропеть славную песню времен своего детства.
Песню, рожденную от чистого сердца и угодившую на службу к
негодяям... впрочем, об этом Адель старалась думать пореже... а то бы
получилось, что бесполезно была пролита кровь под эту песню, кровь
тех, кого маркитантка любила и теряла, любила и теряла...
Кто наобещал ей эту лесную дорогу, чей приказ она сейчас выполняла
- Паризьена не могла ни понять, ни вспомнить. Да и вообще нечего было
ей вспоминать, не оказалось у нее в тот миг прошлого, а на свет она
появилась из глубины повозки, привлеченная шумом стычки, чтобы увидеть
синие глаза!
И Адель, не пытаясь что-либо понять, просто запела.
- О дети родины, вперед, настал день нашей славы! - негромко и
отрывисто пела она.
От мелодии, точно пронизанной вспышками света, подтянулись
всадники и резвее пошли кони.
Все четверо наездников ехали сейчас почти что в ряд. Паризьена
повернулась к Сергею Петровичу и изумилась - никогда еще синеглазый
гусар не смотрел на нее с таким восторгом, но от этого ясного взгляда
на миг стало ей страшно - столько было в нем пронзительного,
сумасшедшего, светлого блеска.
Если бы она взглянула в другую сторону - то увидела бы ту же самую
сумасшедшинку в глазах Мача. Как будто песня была ключом от тайной
дверцы в глубине души, и сейчас Паризьена выпустила на свет Божий два
пламени, два прекрасных безумия...
- К оружию, граждане, смыкайтесь в ряды! - продолжала Адель все
громче и громче. И далекое эхо, проснувшись, откликнулось, и кони
выступали весело, и Мач, не зная слов, но обладая природным слухом,
непостижимым образом уже подпевал. Один Ешка хмурился - что-то ему в
этой вольной песне было не по нраву.
- Что это за песня? Что это за песня?!. - нетерпеливо спрашивал
Сергей Петрович, норовя заглянуть Адели в глаза.
- Марсельеза! - быстро, между двумя строчками, ответила Адель, и
последний куплет пропела уже в полный голос, с такой яростью, с такой
гордостью, что залюбовались ею и Сергей Петрович, и Мач, а о Ешке и
говорить нечего - цыган даже в стременах привстал, всем телом
потянувшись к Паризьене.
- Вот какая это песня! За такую песню и умереть было не жалко! -
воскликнула Адель. - Слышали бы вы, как ее пели марсельские
батальоны...
- Не жалко! - весело согласился Сергей Петрович. - Как это? О дети
родины, вперед, настал день нашей славы, тиранов рать на нас идет?..
Ну, точно - про нас! Дай-ка, попробую...
- Да понимаешь ли ты, что это за песня? - торопливо спросила
Адель, пока Ешка и Мач в испуге осаживали коней, стремясь оказаться
подальше от неукротимого певца.
- Говори! - приказал гусар.
- О-о, это целая история... Когда-нибудь даже дикие народы
