почувствовал, что то, что он считал душевным расстройством, было, напро-
тив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда не испы-
танное им счастье. Он не думал, что тот христианский закон, которому он
всю жизнь свою хотел следовать, предписывал ему прощать и любить своих
врагов; но радостное чувство любви и прощения к врагам наполняло его ду-
шу. Он стоял на коленах и, положив голову на сгиб ее руки, которая жгла
его огнем через кофту, рыдал, как ребенок. Она обняла его плешивеющую
голову, подвинулась к нему и с вызывающею гордостью подняла кверху гла-
за.
- Вот он, я знала! Теперь прощайте все, прощайте!.. Опять они пришли,
отчего они не выходят?.. Да снимите же с меня эти шубы!
Доктор отнял ее руки, осторожно положил ее на подушку и накрыл с пле-
чами. Она покорно легла навзничь и смотрела пред собой сияющим взглядом.
- Помни одно, что мне нужно было одно прощение, и ничего больше я не
хочу... Отчего ж он не придет? - заговорила она, обращаясь в дверь к
Вронскому. - Подойди, подойди! Подай ему руку.
Вронский подошел к краю кровати и, увидав ее, опять закрыл лицо рука-
ми.
- Открой лицо, смотри на него. Он святой, - сказала она. - Да открой,
открой лицо! - сердито заговорила она. - Алексей Александрович, открой
ему лицо! Я хочу его видеть.
Алексей Александрович взял руки Вронского и отвел их от лица, ужасного
по выражению страдания и стыда, которые были на нем.
- Подай ему руку. Прости его.
Алексей Александрович подал ему руку, не удерживая слез, которые ли-
лись из его глаз.
- Слава богу, слава богу, - заговорила она, - теперь все готово.
Только немножко вытянуть ноги. Вот так, вот прекрасно. Как эти цветы
сделаны без вкуса, совсем не похоже на фиалку, - говорила она, указывая
на обои. - Боже мой, боже мой! Когда это кончится? Дайте мне морфину.
Доктор! дайте же морфину. Боже мой, боже мой!
И она заметалась на постели.
Доктор и доктора говорили, что это была родильная горячка, в которой
из ста было 99, что кончится смертью. Весь день был жар, бред и беспа-
мятство. К полночи больная лежала без чувств и почти без пульса.
Ждали конца каждую минуту.
Вронский уехал домой, но утром он приехал узнать, и Алексей Александ-
рович, встретив его в передней, сказал:
- Оставайтесь, может быть, она спросит вас, - и сам провел его в каби-
нет жены.
К утру опять началось волнение, живость, быстрота мысли и речи, и
опять кончилось беспамятством. На третий день было то же, и доктора ска-
зали, что есть надежда. В этот день Алексей Александрович вышел в каби-
нет, где сидел Вронский, и, заперев дверь, сел против него.
- Алексей Александрович, - сказал Вронский, чувствуя, что приближается
объяснение, - я не могу говорить, не могу понимать. Пощадите меня! Как
вам ни тяжело, поверьте, что мне еще ужаснее.
Он хотел встать. Но Алексей Александрович взял его руку и сказал:
- Я прошу вас выслушать меня, это необходимо. Я должен вам объяснить
свои чувства, те, которые руководили мной и будут руководить, чтобы вы
не заблуждались относительно меня. Вы знаете, что я решился на развод и
даже начал это дело. Не скрою от вас, что, начиная дело, я был в нереши-
тельности, я мучался; признаюсь вам, что желание мстить вам и ей пресле-
довало меня. Когда я получил телеграмму, я поехал сюда с теми же
чувствами, скажу больше: я желал ее смерти. Но... - он помолчал в раз-
думье, открыть ли, или не открыть ему свое чувство. - Но я увидел ее и
простил. И счастье прощения открыло мне мою обязанность. Я простил со-
вершенно. Я хочу подставить другую щеку, я хочу отдать рубаху, когда у
меня берут кафтан, и молю бога только о том, чтоб он не отнял у меня
счастье прощения! - Слезы стояли в его глазах, и светлый, спокойный
взгляд их поразил Вронского. - Вот мое положение. Вы можете затоптать
меня в грязь, сделать посмешищем света, я не покину ее и никогда слова
упрека не скажу вам, - продолжал он. - Моя обязанность ясно начертана
для меня: я должен быть с ней и буду. Если она пожелает вас видеть, я
дам вам знать, но теперь, я полагаю, вам лучше удалиться.
Он встал, и рыданья прервали его речь. Вронский тоже поднялся и в наг-
нутом, невыпрямленном состоянии исподлобья глядел на него. Он не понимал
чувства Алексея Александровича. Но он чувствовал, что это было что-то
высшее и даже недоступное ему в его мировоззрении.
XVIII
После разговора своего с Алексеем Александровичем Вронский вышел на
крыльцо дома Карениных и остановился, с трудом вспоминая, где он и куда
ему надо ндти или ехать. Он чувствовал себя пристыженным, униженным, ви-
новатым и лишенным возможности смыть свое унижение. Он чувствовал себя
выбитым из той колеи, по которой он так гордо и легко шел до сих пор.
Все, казавшиеся столь твердыми, привычки и уставы его жизни вдруг оказа-
лись ложными и неприложимыми. Муж, обманутый муж, представлявшийся до
сих пор жалким существом, случайною и несколько комическою помехой его
счастью, вдруг ею же самой был вызван, вознесен на внушающую подобост-
растие высоту, и этот муж явился на этой высоте не злым, не фальшивым,
не смешным, но добрым, простым и величественным. Этого не мог не
чувствовать Вронский. Роли вдруг изменились. Вронский чувствовал его вы-
соту и свое унижение, его правоту и свою неправду. Он почувствовал, что
муж был великодушен и в своем горе, а он низок, мелочен в своем обмане.
Но это сознание своей низости пред тем человеком, которого он несправед-
ливо презирал, составляло только малую часть его горя. Он чувствовал се-
бя невыразимо несчастным теперь оттого, что страсть его к Анне, которая
охлаждалась, ему казалось, в последнее время, теперь, когда он знал, что
навсегда потерял ее, стала сильнее, чем была когда-нибудь. Он увидал ее
всю во время ее болезни, узнал ее душу, и ему казалось, что он никогда
до тех пор не любил ее. И теперь-то, когда он узнал ее, полюбил, как
должно было любить, он был унижен пред нею и потерял ее навсегда, оста-
вив в ней о себе одно постыдное воспоминание. Ужаснее же всего было то
смешное, постыдное положение его, когда Алексей Александрович отдирал
ему руки от его пристыженного лица. Он стоял на крыльце дома Карениных
как потерянный и не знал, что делать.
- Извозчика прикажете? - спросил швейцар.
- Да, извозчика.
Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь,
лег ничком на диван, сложив руки и положив на них голову. Голова его бы-
ла тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные с чрезвы-
чайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было ле-
карство, которое он наливал больной и перелил через ложку, то белые руки
акушерки, то странное положение Алексея Александровича на полу пред кро-
ватью.
"Заснуть! Забыть!" - сказал он себе, со спокойною уверенностью здоро-
вого человека в том, что если он устал и хочет спать, то сейчас же и
заснет. И действительно, в то же мгновение в голове стало путаться, и он
стал проваливаться в пропасть забвения. Волны моря бессознательной жизни
стали уже сходиться над его головой, как вдруг, - точно сильнейший заряд
электричества был разряжен в него, - он вздрогнул так, что всем телом
подпрыгнул на пружинах дивана и, упершись руками, с испугом вскочил на
колени. Глаза его были широко открыты, как будто он никогда не спал. Тя-
жесть головы и вялость членов, которые он испытывал за минуту, вдруг ис-
чезли.
"Вы можете затоптать в грязь", - слышал он слова Алексея Александрови-
ча и видел его пред собой, и видел с горячечным румянцем и блестящими
глазами лицо Анны, с нежностью и любовью смотрящее не на него, а на
Алексея Александровича; он видел свою, как ему казалось, глупую и смеш-
ную фигуру, когда Алексей Александрович отнял ему от лица руки. Он опять
вытянул ноги и бросился на диван в прежней позе и закрыл глаза.
"Заснуть! заснуть!" - повторил он себе. Но с закрытыми глазами он еще
яснее видел лицо Анны таким, какое оно было в памятный ему вечер до ска-
чек.
- Этого нет и не будет, и она желает стереть это из своего воспомина-
ния. А я не могу жить без этого. Как же нам помириться, как же нам поми-
риться? - сказал он вслух и бессознательно стал повторять эти слова. Это
повторение слов удерживало возникновение новых образов и воспоминаний,
которые, он чувствовал, толпились в его голове. Но повторение слов удер-
жало воображение ненадолго. Опять одна за другой стали представляться с
чрезвычайною быстротой лучшие минуты и вместе с ними недавнее унижение.
"Отними руки", - говорит голос Анны. Он отнимает руки и чувствует прис-
тыженное и глупое выражение своего лица.
Он все лежал, стараясь заснуть, хотя чувствовал, что не было ни малей-
шей надежды, и все повторял шепотом случайные слова из какой-нибудь мыс-
ли, желая этим удержать возникновение новых образов. Он прислушался - и
услыхал странным, сумасшедшим шепотом повторяемые слова: "Не умел це-
нить, не умел пользоваться; не умел ценить, не умел пользоваться".
"Что это? или я с ума схожу? - сказал он себе. - Может быть. Отчего же
и сходят с ума, отчего же и стреляются?" - ответил он сам себе и, открыв
глаза, с удивлением увидел подле своей головы шитую подушку работы Вари,
жены брата. Он потрогал кисть подушки и попытался вспомнить о Варе, о
том, когда он видел ее последний раз. Но думать о чем-нибудь постороннем
было мучительно. "Нет, надо заснуть!" Он подвинул подушку и прижался к
ней головой, но надо было делать усилие, чтобы держать глаза закрытыми.
Он вскочил и сел. "Это кончено для меня, - сказал он себе. - Надо обду-
мать, что делать. Что осталось?" Мысль его быстро обежала жизнь вне его
любви к Анне.
"Честолюбие? Серпуховской? Свет? Двор?" Ни на чем он не мог остано-
виться. Все это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже не было.
Он встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень и, открыв мохнатую
грудь, чтобы дышать свободнее, прошелся по комнате. "Так сходят с ума, -
повторил он, - и так стреляются... чтобы не было стыдно", - добавил он
медленно.
Он подошел к двери и затворил ее; потом с остановившимся взглядом и со
Что, сударь, к Николаю Ивановичу Свияжскому едете? Тоже к нам заезжают,
- перевернул на заряженный ствол и задумался. Минуты две, опустив голову
с выражением напряженного усилия мысли, стоял он с револьвером в руках
неподвижно и думал. "Разумеется", - сказал он себе, как будто логичес-
кий, продолжительный и ясный ход мысли привел его к несомненному заклю-
чению. В действительности же это убедительное для него "разумеется" было
только последствием повторения точно такого же круга воспоминаний и
представлений, чрез который он прошел уже десятки раз в этот час време-
ни. Те же были воспоминания счастья, навсегда потерянного, то же предс-
тавление бессмысленности всего предстоящего в жизни, то же сознание сво-
его унижения. Та же была и последовательность этих представлений и
чувств.
"Разумеется", - повторил он, когда в третий раз мысль его направилась
опять по тому же самому заколдованному кругу воспоминаний и мыслей, и,
приложив револьвер к левой стороне груди и сильно дернувшись всей рукой,
как бы вдруг сжимая ее в кулак, он потянул за гашетку. Он не слыхал зву-
ка выстрела, но сильный удар в грудь сбил его с ног. Он хотел удержаться
за край стола, уронил револьвер, пошатнулся и сел на землю, удивленно
оглядываясь вокруг себя. Он не узнавал своей комнаты, глядя снизу на
выгнутые ножки стола, на корзинку для бумаг и тигровую шкуру. Быстрые
скрипящие шаги слуги, шедшего по гостиной, заставили его опомниться. Он
сделал усилие мысли и понял, что он на полу, и, увидав кровь на тигровой
шкуре и у себя на руке, понял, что он стрелялся.
- Глупо! Не попал, - проговорил он, шаря рукой за револьвером. Ре-
