ли его убеждение, что он был счастливейшим в мире человеком, потому что
невеста его была верх совершенства. То же самое чувствовала м Кити. Ког-
да графиня Нордстон позволила себе намекнуть о том, что она желала че-
го-то лучшего, то Кити так разгорячилась и так убедительно доказала, что
лучше Левина ничего не может быть на свете, что графиня Нордстон должна
была признать это и в присутствии Кити без улыбки восхищения уже не
встречала Левина.
Объяснение, обещанное им, было одно тяжелое событие того времени. Он
посоветовался со старым князем и, получив его разрешение, передал Кити
свой дневник, в котором было написано то, что мучало его. Он и писал
этот дневник тогда в виду будущей невесты. Его мучали две вещи: его не-
невинность и неверие. Признанне в неверии прошло незамеченным. Она была
религиозна, никогда не сомневалась в истинах религии, но его внешнее не-
верие даже нисколько не затронуло ее. Она знала любовью всю его душу, и
в душе его она видела то, чего она хотела, а что такое состояние души
называется быть неверующим, это ей было все равно. Другое же признание
заставило ее горько плакать.
Левин не без внутренней борьбы передал ей свой дневник. Он знал, что
между им и ею не может и не должно быть тайн, и потому он решил, что так
должно; но он не дал себе отчета о том, как это может подействовать, он
не перенесся в нее. Только когда в этот вечер он приехал к ним пред те-
атром, вошел в ее комнату и увидал заплаканное, несчастное от непоправи-
мого, им произведенного горя, жалкое и милое лицо, он понял ту пучину,
которая отделяла его позорное прошедшее от ее голубиной чистоты, и ужас-
нулся тому, что он сделал.
- Возьмите, возьмите эти ужасные книги!- сказала она, отталкивая ле-
жавшие пред ней на столе тетради. - Зачем вы дали их мне!.. Нет, все-та-
ки лучше, - прибавила она, сжалившись над его отчаянным лицом. - Но это
ужасно, ужасно!
Он опустил голову и молчал. Он ничего не мог сказать.
- Вы не простите меня, - прошептал он.
- Нет, я простила, но это ужасно!
Однако счастье его было так велико, что это признание не нарушило его,
а придало ему только новый оттенок. Она простила его; но с тех пор он
еще более считал себя недостойным ее, еще ниже нравственно склонялся
пред нею и еще выше ценил свое незаслуженное счастье.
XVII
Невольно перебирая в своем воспоминании впечатление разговоров, веден-
ных во время и после обеда, Алексей Александрович возвращался в свой
одинокий нумер. Слова Дарьи Александровны о прощении произвели в нем
только досаду. Приложение или неприложение христианского правила к свое-
му случаю был вопрос слишком трудный, о котором нельзя было говорить
слегка, и вопрос этот был уже давно решен Алексеем Александровичем отри-
цательно. Из всего сказанного наиболее запали в его воображение слова
глупого, доброго Туровцына: молодецки поступил; вызвал на дуэль и убил.
Все, очевидно, сочувствовали этому, хотя из учтивости и не высказали
этого.
"Впрочем, это дело кончено, нечего думать об этом", - сказал себе
Алексей Александрович. И, думая только о предстоящем отъезде и деле ре-
визии, он вошел в свой нумер и спросил у провожавшего швейцара, где его
лакей; швейцар сказал, что лакей только что вышел. Алексей Александрович
велел себе подать чаю, сел к столу и, взяв Фрума, стал соображать марш-
рут путешествия.
- Две телеграммы, - сказал вернувшийся лакей. входя в комнату. - Изви-
ните, ваше превосходительство, я только что вышел.
Алексей Александрович взял телеграммы и распечатал. Первая телеграмма
было известие о назначении Стремова на то самое место, которого желал
Каренин. Алексей Александрович бросил депешу и, покраснев, встал и стал
холить по комнате. "Quos vult perdere dementat", - сказал он, разумея
под quos те лица, которые содействовали этому назначению. Ему не то было
досадно, что не он получил это место, что его, очевидно, обошли; но ему
непонятно, удивительно было, как они не видали, что болтун, фразер Стре-
мов менее всякого другого способен к этому. Как они не видали, что они
губили себя, свой prestige этим назначением!
"Что-нибудь еще в этом роде", - сказал он себе желчно, открывая вторую
депешу. Телеграмма была от жены. Подпись ее синим карандашом, "Анна",
первая бросилась ему в глаза. "Умираю, прошу, умоляю приехать. Умру с
прощением спокойнее", - прочел он. Он презрительно улыбнулся и бросил
телеграмму. Что это был обман и хитрость, в этом, как ему казалось в
первую минуту, не могло быть никакого сомнения.
"Нет обмана, пред которым она бы остановилась. Она должна родить. Мо-
жет быть, болезнь родов. Но какая же их цель? Узаконить ребенка, компро-
метировать меня и помешать разводу, - думал он. - Но что-то там сказано:
умираю..." Он перечел телеграмму; и вдруг прямой смысл того, что было
сказано в ней, поразил его. "А если это правда? - сказал он себе. - Если
правда, что в минуту страданий и близости смерти она искренно раскаива-
ется, и я, приняв это за обман, откажусь приехать? Это будет не только
жестоко, и все осудят меня, но это будет глупо с моей стороны".
- Петр, останови карету. Я еду в Петербург, - сказал он лакею.
Алексей Александрович решил, что поедет в Петербург и увидит жену. Ес-
ли ее болезнь есть обман, то он промолчит и уедет. Если она действи-
тельно больна, при смерти и желает его видеть пред смертью, то он прос-
тит ее, если застанет в живых, и отдаст последний долг, если приедет
слишком поздно.
Всю дорогу он не думал больше о том, что ему делать.
С чувством усталости и нечистоты, производимым ночью в вагоне, в ран-
нем тумане Петербурга Алексей Александрович ехал по пустынному Невскому
и глядел пред собою, не думая о том, что ожидало его. Он не мог думать
об этом, потому что, представляя себе то, что будет, он не мог отогнать
предположения о том, что смерть ее развяжет сразу всю трудность его по-
ложения. Хлебники, лавки запертые, ночные извозчики, дворники, метущие
тротуары, мелькали в его глазах, и он наблюдал все это, стараясь заглу-
шить в себе мысль о том, что ожидает его и чего он не смеет желать и
все-таки желает. Он подъехал к крыльцу. Извозчик и карета со спящим ку-
чером стояли у подъезда. Входя в сени, Алексей Александрович как бы дос-
тал из дальнего угла своего мозга решение и справился с ним. Там значи-
лось: "Если обман, то презрение спокойное, и уехать. Если правда, то
соблюсти приличия".
Швейцар отворил дверь еще прежде, чем Алексей Александрович позвонил.
Швейцар Петров, иначе Капитоныч, имел странный вид в старом сюртуке, без
галстука и в туфлях.
- Что барыня?
- Вчера разрешились благополучно.
Алексей Александрович остановился и побледнел. Он ясно понял теперь, с
какой силой он желал ее смерти.
- А здоровье?
Корней в утреннем фартуке сбежал с лестницы.
- Очень плохи, - ответил он. - Вчера был докторский съезд, и теперь
доктор здесь.
- Возьми вещи, - сказал Алексей Александрович, и, испытывая некоторое
облегчение от известия, что есть все-таки надежда смерти, он вошел в пе-
реднюю.
На вешалке было военное пальто. Алексей Александрович заметил это и
спросил:
- Кто здесь?
- Доктор, акушерка и граф Вронский.
Алексей Александрович прошел во внутренние комнаты.
В гостиной никого не было; из ее кабинета на звук его шагов вышла аку-
шерка в чепце с лиловыми лентами.
Она подошла к Алексею Александровичу и с фамильярностью близости смер-
ти, взяв его за руку, повела в спальню.
- Слава богу, что вы приехали! Только об вас и об вас, - сказала она.
- Дайте же льду скорее!- сказал из спальни повелительный голос докто-
ра.
Алексей Александрович прошел в ее кабинет. У ее стола боком к спинке
на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил
на голос доктора, отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича.
Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи,
как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой, под-
нялся и сказал:
- Она умирает. Доктора сказали, что нет надежды. Я весь в вашей влас-
ти, но позвольте мне быть тут... впрочем, я в вашей воле, я при...
Алексей Александрович, увидав слезы Вронского, почувствовал прилив то-
го душевного расстройства, которое производил в нем вид страданий других
людей, и, отворачивая лицо, он, не дослушав его слов, поспешно пошел к
двери. Из спальни слышался голос Анны, говорившей что-то. Голос ее был
веселый, оживленный, с чрезвычайно определенными интонациями. Алексей
Александрович вошел в спальню и подошел к кровати. Она лежала, повернув-
шись лицом к нему. Щеки рдели румянцем, глаза блестели, маленькие белые
руки, высовываясь из манжет кофты, играли, перевивая его, углом одеяла.
Казалось, она была не только здорова и свежа, но в наилучшем расположе-
нии духа. Она говорила скоро, звучно и с необыкновенно правильными и
прочувствованными интонациями.
- Потому что Алексей, я говорю про Алексея Александровича (какая
странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда ли?), Алексей не
отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил... Да что ж он не едет? Он
добр, он сам не знает, как он добр. Ах, боже мой, какая тоска! Дайте мне
поскорее, поскорее воды! Ах, это ей, девочке моей, будет вредно! Ну, хо-
рошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше. Он приедет,
ему больно будет видеть ее. Отдайте ее.
- Анна Аркадьевна, он приехал. Вот он!- говорила акушерка, стараясь
обратить на Алексея Александровича ее внимание.
- Ах, какой вздор!- продолжала Анна, не видя мужа. - Да дайте мне ее,
девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит,
что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его
глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от
этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл.
Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
Вдруг она сжалась, затихла и с испугом, как будто ожидая удара, как
будто защищаясь, подняла руки к лицу. Она увидала мужа.
- Нету нет, - заговорила она, - я не боюсь его, я боюсь смерти. Алек-
сей, подойди сюда. Я тороплюсь оттого, что мне некогда, мне осталось
жить немного, сейчас начнется жар, и я ничего уж не пойму. Теперь я по-
нимаю, и все понимаю, я все вижу.
Сморщенное лицо Алексея Александровича приняло страдальческое выраже-
ние; он взял ее за руку и хотел что-то сказать, но никак не мог выгово-
рить; нижняя губа его дрожала, но он все еще боролся с своим волнением и
только изредка взглядывал на нее. И каждый раз, как он взглядывал, он
видел глаза ее, которые смотрели на него с такою умиленною и восторжен-
ною нежностью, какой он никогда не видал в них.
- Подожди, ты не знаешь... Постойте, постойте... - она остановилась,
как бы собираясь с мыслями. - Да, начинала она. - Да, да, да. Вот что я
хотела сказать. Не удивляйся на меня. Я все та же... Но во мне есть дру-
гая, я ее боюсь - она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и не
могла забыть про ту, которая была прежде. Та не я. Теперь я настоящая, я
вся. Я теперь умираю, я знаю, что умру, спроси у него. Я и теперь
чувствую, вот они, пуды на руках, на ногах, на пальцах. Пальцы вот какие
- огромные! Но это все скоро кончится... Одно мне нужно: ты прости меня,
прости совсем! Я ужасна, но мне няня говорила: святая мученица - как ее
звали? - она хуже была. И я поеду в Рим, там пустыня, и тогда я никому
не буду мешать, только Сережу возьму и девочку...Нет, ты не можешь прос-
тить! Я знаю, этого нельзя простить! Нет, нет, уйди, ты слишком хорош! -
Она держала одною горячею рукой его руку, другою отталкивала его.
Душевное расстройство Алексея Александровича все усиливалось и дошло
теперь до такой степени, что он уже перестал бороться с ним; он вдруг
