Потому что она больше может ему дать. И больше у него взять. А я ни
дать, ни взять.
- А как ремонт? - спрашиваю я.
- Плотника до сих пор достать не могу! - моментально переключается
Школьная Подруга. - Поразительное дело! Никто не хочет работать. Им не
нужны деньги. Им нужно только два рубля на портвейн. И все! Представля-
ешь, я три месяца не могу найти человека, чтобы он сделал мне палку во
встроенный шкаф.
- А зачем палка? - не поняла я.
- Пальто вешать! Я не могу въехать в квартиру, потому что мне некуда
вешать пальто. Когда мы увидимся?
- Когда хочешь.
- Давай в конце недели.
Мы всегда договариваемся, но никогда не встречаемся.
Видимо, моя прошлая жизнь, как культурный слой, опустилась под землю,
а на земле другая жизнь. И голос моей Школьной Подруги звучит откуда-то
из-под земли, может быть, поэтому она так и кричит, чтобы быть услышан-
ной наверху.
- Я в тебя верю! - кричит Школьная Подруга. - Ты сильная!
Правильно. Я сильная. На мне можно воду возить.
Я кладу трубку. Из-под руки тут же выплескивается следующий звонок.
Это врач. Не мой врач, а просто врач.
Мы каждый год вместе отдыхаем семьями у моря и дружим взахлеб все
двадцать шесть дней отпуска. В Москве мы не общаемся. Это как сезонная
обувь. В одно время года носишь, не снимая, а в другое время закидываешь
на антресоли. Когда мы через год встречаемся снова, то кажется, будто не
расставались. Чувства свежи и прочны.
- Возненавидь! - рекомендует он. Значит, знает.
- Зачем?
- Энергия ненависти. Очень помогает.
- Выпиши рецепт, - прошу я.
- На что? - не понимает врач.
- На ненависть, на что же еще...
Он раздумывает, потом предлагает:
- А хочешь, пообедаем вместе?
Я ничего не ела с утра, а если быть точной, я не ем третьи сутки.
- Не могу, - отказалась я. - Не глотается.
- Может быть, тебе лечь в стационар? - раздумчиво предположил врач.
- В какой стационар? В дурдом? - догадалась я.
- Там тебя растормозят. А лучше всего поменяй обстановку. Поезжай ку-
да-нибудь.
Кити уезжает за границу после того, как Вронский поменял ее на Анну
Каренину. Безусловно, поехать за границу лучше, чем лечь в дурдом.
- Я подумаю, - обещаю я.
- Думай, - соглашается он. - А я побегу. У меня операция. У меня
больной на столе.
Ничего себе, больной на столе, а он треплется на посторонние темы.
Вот и доверяйся после этого врачам.
Я кладу трубку и думаю о тезисе "возненавидь".
Наверняка Энергия Ненависти поддерживает, как и всякая энергия. Но я
сейчас люблю его как никогда, вернее, как когда-то. Когда мы шли с ним
по лесу, а впереди поблескивал пруд. Над нами взлетела стая ворон и раз-
дался шум, будто вороны побежали по верхушкам деревьев. Он остановился и
поцеловал меня. Губы у него были холодные. Когда он меня желал особенно
сильно, у него были холодные губы.
Я представляю их вместе. Она носит волосы назад, и ее удобно гладить
по голове. Он гладит ее, сильно придавливая волосы ладонью. У него такая
манера. Так он гладил меня, и Машку Кудрявцеву, и нашу собаку Фильку. У
Фильки от этой процедуры оттягивались верхние веки, обнажались белки и
глаза становились как бы перевернутыми. Такие таза бывают на фотографии,
если ее перевернуть головой вниз.
Может быть, действительно определить себя в дурдом. Раньше это заве-
дение называлось "дом скорби". Мне дадут байковый халат, и я буду бро-
дить, обезличенная, среди таких же, в халатах. Там все скорбят. Все в
халатах. И я - как все.
В середине дня звонит Другая Подруга. Все-таки дотерпела до середины
дня.
- Как ты? - спрашивает она. Хочет выяснить, как я корчусь, а потом
побежать к Подруге и рассказать. Это даже интереснее, чем сходить в те-
атр. Тут ты и драматург, и актер, и режиссер. А там - пассивный зритель.
- Что ты имеешь в виду? - не понимаю я.
- Ну, вообще... - мнется Другая Подруга.
- Индира Ганди в Москву приехала, - говорю я. - На отца похожа.
- На какого отца?
- На своего. На Джавахарлала Неру.
- А-а... - соображает Другая Подруга. - А зачем она приехала?
- По делам. А час назад произошла стыковка грузового корабля.
- Где?
- В космосе.
- А ты откуда знаешь?
- В газете прочитала. Ты газеты получаешь?
Но Другую Подругу интересует не то, что происходит в мире и в космо-
се, а непосредственно в моем доме.
- Ты-то как? - снова спрашивает она.
- А что тебя интересует? - наивно не понимаю я.
- Ну так... в принципе.
- В принципе, - говорю я, - неудобно сидеть на двух базарах одним за-
дом, если даже он такой большой, как у тебя.
- Ты что, обиделась? - подозревает Другая Подруга.
- Нет. Что ты...
Я возвращаю трубку на место. Представляю себе смущение Другой Подруги
и ее летучую досаду. "Несчастные сукины дети", - прочитала я недавно. Не
помню, у кого и где. Так и мы все: несчастные сукины дети - сыны и доче-
ри. Мы сами во всем виноваты, нас не за что жалеть. Но мы несчастны, и
нас надо пожалеть.
Ближе к вечеру звонит Гомонов и приглашает на концерт знаменитого
певца. Лучше бы сел и написал главу. Обычно я не принимаю никаких мел-
ких, равно как и крупных, услуг. Но если я останусь дома, я буду думать,
а мне нельзя. Так же, как замерзающему спать. Ему надо двигаться, полз-
ти.
Из соседней комнаты доносится смех Маши и Кости. А точнее - ржание.
Так активно радостно воспринимать мир могут только очень молодые и очень
здоровые организмы, у которых отлично отлажены все системы.
Певец на сцене поет и движется. Его ноги ни секунды не стоят на мес-
те. Эту манеру принес к нам в Союз негр из "Бони М". Наш ничем не хуже:
курчавый, весь в белом атласе, летящая блуза, пульсирующий нерв, будто
его подключили к розетке с током высокого напряжения.
Я смотрю на него бессмысленным, застывшим глазом, как свежемороженый
окунь с головой. Я не могу сказать, что мне нравится. И не могу сказать:
не нравится. Мои нервы отказываются участвовать в восприятии. Мне все
равно. Даже если бы на меня сверху стала падать люстра, я не поднялась
бы с места.
Певец окончил песню. Сидящие передо мной девушки захлопали, завереща-
ли, забились в падучей. Одна из них побежала вниз с букетом цветов. Я
догадалась, что это - сырихи. Слово "сыриха" зародилось в пятидесятые
годы, во времена славы Лемешева. Поклонницы стояли под его окнами на мо-
розе и время от времени заходили греться в магазин "Сыр" на улице
Горького. Сыриха - это что-то глупое и неуважаемое обществом. Зато моло-
дое и радостно восторженное.
Я давно уже заметила, что природа действует по принципу "зато". Урод-
ливый, зато умный. А если умный и красивый, зато пьет. А если и умный, и
красивый, и не пьет (как я), зато - нет счастья в жизни. И каждая судьба
- как юбилейный рубль: с одной стороны одно, а с другой - другое.
Окончилось первое отделение.
Мы с Гомоновым вышли в фойе. Он стоял возле меня - некрасивый, изыс-
канный, как барон Тузенбах в штатском. Вид у него был понурый, оттого,
что не написал главу и не придумал, как наврать.
Случайно я напоролась на свое отражение в зеркале и не сразу узнала
себя. Во мне что-то существенно изменилось. Раньше у меня было выражение
надежды и доверия. Я была убеждена, что меня все любят. Я к этому при-
выкла. Сначала меня любили в семье, потому что я была младшая. Потом ме-
ня любили в школе, потому что я была способная и добросовестная. Наша
классная воспитательница входила в класс и говорила: "Все вы лодыри и
разгильдяи. Одна Перепелицына как звезда в тумане". Перепелицына - это
я. Потом меня любили в институте, на кафедре, в городе Нуре. Меня безна-
дежно и ущербно любил Востриков до тех пор, пока не возненавидел. Но я
не замечала ни любви, ни ненависти. Как говорила моя мама: "Старуха на
город сердилась, а город и не знал". Я привыкла к тому, что я самая кра-
сивая, самая умная, самая-самая. А сейчас надежда, и доверие, и самость
сошли с моего лица. Оно стало растерянное и туповатое, как у покинутой
совы.
- Вы, наверное, думаете, зачем я вас пригласил?
- Нет. Не думаю, просто лишний билет и свободный вечер.
- Нет. Не просто, - серьезно возразил Гомонов. - У меня к вам очень
важный разговор.
Может быть, он решил сделать мне официальное предложение?
- Нина Алексеевна, я хочу у вас спросить: стоит мне оставаться в нау-
ке?
- Но ведь вы уже пишете диссертацию... - удивилась я.
Диссертация Гомонова похожа на комнату Маши Кудрявцевой - несобран-
ная, хламная, но в ней есть нечто такое, будто в эту же самую комнату
через разбитое окно хлещет летний грибной дождь.
- Ну и что? Все пишут, - обреченно согласился Гомонов. - Но, может
быть, я бездарен...
- Кто вам это сказал?
- Востриков.
- Он так и сказал? - не поверила я.
- По форме иначе, но по существу так...
Этот принцип называется "топи котят, пока слепые". Востриков созна-
тельно или бессознательно боится конкуренции. Но не могу же я сказать,
что самый бездарный изо всех бездарных, король бездарностей - это сам
Востриков. Все его статьи вылизаны и причесаны, но ни дождя, ни солнца
там нет. Там просто нечем дышать.
- А зачем вы верите? У вас должно быть свое мнение на свой счет... -
дипломатично вывернулась я.
- У меня его нет, - Гомонов искренне вытаращил глаза. - Я про себя
ничего не понимаю...
Я давно заметила, что талантливые люди про себя ничего не понимают.
- Вы правы, - сказала я. - Пишут все, но вы - настоящий ученый. И ва-
ши ошибки для меня дороже, чем успехи Вострикова.
Гомонов смотрел на меня, как сыриха на Лемешева. Он видел во мне не
только меня, но и подтверждение себя. Последнее время он потерял себя,
поэтому на его лице поселилось отвращение к жизни. А потерять себя так
же мучительно, как потерять другого. Например, Мужа. Но я вернула Гомо-
нову себя, и его глаза стали медленно разгораться, как люстра над залом.
Он похорошел прямо на глазах, как Золушка после прихода феи.
- Спасибо... - он сжал мою руку, и в нее потекли радостно заряженные
флюиды.
Началось второе отделение.
Певец вышел на сцену и стал петь "Рондо" Моцарта.
Рондо - сугубо фортепьянное произведение, и в том, что певец предло-
жил вокальную интерпретацию - элемент неожиданности и авантюрности, как
в диссертации Гомонова. Певец поет Моцарта, чуть-чуть подсовременив, и
это подсовременивание не только не убивает, но, наоборот, проявляет Мо-
царта. Я ощущаю, почти материально, что Моцарт - гениален.
Я вспоминаю, что он умер молодым, до сорока, и его похоронили чуть ли
не в общей могиле с нищими. Моцарт был гений - зато умер молодым.
Известна его история с "Реквиемом", который он писал в предчувствии
смерти. Он был молод и не созрел для смерти. Он тосковал вместе со свои-
ми клавесином и страдал так же, как я в последние три дня. Может быть,
не так же, по-другому... Хотя почему по-другому?
Страдания и радость у всех выражаются тождественно. Значит, так же.
Значит, я не одинока.
У меня есть особенность: не любить свою жизнь. Возможно, это исходит
из знака скорпиона, себя пожирающего. Я тоже пожираю свое полусиротское
детство, свою плохо одетую, а потом униженную юность, свою зрелость,
оскверненную, как взорванная могила... Но сейчас, в эту минуту, моя
жизнь кажется мне возвышенной и осмысленной. Лучше быть жертвой, чем па-
лачом. Лучше пусть тебя, чем ты. Мне, во всяком случае, лучше.
Концерт окончился в половине одиннадцатого. До конца субботы остава-
лось полтора часа. Если за полтора часа ничего не случится, то можно
сказать, что я уцелела.
Что вывезло меня из субботы?
1. Тактика Кутузова.
2. Гомонов. Я запустила Гомонова в его судьбу. Как сказала бы моя ма-
ма: "Умирать собирайся, а жито сей".
3. Моцарт. Причастность к Великой Энергии Страдания. Если страдали
