пошутил над новосельем. Гракин засмеялся, и мне вдруг стало грустно.
Всякая самоирония в конечном счете оборачивается жалостью к себе. Мне
стало жаль себя. В моем возрасте, когда уже можно иметь внуков, я только
начинаю жить, как молодой специалист, приехавший в деревню по окончании
института.
Я всю жизнь мечтал иметь собственный загородный дом. Я люблю природу
и одиночество. Гракин не понимает природу и не переносит одиночества.
Ему этот дом, в сущности, ни к чему. Но у него он есть, а у меня нет. И
никогда не будет.
У Гракина - трое детей от двух жен. А у меня - ни одного.
Последние десять лет я мечтаю приобрести себе дубленку. Но я только
хочу, а у Гракина их две: одна канадская - для представительства, а дру-
гая монгольская - для сильных холодов.
К моим ногам подошла кошка Клава.
- Дай мне что-нибудь, - продребезжала Клава и посмотрела на меня
склочным взором.
Я достал из кармана маленький круглый диск овсяного печенья.
- Это сладкое, - сказала Клава. - А я хочу есть.
- Сейчас я тебя накормлю, - пообещал Гракин и полез в висячий холо-
дильник.
Из обувной коробки выглядывал крошечный котенок. Я хотел взять его на
руки, но Гракин предупредил:
- Блохи...
Котенок таращил на меня глаза в голубоватых белках.
- Выведем, - пообещал я ему.
- А ты останешься? Ты будешь с нами жить? - Котенок еще шире растара-
щил свои глаза.
Я с удовольствием остался бы на даче. Я сел бы за большой стол, как
роденовский "Мыслитель", и сидел бы так час, два, и мне бы никто не ме-
шал. Я остался бы прямо сейчас, но Гракину надо было возвращаться, и я
повез его в город.
В дороге Гракин жаловался мне на свою жизнь. У него был загородный
дом, дети, прекрасные зубы, две дубленки, но не было душевного равнове-
сия, и он с удовольствием поменял бы все, что он имеет, на то, чего у
него нет. Потом он сказал, что перепоручает мне Клаву с котенком и я
должен о ней заботиться. Клава, как я понял, была сугубо дачная кошка.
Она жила с хозяевами только летний сезон, а когда хозяева переезжали в
город, то Клаву почему-то не брали. Может быть, в городе у них была дру-
гая, городская кошка.
Мы приехали в Москву в девять часов вечера. Ехать снова на дачу уже
не имело смысла, тем более я должен был взять из дома свои книги и бума-
ги.
Я вернулся домой. Жена сидела перед духовкой на корточках и загляды-
вала: не запеклась ли корочка. Она делала шарлотку из яблок и хотела ме-
ня угостить.
У нас не было детей, и я был ее единственным ребенком. У нее не было
ни отца, ни братьев - я был ее единственной родней и единственным смыс-
лом ее жизни.
И как бы ни скучна была жизнь, это была ее жизнь.
И другой жизни у нее не было.
Я разделся и, не говоря ни слова, прошел к своему рабочему столу.
Я включил магнитофон на полную мощность и принялся за свою диссерта-
цию. Я пишу ее, как летописец Пимен, - из года в год. Изо дня в день.
Какой-нибудь трудолюбивый потомок через много лет найдет мой труд усерд-
ный, безымянный, засветит он, как я, свою настольную лампаду, включит,
как я, свой магнитофон...
Когда я работаю - у меня манера: подпирать лоб ладонью. Эта манера,
как и вообще все манеры, входит в невроз навязчивых привычек, и я ее не
замечаю. Еще я не выношу, когда моя комната прибрана и проветрена.
Я люблю обстановку разбросанных бумаг, захламленности и тепла. Очень
может быть, что мои далекие предки - свиньи.
Входит жена и что-то говорит.
Я поднимаю голову от текста и не сразу понимаю: что она хочет. Я
только вижу ее глаза - светло-голубые, почти белые. Без верхних век, они
вделаны прямо в лицо, и вид у них просто зловещий. Два зловещих глаза на
немолодом лице. Из-под байкового халата видны мои теплые кальсоны - три-
котажные, с начесом, которые я давно не ношу. Моя жена все время мерзнет
и ходит по дому в мужском белье.
Я долго смотрю на нее, потом переспрашиваю:
- Чего?
Жена говорит, чтобы я убрал руку ото лба, иначе я похож на Илью Му-
ромца, высматривающего из-под ладони татар. Потом открывает форточку и
начинает подметать комнату, приговаривая при этом, что она женщина и ее
угнетает грязь в ее доме.
Я снимаю руки со стола и гляжу перед собой. Я чувствую себя как жерт-
ва, к которой пришел палач и, прежде чем заняться своим прямым делом,
решил подмести мою камеру. Я поднимаю голову из аквариума и втягиваю
воздух.
Я медленно спускаюсь вниз по лестнице, и захожу в подвал с проросшей
картошкой, и различаю во мраке бледные ростки.
- Опять уходишь? - спросила Клава.
- Но ведь я тебя накормил. Скажи, только честно: тебе когда-нибудь
сырую курицу давали?
- При чем тут курица... Мне нужно общение. Мне скучно...
- И мне скучно. - Котенок высунул мордочку из коробки. - Я могу оди-
чать. Из меня может получиться рысь.
Я взял котенка и понес его в ванную комнату. Блох мы уже вывели и те-
перь поддерживаем чистоту.
Я налил в таз теплой воды, насыпал немного стирального порошку,
взбил. Над тазом взошла хрупкая нежная пена. Я опустил туда котенка.
Стал мыть осторожно, следя, чтобы вода не заливалась в уши.
Заглянула Клава и сказала:
- Не простуди его.
Я набрал в ковш чистой воды. Котенок поднял лапы и положил их на го-
лову, на загнутые ушки. Я окатил его чистой водой. Потом завернул в мах-
ровое полотенце. Промокнул. Протер насухо и пустил на пол. Шерстка у не-
го поднялась дыбом.
Котенок зашагал по дому, задрав хвост, а я за ним следом, испытывая
радость от проделанного полезного труда.
- Приходишь и уходишь, - сказала Клава. - Зачем ты снял дачу?
Я молчал.
- Ну зачем? Во имя чего? - Клава остановила на моем лице свои краси-
вые глаза.
- Во имя свободы, - сказал я.
- Чего? - переспросила Клава, хотя прекрасно расслышала. Я видел это
по ее морде. - Платишь шестьдесят рублей в месяц и ездишь каждый день
сорок километров в один конец. Это называется "свобода"?
- Возможность свободы, - поправил я себя. - Должен же я платить за
возможность свободы...
- А зачем тебе возможность?
- Я могу быть свободным, как только захочу.
- Так захоти.
- Когда надо, тогда и захочу. Ты еще будешь мне диктовать: что и ког-
да я должен хотеть...
- Я скажу хозяину: пусть он сдаст дачу нормальным людям. А то ты и
сам не живешь, и другим не даешь. Носишься, как мышь в уборной.
- Что за сравнение?
- Ты не видел, а я видела.
- Ну, и какой у нее выход? - поинтересовался я.
- У кого?
- У мыши в уборной.
- У нее два выхода: один - потонуть в унитазе. Другой - ко мне в ла-
пы.
Я представил себе настроение мыши и сказал:
- Вот ты меня ругаешь, а сама живодерка порядочная.
- Но это мой долг, - ответила Клава. - У тебя - твой, а у меня мой.
Хотя, если бы ты был котом...
- Что бы было?
- Ты бы сначала извинялся перед мышью, а потом перед хозяином и всех
бы просил войти в твое положение.
- И что дальше?
- Это зависит от хозяина. На их месте я бы взяла другого кота. Не та-
кого интеллигентного...
Клава повернулась и пошла из комнаты. Ей не хотелось ругаться со мной
окончательно: все-таки она от меня зависела. Я ее кормил.
Я сел за деревянный стол.
Котенок разогнулся и прыгнул мне на спину. Со спины перебрался на
плечо. Устроился на плече и громко замурлыкал мне в самое ухо. Запел
по-кошачьи. Я закрыл глаза, и мне захотелось замурлыкать вместе с ним.
Но я не умел.
- Останься, - попросила Клава, входя. - Утром мы выбежим на улицу и
сделаем зарядку.
- Ты найдешь гриб... - пообещал котенок.
Я представил себе белый гриб, прикрытый сверху листом, звонкий шелест
деревьев. А потом я представил себе жену, которая сидит возле телефона и
узнает: не зарегистрирован ли в Москве несчастный случай. Ей отвечают,
что в Москве каждый день - сорок несчастных случаев. Тогда она звонит в
морг больницы Склифосовского и спрашивает: не привезли ли туда мужчину
сорока пяти лет с бородкой, похожего на президента Линкольна.
Я снял котенка с плеча. Он перестал петь.
- Я не могу остаться, - сказал я. - Я не предупредил.
Клава промолчала.
- Почему ты молчишь?
- Если я скажу тебе: "останься", ты же все равно уедешь.
- Хотите, поедем со мной, - предложил я.
- Нет, - отказалась Клава. - Мы дачные кошки. Мы должны ловить здесь
мышей.
На улице сильно подморозило. Стекла в машине обледенели. Я не видел,
что делается сзади и с боков, и ехал вслепую. Ко всему, у меня испортил-
ся поворотник, и если я собирался повернуть, то не мог предупредить ма-
шину, идущую за мной следом. Я подвергал себя и других реальной опаснос-
ти и, как и Клава, справедливо не понимал: во имя чего? И вместе с тем у
меня было такое чувство, как будто кто-то, именуемый Судьбой или Со-
вестью, охраняет вверенные мне существа и навязывает свою волю свыше.
Когда я приехал домой, жены не было. Я решил, что она вышла к соседям
и скоро вернется. Но прошел час, потом другой. За ним третий.
Я сел к телефону, позвонил в милицию и спросил: не зарегистрирован ли
несчастный случай. Мне ответили, что в Москве каждый день сорок несчаст-
ных случаев. Я стал звонить в справочное больницы Склифосовского, но в
это время в двери повернулся ключ, и в моей душе, как ключ в замке, по-
вернулась радость.
Жена сняла в прихожей пальто и вошла в комнату. На ней было темно-зе-
леное полудлинное платье - то самое, в каком я увидел ее первый раз
двадцать лет назад.
- Что это за платье?
- Модно, - ответила жена. - Не могу же я игнорировать моду.
Я понял: это другое платье. Просто вернулась мода двадцатилетней дав-
ности, и жена вошла в комнату будто из своей молодости. Вошла и остано-
вилась.
- Ты перебила мне сон. Я теперь не засну, - упрекнул я.
Мне не хотелось спать. Мне хотелось объяснений.
- Я ненадолго, - объяснила жена. - Я сейчас ухожу.
- Куда?
- В другую жизнь.
Она задвигалась по комнате и стала искать вещи, необходимые ей для
другой жизни.
У жены было странное свойство роговицы: блестеть. И сейчас ее большие
голубые глаза блестели, будто были подсвечены. Черные волосы блестели,
как лакированные. Нарядно поблескивали ногти на руках.
Жена остановилась, обдумывая, чуть закусив нижнюю губу.
- Кальсоны возьми, - напомнил я.
Жена улыбнулась рассеянно. Улыбка у нее была какаято неокончательная.
Когда я ее полюбил, то мне кажется - именно за эту застенчивую улыбку и
светящиеся глаза.
Жена взяла кальсоны и положила их в красивый целлофановый пакет.
Больше ей ничего не понадобилось.
- Не уходи, - попросил я.
- Я устала жить без любви, - сказала жена.
- Передумай, - попросил я.
- А зачем?
Жена посмотрела на меня. У нее было такое же выражение, как у Клавы.
И такие же красивые глаза. И я подумал: "Действительно, зачем?"
На другой день я раскрыл канцелярскую папку и принялся за свою дис-
сертацию.
Моя комната была не прибрана и не проветрена. Никто ко мне не заходил
и не требовал, чтобы я отнял руку от лба. Я мог работать сколько угодно,
но мне не хотелось. Для того чтобы мне захотелось работать, надо, чтобы
мне кто-то мешал.
Я подвинул к себе кроссворд. Прочитал: "Столица Португалии". И поду-
мал: "Где Португалия? А где я?"
Я посидел и снова лег спать не раздеваясь. Я лежал целый день и смот-
рел в потолок.
К вечеру я встал и пошел на кухню. Достал из холодильника кусок варе-
ной колбасы, но одному есть было неинтересно. Я завернул колбасу в газе-
ту и поехал на дачу.
Смеркалось. Окна в доме были освещены. Двигались тени.
Я открыл дверь и услышал торопливый, обгоняющий себя голос спортивно-
го комментатора. Я догадался: по телевизору транслировали футбол.
Отворилась дверь, и в прихожую вышел Гракин, вытирая рукой рот. От
него пахло тем, что он съел и выпил.
