- А! - обрадовался Гракин. - Проходи! Гостем будешь!
- Почему гостем? - спросил я, хотя уже все понял: Гракин сдал дачу.
- Я сдал дачу, - подтвердил Гракин. - Вот твои деньги.
Он протянул мне деньги. Я стоял и не брал. Гракин сунул деньги в мой
карман.
Меня это покоробило. Гракин заметил.
- Здесь надо жить, топить, - сказал Гракин. - А то дом рассыхается.
- Дому нужно общение, - сказал я.
- Что? - не понял Гракин.
Комментатор вдруг закричал "гол!", и в комнате торжествующе завопили
несколько голосов.
- Проходи, - предложил Гракин.
- Нет, - отказался. - Пойду.
В прихожую вышла Клава и посмотрела на меня открытым чистым взглядом.
- Эх, ты... - сказал я.
- Интересно, а на что ты рассчитывал?
- Поехали со мной, - позвал я.
- Нет, - отказалась Клава.
- Я буду тебя кормить и с тобой разговаривать.
- Это собаки привыкают к людям. А кошки - к дому...
- И тебе все равно с кем жить?
- Совершенно безразлично. Если меня не пинают ногами, конечно.
Я повернулся и пошел.
На улице было темно и ветрено. В небе мигали звезды.
Перед тем как выйти за калитку, я обернулся на дом. Из трубы шел ды-
мок. Дом уютно светился желтыми окнами.
В углу правого окна, прижавшись мордочкой к стеклу, сидел котенок и
смотрел мне вслед.
Я поднял руку и помахал ему. Котенок поднял лапу и тоже помахал, но
не кистью, как я, а всей лапой, поводя слева направо, как кинозвезда,
выходящая из самолета.
Я вышел за калитку. Поднял голову. Прямо надо мной, среди разрознен-
ных облаков, стояла звезда.
- Ну, как тебе там? - спросил я негромко.
- Холодно, - отозвалась звезда, тоже негромко, и поежилась лучиком.
У меня была полная свобода под названием: одиночество.
Я остался один. Но зато научился понимать звезды.
РАРАКА
Слеза набухала медленно, долго, потом окончательно сформировалась и
пошла по щеке. Добралась до края щеки, подождала еще одну слезу и, наб-
рав тяжесть, сорвалась на стол, покрытый не то смолой, не то черной
краской.
Лариска размазала слезу пальцем.
- Ну, скажи ему, как есть... - зашептала я. - Просто поди и скажи...
- Что?
- Ну как "что"... Скажи: "Я вас люблю!"
- А он? - Лариска подобрала очередную слезу языком.
- А он тебе ответит.
- Что?
- "Я вас тоже" или скажет: "А я вас нет!" Так ты хоть будешь знать.
- А как ты думаешь, что он скажет?
- Прекратите разговоры! - приказала Гонорская. - Если вам не интерес-
но, можете выйти из класса. Можете вообще не ходить на мой предмет.
Мы с Лариской замолчали.
- Побочная партия! - объявила Гонорская и подошла к роялю.
Она села, ударила по клавишам двумя руками, и мне показалось, что ро-
яль удивился, как человек, и вздрогнул так, что даже подпрыгнул на всех
трех ногах.
Гонорская играет громко и фальшиво по принципу: дурак не заметит, ум-
ный промолчит. Я веду себя как дурак и как умный. Замечаю и молчу. Но
когда я слышу такое исполнение, я испытываю смятение и стыд.
Гонорская старается играть пореже и носит с собой магнитофон. И сей-
час она закрыла рояль и включила магнитофон. Потом села на свое место и
задумалась. О чем? Наверное, о любви. И весь наш выпускной курс музы-
кального училища - восемнадцать дев и трое юношей, - все сидят, слушают
симфонию Калинникова и думают о любви. Кроме меня. Я считаюсь на третьем
месте по красоте, после Тамары и Лариски, но я никогда не думаю ни о
чем, кроме музыки.
У меня есть какие-то мальчики, три или четыре, а может, пять. С одним
из них мы даже целуемся в парадном, но я каждый раз жду при этом, когда
он отодвинет свое лицо от моего и я смогу уйти домой и сесть за пианино.
Я играю по восемь часов каждый день не потому, что я повышенно добро-
совестная, а потому, что все остальное мне неинтересно. Я не знаю, хоро-
шо это или плохо. Наверное, ни то, ни другое. Это моя форма существова-
ния.
И еще я люблю бывать дома, потому что мне скучно без моих родителей,
а им без меня.
Отец у меня красавец. В него влюблены все больные и весь медицинский
персонал. Когда-то маме это нравилось, потом не нравилось, теперь все
равно.
Магнитофон ревет, как водопроводная труба, но сквозь плохую запись я
ловлю нежную витиеватую тему: звук бежит из звука, мысль никак не может
остановиться. Потом приостанавливается незавершенно, чтобы передохнуть и
снова начать свое чистое кружение.
Гонорская сказала, что Калинников рано умер. Я слушаю его душу.
Представляю его себе с косым пробором в волосах, со светлыми карими гла-
зами.
- Конечно! - горячо шепчет Лариска. - Ведь если бы он меня не любил,
он не вел бы себя так.
- Как?
- Демонстративно равнодушно!
- Конечно! - шепчу я. - Просто он тебя дразнит!
...Чтение хоровых партитур - предмет необязательный, рассчитанный на
то, что, если кто-нибудь по окончании училища захочет вести пение в об-
щеобразовательной школе, он должен суметь прочитать с листа хоровую пар-
титуру.
Я, например, собираюсь после училища поступить в консерваторию, стать
лауреатом всех международных конкурсов и объездить весь мир.
Лариска собирается выйти замуж за Игнатия Петровича и родить ему тро-
их детей. Он об этом пока ничего не подозревает.
У остальных студентов тоже более честолюбивые планы, чем пение в шко-
ле, поэтому к предмету все относятся с пренебрежением.
Занятия бывают раз в неделю - по вторникам, на один академический час
положено по два ученика. Мы с Лариской ходим на чтение партитур вдвоем,
на каждую из нас причитается по двадцать две с половиной минуты.
Сегодня вторник. Мы с Лариской стоим в мрачноватом коридоре первого
этажа и поджидаем Игнатия Петровича.
- Ну что ты в нем нашла? - спрашиваю я.
- То, что он недоступен моему пониманию. Как марсианин.
- А Лерик доступен твоему пониманию?
Лерик - это Ларискин мальчик, курсант Военно-медицинской академии.
- Тоже недоступен, только с другой стороны, - говорит Лариска. - Я не
понимаю, как можно быть таким синантропом.
Лариска влюблена в Игнатия, потому что он педагог, окончил консерва-
торию и как бы стоит на более высокой ступени развития. И потому, что он
не обращает на Лариску никакого внимания.
- Раз я ему не нравлюсь, значит, он и получше видел, - делает Лариска
логическое умозаключение. - Значит, я должна быть еще лучше тех, кто
лучше меня. Великая война полов!
- И охота тебе... - удивляюсь я.
- Еще как охота! А чего еще делать?
- Мало ли серьезных дел?
- Это и есть самое серьезное дело, если хочешь знать.
- Какое?
- Быть нужным тому, кто нужен тебе!
Лариска стоит передо мной в полном снаряжении для великой войны по-
лов. Верхние и нижние ресницы накрашены у нее так и настолько, что, ког-
да она мигает, я слышу, как они клацают друг о друга, будто у куклы с
закрывающимися глазами. Сложена она безукоризненно. Кофточка у нее не на
пуговицах, а на шнуровке. Шнуровка не плотная, видна дорожка между гру-
дями - нежная, невинная и какая-то самостоятельная, не имеющая к Лариске
никакого отношения. Эта подробность моментально бросается в глаза и
действует на людей по-разному. Девчонки сразу спрашивают: "А ты что, без
лифчика ходишь?" - "Ага", - беспечно отвечает Лариска.
Мужчины ни о чем не спрашивают, изо всех сил стараются не смотреть.
Я стою рядом с Лариской в глухом свитере, как репей рядом с хризанте-
мой.
В глубине коридора появляется Игнатий.
Лариска вся напрягается. Воздух вокруг нее делается густым от нервных
флюидов.
Игнатий Петрович не торопясь подходит к двери. Здоровается. Отпирает
класс ключом.
Лет Игнатию тридцать - сорок. Он высок, светловолос, не стрижен, по-
хож на обросшего, выгоревшего за лето беспризорника. Кожа на лице блед-
ная, вялая, вымороченная не то усталостью, не то отвращением к необяза-
тельности своего предмета.
Я никогда прежде не присматривалась к нему, но Ларискина влюбленность
как-то возвысила его в моих глазах. Я вдруг отметила идеальную конструк-
цию его плеч и умение красиво носить красивые вещи.
- Садитесь! - пригласил Игнатий Лариску.
Лариска приспустилась на стул, как бабочка на неустойчивый цветок,
грациозно разложила на клавишах свои легкие пальцы. Каждый палец-произ-
ведение искусства.
Игнатий сел рядом, ссутулившись. Лицо у него было свирепое.
- Но-че-ва-ла ту-у-у-у-чка... - обречено завыла Лариска и задвигала
пальцами.
Сложность заключалась в том, что надо было верхний голос петь, а три
другие играть.
- Зо-ло-та-а-я...
- Фа, - сказал Игнатий.
Лариска долго смотрела в ноты, потом на правую руку, на левую, загля-
дывая под каждый палец.
Игнатий ждал, затем передвинул Ларискин палец с "ми" на "фа".
- Та-я... - опять провыла Лариска. - На-а груди-и...
- Ре, - сказал Игнатий.
Лариска опять уставилась в ноты, на правую руку, на левую.
- Пустите, - сказал Игнатий.
Согнал Лариску, сел на ее место. Он не преследовал педагогических це-
лей своим показом. Просто ему надоела Ларискина бездарность, захотелось
поиграть самому.
Игнатий играл чисто и строго, прячась в музыке от вторников своей
жизни.
Это был хороший, умный пианист. Я понимала, что здесь, в училище, он
сидит не на своем месте и занимается не своим делом.
Лариска молчала, отчужденная от Игнатия своим унижением. Она понима-
ла, что проиграла великую войну полов, не успев ее развязать.
- В следующий раз то же самое! - сказал Игнатий Лариске и встал.
Дальше была моя очередь.
Я раскрыла оркестровую партитуру "Ромео и Джульетты" Чайковского.
Программу я прошла давно и играла на уроках целые оперные клавиры, сво-
бодно ориентируясь в тучах восьмушек и шестнадцатых.
Я уверена: когда Чайковский писал тему любви, четвертый такт, что-то
смялось в его душе, он не мог продыхнуть. Я тоже в том месте не могу
продыхнуть и погружаю свое смятение в средний регистр.
Игнатий хлопнул в ладоши. Я сняла руки с клавиш.
- Попробуйте в этом месте сыграть наоборот, - попросил он.
- Как? - не поняла я.
- Играйте любовь, как смерть, а смерть - как любовь.
- Почему?
- Потому что любовь всегда сильнее человека. А смерть - инъекция
счастья.
Я не очень поняла, но перевернула несколько страниц обратно и стала
играть сначала.
Игнатий подтащил свой стул к моему, забрал у меня два верхних голоса,
оккупировал половину клавиатуры. Мы играли в четыре руки, толкаясь лок-
тями.
За окном шел дождь.
Звуки не впитывались в стены, а отражались от них, и весь наш класс
был наполнен любовью, как смерть, и смертью, как любовь.
Лариска вросла глазами в профиль Игнатия, и, если бы ей предложили
пожертвовать для него почку, она не задумываясь отдала бы две. На другом
берегу стояла Петропавловская крепость. Пристани речных трамвайчиков бы-
ли занесены снегом и походили на ларьки.
Мы медленно брели в сторону Летнего сада. С Невы дул промозглый ве-
тер, но в нем уже плавали ионы весны.
- У него лицо переделено на три части, - сказала Лариска. - Купол
лба, брови и глаза - это его духовность. Нос - мужественность, у него
профиль императора. А губы и подбородок - это его эгоцентризм и жесто-
кость. Ты обратила внимание, какой у него омерзительный рот!
Лариска остановилась, и я тоже вынуждена была остановиться и честно
вспоминать, какой у Игнатия нос, рот и купол лба.
- И-г-н-а-т-и-й! - выговорила Лариска. - Послушай: только гласные и
мягкие согласные. Какое нежное и мужественное сочетание. Простое и поро-
дистое. По-испански это звучит Игнасьо.
- А по-русски Игнат, - дополнила я.
- Дура! - с превосходством сказала Лариска.
Я обиделась, но промолчала.
- А ты заметила, как он смеется? Как будто произносит букву "т".
Т-т-т-т-т...
- Отстань! - потребовала я.
- А как ты думаешь, я ему хоть немножко нравлюсь?
