Отсутствие совести у одного рождает бессовестность у другого. Климов
пошарил глазами вокруг себя, поднял с земли небольшой черный сук и мет-
нул в кошку. Кошка отскочила, давая дорогу летящему предмету. Посмотрела
на сук, потом на Климова, и в ее глазах легко было прочитать: "Какой же
ты подлец!"
- И очень хорошо, - сказал Климов и пошел дальше.
В глубине леса широким, размашистым шагом бежали два лыжника, один в
ярко-голубом, другой в ярко-оранжевом. Климов пригляделся. Это были Олег
и Лена. Лена остановилась, стала ждать Олега, изогнув стан, опершись на
палки. Ей, наверное, было радостно смотреть на него - приближающегося,
огромного, оранжевого, как факел.
А ему нравилось приближаться к ней, небесно-голубой на фоне заснежен-
ного леса. Они улыбались друг другу, и морозное облачко витало вокруг их
губ.
Климов вспомнил свои лыжные прогулки. Обычно он одевался на лыжи, как
на субботник, напяливая на себя самое распоследнее рванье, и в результа-
те походил на пленного немца. Казалось бы: ну и что особенного? Не все
ли равно, в чем кататься? Но сейчас почудилось: было упущено в жизни
что-то, связанное с достоинством.
Климов обернулся. Кошки не было.
Дорога переходила на лыжню. Идти по лыжне было неудобно, а возвра-
щаться не хотелось. Не хотелось встречаться с кошкой. Все-таки их отно-
шения были подпорчены. Климов вздохнул и побрел как попало, время от
времени глубоко проваливаясь в снег, медленно вытаскивая ноги.
Неожиданно он выбрался к реке. Река была под снегом. В двух местах
дымились две полыньи. Через реку по протоптанной тропинке шли два
мальчика с портфелями, - наверное, со школы, и наверное, эта дорога была
короче. Климов стоял и смотрел, как движутся две фигурки, черные на бе-
лом, как в немом кино. Снег сверкал под солнцем. Мальчики шли навстречу
своей жизни, не обычной, может быть, судьбе, и не тяготились повседнев-
ностью.
"Надо бы позвонить кому-нибудь, - подумал Климов. - Пусть приедут". А
потом подумал: "Приедут из города и привезут с собой часть этого города,
от которого я бежал..."
Те двое, как всегда, опаздывали, а деликатная старушка сидела на мес-
те.
Климов успел проголодаться и с удовольствием принялся за холодную за-
куску.
- А где ваша кошка? - спросила старушка.
- Я ее обратно отнес, - ответил Климов, насаживая на вилку кусочек
сардины с нежными оплывшими краями.
- Куда? - не поняла старушка.
- На дорогу.
- Вы бросили ее на дороге? - удивилась старушка.
- А куда я ее дену? - в свою очередь, удивился Климов.
- Что значит "дену"? Вы говорите о живом существе, как о вещи...
Климов перестал есть.
- Я не понимаю, что вас не устраивает? То, что я накормил голодную
кошку?
- Если вы начали принимать участие в другой судьбе, то вы должны
участвовать до конца. Или не участвовать совсем.
- Да. Но это не имеет отношения к кошкам.
- Вы не правы. Кошка - очень личностный зверь. Вы даже не представля-
ете себе, что такое кошка. Она связана с Луной. Как море.
- Откуда вы знаете?
- Знаю. Я сама при первом рождении была кошка, - старушка улыбнулась,
как бы вышучивая свою фразу.
"Сумасшедшая", - подумал Климов.
Замолчали.
Мысленно перевернули страницу беседы.
Подошла официантка Лида и поставила перед Климовым тарелку с борщом.
Климов понял, что ему не хочется сидеть со старушкой, мысленно лис-
тать страницы бесед. Он с сожалением посмотрел на круг сметаны в золо-
тисто-рубиновом борще и поднялся из-за стола.
- А второе? - удивилась Лида.
- Разгрузка, - лаконично ответил Климов и пошел в свою комнату.
В комнате он сел в кресло и приказал себе: не додумывать. Когда его
что-то тревожило и он не знал выхода, он запрещал себе додумывать ситуа-
цию до конца.
Климов посидел в кресле, и ему пришло в голову разрешить себе послео-
беденный сон. Он не обедал, а значит, имеет право не двигаться, а лечь и
поспать в течение сорока пяти минут.
Климов разделся и лег в постель, чувствуя почти счастье от белой
крахмальной наволочки, от ощущения комфорта и покоя. Он взял с тумбочки
книгу, открыл ее и пошел в мир, который предлагал ему автор книги. Он
потолкался в этом мире, как посторонний человек, которого никто не инте-
ресует, и закрыл глаза. А когда открыл их - было три часа ночи. Климов
спал не сорок пять минут, как собирался, а десять часов, свою ночную
норму. Может быть, организм устал и предложил свою дозу отдыха.
А может быть, что-то на секундочку заклинило, перепутались связи и
рефлексы.
За окном было черно. Хотелось есть.
Климов стал думать, чем бы заняться: читать не хотелось, спать тоже
не хотелось, он уже выспался. Просто лежать и смотреть в потолок было
неинтересно. Он встал, оделся и вышел на улицу.
Ночью подморозило. Снег звонко скрипел под ногами.
Климов пошел своей прежней дорогой в лес. Луна стронулась с места и
поплыла следом за Климовым, сопровождая его. Деревья стояли как близкие
люди, и было совсем не страшно, а, наоборот, хорошо идти одному и вести
за собой Луну, как на поводке. От Луны шло свечение в небе и на земле.
Климов вдруг понял, что когда-то уже видел это. Но когда? Где?
...Это было двадцать два года назад. Он учился тогда в десятом клас-
се, и они справляли Новый год у Леночки.
Чудаковой на даче. И именно в это время, в три часа, выскочили на
улицу. Было точно такое же небо и деревья, отчетливые в лунном свете. И
было еще что-то, заставляющее его дрожать. Не мороз. И не Ленка Чудако-
ва. И не дешевый портвейн, от которого темнели зубы. Это был напор
счастья - тугой, как напор воды в гибком шланге, заставлявший его трепе-
тать. Это была уверенность в близкой и полной реализации своей личности,
своей любви. Он стоял на крыльце и придерживал себя за локти, чтобы не
Дрожать от счастья. Это было двадцать два года назад... А потом? Потом
он был ярко счастлив и с такой же силой несчастлив. Но об этом лучше не
помнить. Не додумывать ситуацию до конца... А собственно, почему не до-
думывать? Может быть, как раз взять и додумать до самого конца. И все
исправить и выверить по законам его, климовской, совести... Может быть,
за этим он и вышел ночью на улицу впервые за двадцать два года...
Климов остановился и вдруг заметил, что стоит на перекрестке трех до-
рог. Он стал смотреть по сторонам, ощупывая глазами каждый метр светлой
от снега земли. Сердце его сильно стучало.
Кошка сидела под деревом, ждала его и не шевелилась. То ли уснула, то
ли приготовилась ждать долго и задумалась о своем.
Климову стало жарко от прилива горячей благодарности. Значит, кошка
верно оценила его душевные ресурсы. Значит, это действительно личностный
зверь: ведь чем благороднее личность, тем больше добра предполагает она
в других. Благородство одного рождает благородство в партнере. Климов
устремился к дереву, проваливаясь почти до подмышек. И вдруг стал, будто
его толкнули в грудь.
Это была не кошка. Это был сук - тот самый, которым он в нее бросил.
Климов стоял и слушал в себе опустошение. В этом опустошении гулко и
трудно, будто вхолостую, билось сердце. Луна остановилась над Климовым и
походила не на светящийся череп, как он где-то прочитал, а на планету,
если на нее смотреть с большого расстояния. То есть Луна походила на се-
бя самое. И Земля, наверное, выглядит так же, если на нее смотреть с Лу-
ны. Только Луна - желтая А Земля - голубая.
ЛЮБОВЬ И ПУТЕШЕСТВИЯ
Когда Прокушев появился утром в таксомоторном парке, к нему подошел
председатель месткома Проценко и сказал, что есть туристические путевки
во Францию. На десять дней.
- А сколько стоит? - поинтересовался Прокушев.
- Семьсот рублей, - сказал Проценко.
- Ого! - поразился Прокушев. - Семьсот рублей за десять дней. Я за
эти деньги три месяца должен вкалывать, каждый день по семь часов.
- Ну не бери, - разрешил Проценко. - Тебя же не заставляют.
Прошла неделя. Прокушев работал то в первую смену, то во вторую. Но и
в первую смену, и во вторую, а иногда и ночью он не переставал думать о
туристической путевке. Конечно, думал он, десять дней в девять раз
меньше, чем три месяца. Но зато ведь эти десять дней - не где-нибудь, а
во Франции, где прямо по улицам ходят парижанки, и даже маленькие дети и
те говорят по-французски. А три месяца, девяносто дней, так же, как и
все остальные дни, - это такси со счетчиком и жена Люська, которая после
родов растолстела на тридцать килограмм и в ее лице появилось что-то
сонное. И сколько ей ни приноси - все мало и все кажется, что Прокушев
деньги зажимает, поскольку чаевые - доход неконтролируемый.
А для чего человек живет? И вообще - человек он или свинья, которая
только и делает, что глядит в землю, ищет желуди. А потом постареет, шея
станет тяжелой, уже не поднять головы, чтобы поглядеть в небо.
Прокушев высадил очередного пассажира, развернул машину и вернулся в
таксомоторный парк. Поднялся на второй этаж, вошел в кабинет к Проценко
и сказал:
- Давай путевку. Все же это Париж.
- А ты в Болгарии был? - спросил Проценко.
- Не был.
- А я был. Там вместо "да" говорят "нет". Вот так: "нет", - Проценко
кивнул. - А так: "да", - Проценко отрицательно потряс головой.
- А я решил съездить во Францию, поделился Прокушев. - Черт с ними, с
деньгами. Не в деньгах счастье...
- Спохватился, - без издевки, а скорее с симпатией заметил Проценко.
- Ее уж взяли давно, твою Францию.
- Как? - не понял Прокушев.
- Всего ж две путевки было.
- А кто взял? - осевшим голосом спросил Прокушев. Он думал, что, мо-
жет, еще не все потеряно и можно что-то переменить: уговорить, взяв за
пуговицу и глядя в глаза.
- Ну какая разница, - не ответил Проценко, пожалев чью-то пуговицу и
глаза. - Взяли, да и все.
Нос у Проценко был короткий, расстояние от носа до губы - долгое и
разделено бороздкой, как у зайца. Прокушев почувствовал, что ненавидит
эту бороздку. Он быстро вышел из кабинета, стал спускаться по лестнице и
понял, что его раздражает эта лестница с крашеными перилами.
А дома - дом, вместе с Люськой и в какой-то степени, гораздо меньшей,
но все же - дочкой Настькой. Настька чувствовала раздражение отца и,
вернувшись из школы, обедала не на кухне, а у себя в комнатке. И сидела
тихо как мышь. Люська тихо вздыхала из глубины души, жалея пропащую свою
жизнь. Но тихо у нее не получалось, и она вздыхала гулко, как корова в
стойле.
И это вместо Парижа.
Был вторник. Четный день. Прокушев подъехал к мойке, чтобы вымыть ма-
шину, и увидел, как новенькая мойщица Райка ругается со своей непос-
редственной начальницей. Райка неистовствовала за стеклом. Слов не было
слышно, а только видно, как Райка, в коротком платье, с волосами, убран-
ными под ленточку, потрясает руками то вверх, то в стороны, то вместе,
то поврозь. Прокушев почему-то впервые в жизни подумал о том, что чело-
век - часть природы и Райкин гнев похож на весеннюю грозу, когда ярост-
ный дождь лупит по молодым листьям. В детстве Прокушев всегда выбегал
под такую грозу, подставлял лицо дождю и жмурился. Когда это было... Ес-
ли бы сейчас Прокушев выбежал под грозу, сняв ботинки, все подумали бы,
что он сумасшедший, и из сострадания вынесли бы зонт.
Райка тем временем доругалась с начальницей, даже не доругалась, а
прервалась на кульминации, и выскочила из мойки с лицом нежно пламенею-
щим, как тюльпан.
- Рая, - остановил ее Прокушев, - пойдем сегодня в кино...
- Так ты ж женатый, - удивилась Рая, наивно полагая, что женатые люди
ходят в кино только с женами или не ходят вообще. Сидят дома.
- Щас женатый, щас холостой... - неопределенно пообещал Прокушев.
- Ну вот, будешь холостой, тогда и приходи, - сказала Райка, глядя на
него промытыми синими глазами.
- А пойдешь? - серьезно спросил Прокушев.
