няться к нему и спросить: "Ну почему? Почему? Почему?"
Говорят, для того чтобы прыгнуть с трамвая, необходимо выполнить три
пункта инструкций:
1. Встать на подножку и сконцентрировать в себе состояние готовности
к прыжку.
2. Прыгнуть вперед по ходу трамвая и пробежать трусцой, чтобы сохра-
нить инерцию движения и не свалиться, как мешок, под колеса идущего
транспорта.
3. Игнорируя свистки милиционера, перебежать дорогу и скрыться за
дверьми родного училища.
После того как ты спрыгнул, не попал под колеса и убежал от милицио-
нера, после того как ты уцелел, особенно остро чувствуешь аромат жизни,
ее первоначальные свойства, стертые каждодневной обыденностью.
У японцев есть соус, который они добавляют в еду. Этот соус усиливает
и проявляет вкус предлагаемой пищи: мясо как бы становится еще более
мясным, а рыба - рыбной, и у японца не возникает сомнения, что он ест
именно рыбу, и ничто другое.
Риск - это своего рода жизненный соус. Я прыгаю с трамвая - не для
того, чтобы острее ощутить радость бытия. Просто наше училище стоит на
полдороге между двумя трамвайными остановками, и я выбираю наиболее ко-
роткий путь.
Я прибежала на чтение партитур и разложила ноты.
Оттого что пианино было старое - ему лет сто, а помещение мрачноватое
- раньше здесь жил угрюмый купец, - еще светлее и белее выглядел белый
свет за окном.
Игнатий вошел почти следом за мной. Вид у него был оживленный,
взъерошенный, как будто он тоже только что спрыгнул с трамвая на полном
ходу.
Он подтащил стул к инструменту и потер руки, как бы готовясь к пиру
своего самоутверждения. Я была его лучшей ученицей, смыслом его пребыва-
ния в училище, и, видимо, он очень нравился себе в моем обществе.
У нас было сорок пять минут - двадцать три мои и двадцать две Ларис-
кины.
Я открыла пролог "Снегурочки", посмотрела на Игнатия. Его лицо было
близко, и я вдруг увидела, что оно действительно переделено на три час-
ти.
Купол лба, щедрый размах бровей и сильные глаза веселого самоубийцы -
это его духовность. Нос - мужественность. Рот - жестокость. Все это ему
действительно принадлежало, но было открыто не мной. Мне стало казаться,
что Лариска стоит за дверью, прижавшись спиной к стене. У меня появилось
ощущение, будто я надела краденую вещь и встретила хозяина.
Я стала смотреть в ноты.
- Начнем, пожалуй... - поторопил меня Игнатий.
Я перевела глаза с нот на клавиши, а с клавиш на колени.
- Что произошло? - спросил Игнатий.
Действительно, что произошло?
Игнатий не просил Лариску любить его, она сама его любила, и его вины
здесь не было никакой. Но Лариска любила его так красиво, так талантли-
во. И это не пригодилось. И теперь неприкаянная Ларискина любовь плавает
над крышами. А Игнатий сидит, как сидел, и его лицо по-прежнему переде-
лено на три части. А я, ее подруга и вместилище тайн, сижу на ее месте и
занимаю ее самые главные двадцать две минуты.
- Что с вами? - удивился Игнатий.
- Я больше не буду ходить на чтение партитур, - сказала я, исследуя
переплетение чулка на своем колене.
- Почему?
- Потому что я буду занята основным предметом. Через месяц-диплом.
Игнатий поднялся и отошел к подоконнику, - должно быть, ему удобнее
было издалека смотреть на меня.
Мне тоже так было удобнее. Я подняла на него глаза и по полоске его
сомкнутого рта увидела, что он оскорблен.
Мы молчали минут пять, и у меня звенело в ушах от напряжения.
- Почему вы молчите? - спросила я.
- А что вы хотите, чтобы я сказал? - спросил Игнатий.
Я пожала плечами, и мы снова замолчали трагически надолго.
- Если вас волнует, что я пожалуюсь в деканат, можете быть спокойны:
жаловаться я не буду. Но здороваться с вами я тоже не буду.
- Пожалуйста, - сказала я.
С тех пор мы не здоровались.
С Лариской, как ни странно, мы тоже сильно отдалились друг от друга.
Она не хотела возвращаться мыслями ни в Летний сад, ни к красной сте-
не, и Лариска избегала меня, интуитивно подчиняясь закону самосохране-
ния.
Однажды мы столкнулись с ней в раздевалке и вышли вместе.
- Я больше не хожу на партитуры, - сказала я.
- Напрасно... - самолюбиво ответила Лариска.
На ее лбу сидел фурункул, величиной с грецкий орех. Я вспомнила, что
она живет в Ленинграде без родных, снимает угол и ест от случая к слу-
чаю.
- Ну, как ты? - неопределенно спросила я, давая возможность Лариске
ответить так же неопределенно, вроде: "спасибо" или "хорошо".
- Плохо, - сказала Лариска.
Она одарила меня откровенностью 39 то, что я приняла ее сторону, пе-
рестала ходить к Игнатию.
- Я все время оглаживаю себя, успокаиваю, как ребенка, - сказала Ла-
риска. - Но иногда мне хочется закричать... Я только боюсь, что, если
закричу, земной шар с оси сорвется.
- А Лерик? - спросила я.
- При чем тут Лерик?
После вручения дипломов был концерт.
Когда я вышла на сцену, обратила внимание: пол сцены, ее основание,
выстлан досками, и мне показалось, будто я вышла на рабочую строительную
площадку.
Я увидела зал, приподнятые лица, преобладающие цвета - черно-белые.
Я видела клавиши, бесстрастный черно-белый ряд. А дальше не видела
ничего.
Я села за рояль. На мне платье без рукавов. Мне кажется, что рукав,
полоска ткани, отъединит меня от зала. А сейчас мне не мешает ничего.
Я взяла первую октаву в басах.
Я держу октаву, концентрирую в себе состояние готовности к прыжку.
Во мгле моего подсознания светящейся точкой вспыхнула рарака, я отор-
валась от поручней и полетела под все колеса.
Я играла, и это все, что у меня было, есть и будет: мои родители и
дети, мои корни и мое бессмертие.
Когда я потом встала из-за рояля и кланялась, меня не было. Меня буд-
то вычерпали изнутри половником, осталась одна оболочка.
За кулисами ко мне подошла Лариска и сказала:
- Ну как ты вышла?
Ей не нравилось мое платье. Она вздохнула и добавила:
- Эх, если бы я могла выйти, уж я бы вышла...
Дело было в том, что она могла выйти, а я могла играть.
После концерта начались танцы.
Оркестр был составлен из студентов и преподавателей. За роялем сидел
наш хормейстер Павел, с точки зрения непосвященных, шпарил как бог. В
обнимку с контрабасом стояла Тамара, которая занимала в училище первое
место по красоте. А на ударниках со своей идеальной конструкцией плеч
восседал Игнатий. Лицо у него было наивное и торжественное, как у
мальчика, - видно, ему там нравилось.
Лариска пришла на выпускной вечер с известным молодым киноартистом,
которого она одолжила у кого-то на несколько часов. Его портретами был
оклеен весь город.
Киноартисту дана была актерская задача: играть влюбленность, он не
сводил с Лариски своих красивых бежевых глаз.
Лариска была блистательна, вся в чем-то красно-белом, гофрированном,
хрустящем, как бумажный китайский фонарь. Выражение ее лица было таким,
будто у нее полные карманы динамита.
Игнатий взмахнул палочками: раз-два, три... раз, два, три... Пер-
вая... пятая...
Лариска вцепилась в киноартиста, и их вынесло первой парой на самую
середину зала.
Киноартист чуть-чуть сутулился над Лариской, а она, наоборот, откину-
лась от него, ее оттягивала центробежная сила. Он был прекрасен, как ге-
ний чистой красоты, и не сводил с Лариски глаз, а она - с него. Все было
так красиво и убедительно, что хоть бери кинокамеру и снимай кино.
Постепенно вальс заразил всех, и через минуту все задвигались, зако-
лыхались, негде было яблоку упасть.
Я стояла возле стены, меня никто не приглашал. Может быть, мужчины
побаивались моей избранности, исключительности. А может быть, рассудили:
раз я умею так хорошо играть на рояле, значит, мне и без танцев хорошо.
Вдруг я заметила, что Лариска танцует не с киноартистом, а с Гонорс-
кой, нашей преподавательницей по музыкальной литературе.
Гонорская - округлая и широкая в талии, как рыба камбала. Если меня
когда-нибудь постигнет такая талия, я просто буду срезать с нее куски.
Лариска с Гонорской держались друг за дружку, но не танцевали, а сто-
яли на месте и цепляли ногами. Им, наверное, обеим казалось, что они
танцуют. Их неподвижность особенно бросалась в глаза на движущемся фоне.
Потом Лариска отделилась от Гонорской, нашла меня глазами и ринулась
в мою сторону, прорезая толпу, как ледокол "Ермак". Лицо у нее стало
совсем маленькое, все ушло в глаза. А глаза - огромные, почти черные от
широких зрачков.
- Ты знаешь, что мне сказала Гонорская?
Я должна была спросить: "Что?" Но я молчала, потому что знала: Ларис-
ка и так выложит.
- Она сказала, что Игнатий не женится никогда.
Ни на ком.
- Почему?
- Потому что он выжженное поле, на котором ничего не взрастет...
Я ничего не поняла.
- Представляешь? Какое счастье! Теперь он никому не достанется, а я
его еще больше буду любить!
Лариска закусила губу. Ее брови задрожали, и из глаз в три ручья хлы-
нули несоленые, легкие, счастливые слезы.
К нам пробрался киноартист.
- Танго... - интимно сказал он Лариске, и в его исполнении это слово
звучало особенно томно и иностранно.
- Да отвяжись ты, чеснок! - выговорила Лариска и помчалась куда-то к
выходу, победно полыхая красным и белым, будто факел, зажженный от кост-
ра любви.
Киноартист профессионально скрыл свои истинные чувства, спокойно пос-
мотрел на меня и спросил:
- Хочешь, спляшем?
Я положила руку с куцыми ногтями пианистки на его плечо и двинулась с
места.
Было тесно и душно. Меня толкали в бока и в спину. Я была неповорот-
лива, как баржа, а танго тягостное и бесконечное, как ночь перед опера-
цией.
Игнатий сидел выше всех, среди своих барабанов, и над его стройной
макушкой мерцал нимб его непостижимости.
Прошло тринадцать лет.
Я стала тем, кем хотела: окончила Московскую консерваторию, стала ла-
уреатом всех международных конкурсов и объездила весь мир. Не была
только в Австралии.
Лариска тоже стала тем, кем хотела: вышла замуж за военного инженера,
москвича, родила троих детей. Инженер демобилизовался, и теперь они жи-
вут в Москве.
Я с ней не вижусь, как-то не выходит. Знаю только, что ее новая фами-
лия Демиденко и живет она на проспекте Вернадского.
Однажды я получила из нашего училища письмо с приглашением на юбилей.
Оно начиналось так: "Уважаемая Тамара Григорьевна!"
Видимо, в конверт с моим адресом вложили письмо Тамаре, той, что на
первом месте по красоте. Значит, мое письмо попало к ней.
Я долго смотрела на конверт, на письмо, потом ни с того ни с сего
оделась, вышла на улицу, взяла в Горсправке Ларискин адрес и поехала к
ней домой.
Ларискин дом был девятиэтажный, стоял возле искусственных прудов.
Дверь отворила Лариска.
Она была красива, но иначе, чем прежде. Время подействовало на нас
по-разному: Лариска раздалась в плечах и в бедрах, а я, наоборот, съежи-
лась, как говорят мои родители, удачно мумифицировалась.
Мы узнали друг друга в ту же секунду и не могли двинуться с места. Я
стояла по одну сторону порога, Лариска - по другую, обе парализованные,
с вытаращенными глазами, как будто нас опустили в ледяную воду.
Потом Лариска перевела дух и сказала:
- Ну, ты даешь!
Я тоже очнулась, вошла в прихожую, сняла шубу. И все вдруг стало лег-
ко и обыденно, как будто мы расстались только вчера или даже сегодня ут-
ром.
В прихожую вышла девочка лет восьми, беленькая, очаровательная.
- Это моя дочь. А это тетя Кира, - представила нас Лариска.
- Тетя Кира, вы очень модная! - сказала мне девочка и обратилась к
матери: - Дай мне рубль!
- Зачем?
- Я должна сходить в галантерею, у нашей учительницы завтра праздник.
- Сделаешь уроки, потом пойдешь! - распорядилась Лариска.
Средняя дочь была в детском саду, или, как выразилась Лариска, ушла
