ей в такое заведение хаживать. Богатая, знаменитая, красивая до... до
головокружения. Правда, правда, сударь! Когда гляжу на нее, пошатывает
меня, будто я матрос на палубе корабля, а море сильно волнуется. И на-
добно мне за что-то схватиться, не то и упасть могу, неровен час.
Палец трактирщика стал подыматься и вскоре принял первоначальное вер-
тикальное положение. Глаза же моргнули разок.
- А знаете ли вы, сударь мой, кто такая чаровница наша, кто такая
Ксень Вдимна? Певица, думаете, одареннейшая и женщина красоты неописуе-
мой? Знаменитость, думаете, всероссийская? Гордость отечества-с? Все
так. Все верно-с. Все сущая правда. Все, все это истина! И певица, и
красавица, и знаменитость невероятнейшая. Но... Но женщина сия великая
тайна есть И ве-еличайший соблазн! Испытание человеков! Голос ее не от-
сюда. Он от пределов тех, кои нам недоступны, кои для нас потаенными
пребудут вовеки! И красота, и прелесть ее телесная тоже оттуда! Она -
капля надмирного совершенства. Нам и капли одной довольно-с. Ее лучше не
слушать. На нее лучше не глядеть. И запах ее лучше не знать - духи ее
пахнут опасно. Голосу же ее дана страшная власть. Он нас ласкает и истя-
зает. Он нас казнит и милует. Он нас уводит в чащи дремучие, в пески
пустынь раскаленных, в снега стран полуночных. Голос ее - великое обеща-
ние, великий посул. Он обещает нам рай. Он сулит нам радости непомерные.
А за что нам блаженство сие? За что? Мы, погрязшие в грехах, в скверне
житейской, мы, опутанные паутиной будней, праздника сего недостойны. В
романсе своем знаменитом поет она о влюбленных, что сгорают мотыльками
на костре своей страсти погибельной. Воистину, воистину, как мотыльки,
сгораем и мы мгновенно, внимая голосу ее неземному, попадая в столп див-
ного пламени сего! Кто не сгорит, крыльев все едино лишится. Так скажите
же, сударь мой (ковыряхинский грозный палец вдруг исчез), зачем нам это
аутодафе? Зачем нам этот костер полыхающий, сей сожигающий нас костер?
Почему мы подбрасываем в него хворост? Не пора ли залить его водой или
забросать песком? Пусть возвращается комета сия в бездны вселенной!
Пусть улетает ее голос к пределам тем, неподвластным воображению нашему,
к рубежам вероятного, к границам мыслимого! Пусть он канет в омут непос-
тижимости!
Трактирщик умолк. Глаза его округлились. В них горел желтоватый ого-
нек.
...Что это он такое сказал? Или послышалось мне?.. "...Не пора ли за-
лить ...пусть канет..." И с чего это вдруг мне такое послышалось?
Спьяну? С одной-то рюмки? Кабы еще без закуски... Но семга и впрямь не-
дурна была, и впрямь недурна. Да как же он мог такое сказать о ней? Как
же он мог? "Пусть возвращается... в бездны..." Или я как-то не так его
понял, не так услышал, не так воспринял? Или он совсем не то имел в ви-
ду, и все это мнительность моя неотвязная?
На губах у Ковыряхина появилась улыбка, говорившая о некотором смуще-
нии, о некотором сожалении и о некоторой даже досаде.
- Впрочем, это я так, - продолжал он. - Это умственная игра, не бо-
лее. Некое философствование, так сказать-с, по известному нам обоим по-
воду-с. Если мыслить, пользуясь строгой, формальной, классической логи-
кой, если принимать во внимание только рассуждения хладного ума, не
смягченные теплом и деликатностью чувств, если пренебречь нагромождения-
ми всевозможных обстоятельств, кои, наподобие кокона, защищают нас от
крайностей прямолинейного разума, то можно забрести в такую тьмутара-
кань-с, в такие дебри, в такие трясины, то можно провалиться в такую
бездну... Нет, право же, сударь, это всего лишь забавы праздного, увы,
давно уже праздного и потому скучающего мозга. Да неужели вы, сударь,
могли подумать, могли представить, могли предположить?.. Да неужели вы,
сударь, можете заподозрить?.. Ах, напрасно, напрасно я напугал вас, нап-
расно вы испугались! Вы же испугались, я вижу! Все это пустое, сударь,
пустое. Какие там дебри! Какая там бездна! Не лучше ли нам с вами вку-
сить еще по рюмке? И забудем о странностях формальной логики-с! И не бу-
дем предаваться азарту умственной игры! Всякий азарт губителен-с.
Ковыряхинская улыбка увяла. Губы выпрямились и стали светлы, как ко-
выряхинские ресницы. Желтоватый огонек погас. Глаза трактирщика отпряну-
ли назад и вновь соединились с его лицом, заняв привычные для них места.
И само лицо слегка от меня отдалилось. Рука же его потянулась к графин-
чику. Поднятый за горлышко округлый стеклянный сосуд, содержавший бесц-
ветную и столь невзрачную на вид жидкость, приблизился сначала к одной,
а после к другой рюмке. При этом жидкость лилась из сосуда тонкой, еле
заметной, невинной струйкой.
- Давайте выпьем теперь, государь мой, за здоровье тех почтенных
дам-с, за пброк неутомимых, за искусных прях! Не дай Бог, если они зах-
ворают! Тогда нам несдобровать! - Эти слова мой собутыльник произнес
громко и торжественно, видимо надеясь, что тост будет услышан самими
парками.
После второй рюмки Ковыряхина развезло. В глазах его плавала какая-то
муть. Скулы побагровели. Голос его то и дело прерывался, будто провали-
ваясь куда-то и с трудом выбираясь наружу.
- Я уже отменно пьян, и посему море мне, как водится, по колено, -
сообщил доверительно трактирщик и продолжал: - Ха! Наша Маркизова лужа и
трезвому по щиколотку! И трезвому! Так что уж не обессудьте, если что не
так. Я трудно хмелею. Стоек я против Бахуса. Дабы свалить меня, ему на-
добно попыхтеть. Но сегодня... А сдается мне, сударь... Сдается мне, что
и вы не устояли, и вы обольстились, и вы порабощены-с, и вы себя позабы-
ли, себя потеряли, внимая голосу сему загадочному, взирая на совер-
шенство сие нестерпимое! И вы, и вы, и вы! Признайтесь же, сударь мой!
Тогда, в марте, когда впервые привезла она вас сюда, вы уже спеленький
были-с, готовенький были-с! "Вот и этот уже дымится на жертвеннике!" -
подумал я тогда, и, признаться, не без удовольствия. Так что, сударь, мы
с вами вкусили одной благодати. Вы груздями-то не брезгуйте! Хрустят,
подлецы, очень даже впечатляюще. Ах, да что же это я! Куда же память моя
подевалась! О главном-то, о главном позабыл совсем! Заболтался!
Ковыряхин вскочил и бросился к стойке. Вернувшись, он сунул мне в ру-
ку небольшой надушенный конверт. В конверте лежал билет в зал Дворянско-
го собрания на 16-е декабря. И еще в нем лежала записка.
"Милый! Приглашаю тебя на свой концерт. Буду петь много и, наверное,
хорошо. Постараюсь быть красивой, чтобы тебе понравиться.
Твоя К."
Перечитав записку несколько раз, я поднял глаза. Ковыряхин смотрел на
меня, как и прежде, не мигая. В мутных глазках его было некое выра-
женьице. Странноватое такое, но притом и неприятное, раздражающее, бес-
покоящее и даже слегка пугающее выраженьице. Я глядел на трактирщика
почти с ненавистью. Где-то неподалеку тихонько сопел дворник. Где-то на
улице прогрохотала пустая телега. Пьяная голова Ковыряхина таила в своей
глубине какие-то мысли. Они были скрыты под волосами, под кожей, под че-
репными костями, в лобных долях ковыряхинского мозга. Они прятались за
туманной пеленой ковыряхинского невнятного взора. Эти мысли следовало
вытряхнуть наружу. Эти мысли следовало пощупать.
Взяв трактирщика за плечи, я стал трясти его. Сначала легонько, потом
сильнее, а после изо всех сил. Наполненная потаенными мыслями голова мо-
талась из стороны в сторону.
- Что вы делаете, сударь! - восклицал бедный Ковыряхин. - Оставьте
меня! Господь с вами! Вы же мне голову оторвете! - кричал он. - Да вы
безумец! Я сейчас полицию!.. - вопил он все громче и громче.
Голова его, казалось, держалась уже на ниточке, но мысли не высыпа-
лись на стол. Ковыряхин, упорствуя, скрывал свои мысли.
Я утомился и перестал трясти. Трактирщик заплакал.
- Сударь, я к вам душевно... Я вам о жизни своей... Я вам то, что ни-
когда никому... А вы-с!
Он всхлипывал, как дитя, и тер глаза подолом своей васильковой руба-
хи.
- Ладно, не обижайтесь, - сказал я.
Мне стало жалко Ковыряхина. Разомлевший от чаю дворник поглядывал на
нас из своего угла с ленивым любопытством. Калач был съеден.
- А где Пафнутий? - спросил я уже вполне миролюбиво.
Ковыряхин глубоко, длинно, с придыханиями вздохнул.
- Пафнутий Иваныч приказал долго жить-с. Преставился. Почил в бозе.
Уж месяц, как погребен на Волковом, царствие ему небесное. Бесподобная
наша его любила, дарила ему серебряные рубли. Он их берег, не тратил-с.
Когда помер, нашли их у него в шкатулке. Шестьдесят шесть рублей. Целый
капитал-с! Давайте помянем его, сударь. Добрый был старик и совестливый.
Не воровал. Заведение мое на нем держалось. Теперь захиреет оно и прахом
пойдет-с.
Мы выпили еще по рюмке. Я глядел на Ковыряхина почти с нежностью. Мне
хотелось сказать ему что-нибудь приятное.
- Хороший вы человек, Ковыряхин! - произнес я с пафосом. - Нравитесь
вы мне! Люблю я таких, как вы! И служение ваше Ксении Владимировне, вер-
ность вашу ей я ценю. И ведь недаром, недаром тогда, в марте, привезла
она меня прямехонько к вам! Не куда-нибудь, не к кому-нибудь, а к вам,
дорогой Матвей Матвеич! Именно к вам! И здесь, здесь, под этими синими,
почти небесными сводами услышал я впервые ее голос и вашу игру на гита-
ре! Да, да, здесь. Я желаю выпить за вас, Матвей Матвеич, и за ваш уют-
ный ресторанчик, куда так часто забредают прелестные музы! И за этот са-
мовар! И за этот граммофон!.. Эй, приятель! - обратился я к затихшему
дворнику. - Выпейте с нами за сей гостеприимный кров, за сей приют для
всех озябших, утомленных и алчущих и за хозяина его - прекраснейшего че-
ловека!
- Я сейчас! - заторопился Ковыряхин, убегая за третьей рюмкой.
Дворник приблизился. Он был не дворник. Он был кучер Дмитрий.
- А как же экипаж? - удивился я. - Разве барыне сегодня не требуется
коляска?
- Не требуется, - ответил кучер своим мрачным, бездонно глубоким ба-
сом и при этом изобразил на лице совершенно зверскую улыбку. - Барыня
сегодня весь день дома романсы поет. Что-то ей нынче не поется, и она
сердитая. На Пашку - горничную - накричала, плохо-де комнаты подмела.
Обидела девку. Давненько я барыню такою не видел. А меня она в трактир
послала. Иди, говорит, Митрий к Матвею и сиди у него сиднем, чай попи-
вай, жди (на чай и на калач она мне полтинник отвалила). А как придет
барин, бородатый такой, ты его знаешь, - как придет он, ты ему и скажи:
пусть ни в коем разе не приходит в Дворянское собрание на концерт, пото-
му как не в голосе я и неохота мне пред ним срамиться. Так и скажи: ни в
коем разе!
- Так ведь до концерта еще почти три дня! - снова удивился я. - До
концерта она небось о-го-го как распоется! Неужто голос у нее так долго
будет пошаливать?
- Может, оно и так, - басил Дмитрий, - может, вы, барин, и правду го-
ворите. Голосок у барыни нашей неслабенький, как не знать. Только велено
было все так вам сказать, и поручение я исполнил в точности. Думаю я,
что барыня немножко хворая, простуженная. Вот голос у нее и сел слегка.
А от выступления своего отказываться не желает, публику обижать не хо-
чет. Да и денег ей жалко. У нее что ни концерт - деньги страшенные. Я бы
на ее месте тоже не отказался, даже если бы горячка у меня случилась.
Деньги-то ух какие! Такие деньги на Литейном не валяются, да на Лиговке
тоже. Говорят, будто голос у нее колдовской, чародейный. Я вот даже слу-
шать боюсь. Ей-богу!
- Что-то, Митрий, ты робок не в меру, а с виду сущий Соловей-разбой-
ник! Послушай хоть разок. Небось не помрешь. И разума небось не ли-
шишься. Попробуй послушать, попробуй. Только в церковь перед этим сходи
и свечку поставь Николаю-угоднику для храбрости. - Давно вернувшийся с
рюмкой Ковыряхин, ехидно поглядывая на кучера, в который уж раз наливал
