- Боже мой! Ты здесь, под снегом, без пальто, в легком шелковом
платье!
Ксения молчит. В широко раскрытых ее глазах еще стоит изумление. Бро-
ви по-прежнему высоко подняты, а полуоткрытый рот по-прежнему прекрасен.
Я беру ее обеими руками за щеки и снова целую этот влажный, кармин-
но-красный, кроваво-красный рот. Я целую его долго. Но Ксюша не отвечает
мне, рот ее неподвижен. Снег падает ей на лицо и не тает. Снег засыпает
ей глаза и не тает.
- Ксюша! - кричу я и трясу ее за плечи. - Что с тобою, Ксюша? Очнись!
Сонмы снежинок, овевая нас, уносятся куда-то вверх, в беспросветную
темень неба. А оттуда, сверху, из темени, опускаются столбы светящейся
снежной пыли.
Ксюша исчезает. Я стою под фонарем один, прижимаясь бородой к холод-
ному чугуну его высокого столба.
Ксюши уже нет. Я бреду дальше. Я останавливаюсь под следующим фона-
рем. Я жду, но Ксюша больше не появляется. И опять я бреду под снегом,
увязая в сугробах. Ксюши больше нет.
Открыв дверь и войдя в прихожую, я вижу свою мать. Она смотрит на ме-
ня с тревогой.
- Почему ты не спишь? - изумляюсь я.
- Что случилось? - говорит мама. - У тебя ужасное лицо!
Медленно стягиваю с себя пальто и стряхиваю с него снег. Подхожу к
зеркалу. И верно, лицо у меня страшноватое. Я ли это вообще? До этой но-
чи я узнавал себя. Теперь не узнаю. Решительно не могу узнать! Какой-то
чужой, измученный жизнью старец глядит на меня из зеркала. Волосы стоят
дыбом, борода взлохмачена. Похож на мельника из "Русалки". Мама всхлипы-
вает за моей спиной.
- Ради бога, скажи, что с тобой творится? Целый год с тобой происхо-
дит что-то страшное. Я же чувствую! Я ночами не сплю!
- Успокойся, мамочка, - говорю я, направляясь в свою комнату и зажи-
гая торшер. - Успокойся. Теперь уже все кончено. Теперь уже все будет
хорошо. Теперь тебе уже нечего опасаться за меня. Я еще немножко потом-
люсь, пострадаю, и это пройдет. Ибо все, как известно, проходит, проно-
сится, проскальзывает мимо нас туда, назад, к уже бывшему и невозвратно-
му. Впрочем, возвраты иногда случаются. В очень редких, в крайне редких,
в чрезвычайно редких, в редчайших случаях. И тогда начинается великая
путаница, и тогда происходит невероятный кавардак, невероятный.
Выдвигаю ящик письменного стола, достаю фотографию Ксении и ставлю ее
на письменный прибор, на старинный письменный прибор с подсвечниками,
подаренный мне родственниками в ту далекую пору, когда старина была еще
не в почете.
- Мама, у нас в доме есть свечи?
- Сейчас!
Матушка долго возится на кухне, открывает и закрывает дверцы кухонных
шкафчиков, что-то вытаскивает, выкладывает, выгребает. Я слышу, как она
возится.
- Вот, нашла два огарка!
- Отлично.
Вставляю огарки в подсвечники, чиркаю спичкой. Теплый колеблющийся
свет озаряет Ксюшино лицо. Оно спокойно и задумчиво.
За спиною шорох. Мама стоит в дверях, не уходит.
- Да не мучайся ты так! Мало ли женщин на свете! Ты еще не стар. Вот
Настя. Она тебя любит. Я знаю. Она тебя очень любит. И она хорошая жен-
щина. А эта особа, видать, с большими претензиями. Я это сразу заметила.
И подумала: не будет тебе с нею счастья. Из таких не получаются путные
жены. Им лишь бы хвостом повертеть. Плюнь, не расстраивайся. Ложись
спать. Может, одумается еще и вернется. Вообще-то, она, конечно, краси-
вая, что говорить.
Дую на свечи. Они гаснут. Две бледные струйки дыма, извиваясь, как
Ксюшины волосы, тают в воздухе. Стелю постель, раздеваюсь, гашу торшер,
ложусь. Лежу в полутьме. За окном, на улице - фонарь. Его свет пробива-
ется сквозь шторы. Лежу с открытыми глазами. На стенах мои неподвижные
безликие люди. То ли они и впрямь без лиц, то ли они стоят и сидят ко
мне спиной, потому что не в силах глядеть на меня. Но отчего? От жалос-
ти? Или от презрения? Или от того и другого сразу?
Ксения погибла. Я не смог защитить ее от судьбы. Я не смог противос-
тоять потоку времени, который смыл ее в прошлое, как сорванный ветром
сухой осенний лист, как обрывок вчерашней газеты, как пустой спичечный
коробок. Время всесильно. Намерения его неизвестны. Поведение его не-
объяснимо. Можно лишь твердить исступленно: зачем? зачем? зачем? - и
бессильно сжимать кулаки. Можно еще скрежетать зубами при этом. Ксения
мертва. Ее похоронят на С...ком кладбище. Ее уже давным-давно похоронили
на С...ком кладбище. Она уже много лет лежит там в сыром и холодном
склепе под бетонным полом своей обветшалой часовни.
А комната моя вроде бы растет. Стены раздвинулись, потолок приподнял-
ся. Люстра - вон как высоко. Маловата она уже для такой комнаты. Другую
надо купить, побольше. И лучше старинную, в стиле "модерн". На днях ви-
дел в комиссионке - вполне приличная люстра в хорошей сохранности. Даже
софиты старые уцелели. Но странно - потолок уходит все выше и выше. Да и
стены разошлись так широко, будто их и нет совсем. Да, да, их уже нет. И
не в комнате я уже, а на площади, заполненной безликим, молчаливым, при-
думанным мною народом. И не ночь это зимняя, снежная, а летний солнечный
день. Однако на небе, на темноголубом глубоком небе сияют крупные, соч-
ные крымские звезды. Я лежу на своей тахте под солнцем и звездами посре-
ди обширной площади, окруженный толпой неподвижных людей, у которых нет
и намека на лица.
Возникает какой-то легкий шум. Толпа расступается, образуется свобод-
ный коридор. В конце коридора показываются другие люди, с лицами. Они
направляются ко мне, они приближаются. Впереди Ксюша со шлейфом, изящно
переброшенным через руку. Идет и улыбается, как ни в чем не бывало. И на
платье никаких следов крови. Притворщица! А я-то поверил, что она умер-
ла! А я-то убивался! А я-то горевал! За Ксюшей в джинсах и пушистом сви-
тере семенит Настя. Она тоже улыбается и машет мне белой красивой ла-
донью. Далее - Знобишин. В обеих его руках бутылки шампанского. Он при-
ветственно подымает их над головой и тоже улыбается во весь рот. Рядом с
ним злодей Ковыряхин в своей васильковой рубахе. Он тащит самовар. Из
самовара струится пар. На губах у Ковыряхина вовсе не ковыряхинская
улыбка - она какая-то по-детски простодушная. Из-за самовара выглядывает
бандитская физиономия Дмитрия. Этот улыбается только глазами, только
чуть-чуть. А вот и подполковник Одинцов. Он в парадной форме, с ак-
сельбантами и с двумя крестами на выпуклой груди. Поглаживая рукой в бе-
лой перчатке свои пышные вороные усы, он улыбается строго, по-военному.
И вот они все подходят ко мне. А я все лежу. "Надо бы встать, - ду-
маю, - что же это я валяюсь?" Но почему-то не встаю. Вот они окружили
меня. Смотрят. Улыбаются. "Слава богу, все живы! - радуюсь я. - Хорошо,
что все закончилось благополучно".
Ксюша склоняется надо мною и целует меня в лоб. Потом и Настя, не пе-
реставая улыбаться и, видимо, с трудом сдерживая смех, целует меня в ви-
сок. И Знобишин тоже целует. "Ах вот оно что! - догадываюсь я наконец. -
Все они живы, а я помер. Потому и лежу, как колода, пальцем мне не ше-
вельнуть. Как же это получилось? Но хорошо, что я, а не Ксюша, хорошо,
что я! Только непонятно, почему им весело. Непонятно".
Ковыряхин ставит на землю самовар и тоже прикладывается к моему вис-
ку. О лицемер! О безумец! О гнусный убийца! Впрочем, Ксюша-то жива. Вот
она что-то шепчет на ухо Настасье. Та понимающе кивает головой. Подружи-
лись девочки! Быстро! Тут же, у моего хладного, еще не погребенного те-
ла!
Одинцов, прежде чем чмокнуть меня в переносицу, неторопливо крестит-
ся. Его ордена самодовольно звякают. Его аксельбанты торжествующе шур-
шат. Он-то небось ликует. И благодарит Бога. Уж не он ли меня и застре-
лил в состоянии аффекта? С дуэлью дело не вышло, а аффект штука верная.
Как оно все повернулось, оказывается! Сейчас они меня хоронить будут,
улыбаясь.
Какой-то громкий звук - не то звериный рык, не то горный обвал, не то
шквал аплодисментов (опять Ксении аплодируют?) разносится над площадью.
Все исчезает. Я лежу в своей комнате. За окном по ночной улице прогромы-
хал тяжелый самосвал: в городе убирают снег.
Подымаюсь с постели, подхожу к столу, нащупываю коробок, зажигаю све-
чи и сажусь перед Ксюшиной фотографией. Сижу долго, пока свечи не сгора-
ют.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Январь.
Кладбище.
Ксюшина часовня.
Руками разгребаю снег и кладу на ее ступени букет белых хризантем,
белых, как снег. За моей спиной шаги. Они приближаются, они затихают.
Поворачиваю голову. Предо мною двое мальчишек (уж не те ли, что тог-
да, в феврале, бегали с портфелями по ту сторону речки?). Мальчишки с
любопытством смотрят на меня и на часовню. Читают надпись.
- Дяденька, это ваша родственница?
- Да, родственница.
- Ваша бабушка?
- Да... почти бабушка.
- А красивая у вашей бабушки могила! Церковь целая!
Проваливаясь в сугробы, мальчишки бегут к речке. Хохочут. Снимаю пер-
чатки - они совсем мокрые. Руки покраснели, замерзли. Бреду по тропинке
обратно. Оглядываюсь. Цветы на ступенях едва заметны. Они совсем как
снег. Подхожу к церкви. Службы нет. Церковь закрыта, и погреться негде.
Медленно иду к кладбищенским воротам. У ворот меня поджидают знакомые
мальчишки.
- Дяденька, а что, ваша бабушка была очень доброй? Вы ее очень люби-
ли?
- Да, я ее очень, очень любил. Она была удивительной женщиной. Ни у
кого никогда не было такой хорошей бабушки, как у меня. Мне чертовски
повезло.
- Только зря вы, дяденька, оставили на могиле цветы. Тут старушка од-
на есть. Она цветы на кладбище собирает и на рынке их продает.
- Ну что ж, я пойду на рынок, куплю у старушки свои цветы и снова по-
ложу их у часовни.
- А она их опять украдет и опять будет их продавать.
- А я их опять куплю.
- И вам не жалко денег, дяденька?
- Жалко. Но что делать? Моя бабушка страсть как любила цветы.
- А хотите, мы будем ваши цветы караулить? Мы тут рядом живем. Мы
знаем, когда эта бабка приходит.
- Ну, если вам не трудно, я буду вам благодарен.
- Вы бы их в полиэтилен завернули, а то они быстро замерзнут.
- Нет, в полиэтилен нельзя. Бабушке не понравится полиэтилен. Пусть
так лежат.
- А если пойдет снег, мы его разгребем.
- Вот за это спасибо!
Февраль.
Научный отдел Музыкального музея. Научный сотрудник Марианна Макси-
мовна - темноглазая, темноволосая, энергичная и разговорчивая женщина.
Ей лет сорок с совсем маленьким, еле заметным хвостиком. А может быть, и
без хвостика.
- Трудно, знаете ли, работать. Помещений не хватает. Средств - тоже.
Вчера принесли два письма Собинова. Интересные письма, а купить не мо-
жем. Деньги будут только во втором полугодии. А письма-то уйдут, письма
не дождутся второго полугодия, письма перехватит какой-нибудь частник. А
они интереснейшие. Давайте я вам одно прочитаю. Оно недлинное. Что же
касается Брянской, то есть у нас, конечно, кое-что, немного, но есть.
Жалко ее, голубушку. Такая была слава! Такое было сияние! А после - тем-
ный омут забвения, почти полнейшего забвения. Несправедливо, конечно.
Это же наше, русское, неповторимое, невосполнимое, бесценное. Вся Россия
по ней с ума сходила. Теперь даже трудно вообразить. Подождите минутку,
сейчас принесу.
Марианна Максимовна удаляется в соседнюю комнату. Я подхожу к окну.
Музей располагается на одной из центральных площадей рядом с одним из
знаменитейших театров. Из боковых дверей театра рабочие вытаскивают де-
корации и расставляют их на снегу, - видимо, ждут машину, чтобы отвезти
декорации на склад. Выносят стену с окном. Стена оклеена полосатыми ро-
зовыми обоями, на окне болтается голубенькая занавеска. Выносят пару
колченогих стульев. Выносят статую обнаженной девы, стыдливо прикрываю-
щейся ладонью. Ее тащат без особой натуги. Наверное, она сделана из
