так забавно отряхиваются, когда выбираются на сушу.
Некоторые утки непрерывно плещутся в воде, - наверное, им так теплее,
веселее. А другие неподвижно сидят на льду, поджав под себя лапы. Лед
желтый и весь в трещинах. Год назад, в марте, я впервые ехал с Ксюшей в
ее коляске. Но прошлогодний март был холодный, совсем зимний. А нынешний
- вполне весенний, теплый. И утки небось радуются, что, слава богу, пе-
резимовали и теперь им будет полегче.
Неподалеку от меня останавливается старушка, очень старенькая и очень
интеллигентная старушка в очень старомодной, но не лишенной элегантности
меховой шляпке и в столь же старомодном, но чистеньком пальтеце. В одной
руке у нее палочка, в другой продуктовая, довольно ветхая сумка из дер-
матина. Такие сумки предприятия легкой промышленности выпускали в пяти-
десятых годах. Старушка ставит палочку к ограде и долго что-то ищет в
своей сумке. Наконец она извлекает из нее бумажный кулек, разворачивает
его, достает из него несколько кусочков черствой булки и начинает кро-
шить их в воду. Утки приходят в крайнее возбуждение. Спеша, толкаясь,
они устремляются к лакомству. Те, что дремали на льду, тут же просыпают-
ся. Вода под мостом кипит, и шум стоит изрядный: всплески, кряканье,
хлопанье крыльев. Откуда-то, видимо, от соседней полыньи, подлетают но-
вые птицы и бросаются в общую свалку. Булка достается сильнейшим и наг-
лейшим - отсюда, сверху, это отлично видно. Но и прочим кое-что перепа-
дает. Счастливчики сразу выбираются из общей кучи, отплывают в сторону и
здесь, в одиночестве, жадно глотают свою добычу. "Это и есть борьба за
существование, - думаю я. - Здесь, на мосту, можно изучать нравы живот-
ных, да и не только их".
Подхожу к старушке.
- Простите, вы, случайно, не из Дома для актеров на пенсии?
Старушка глядит на меня настороженно.
- Да, я оттуда. А в чем дело?
- Вы не знакомы с Алевтиной Арсеньевной Скородумовой?
- Как же, как же - прекрасно знакома! Она моя соседка.
- О, какая удача! Я надеюсь, вас не затруднит показать мне дорогу к
жилищу Алевтины Арсеньевны?
- Ну что вы, меня это нисколько не затруднит! Я вот только еще минут-
ку покормлю уток. Вы не торопитесь?
- Нет, ничуть не тороплюсь. Кормите, пожалуйста. А я понаблюдаю за
утками - это страсть как интересно.
Спустившись с моста, мы приближаемся к невысокому зданию за чугунной
оградой, входим в ворота и вскоре оказываемся в тихом, но неуютном вес-
тибюле с очень посредственными картинами на стенах и с мягкими, довольно
потертыми креслами у стен.
- Подождите меня здесь, я предупрежу Алю, - говорит попечительница
уток и, постукивая палочкой, подымается по широкой парадной лестнице на
второй этаж. Через десять минут она появляется на верхней площадке.
- Молодой человек, пойдемте со мной! Вас ждут.
Волнение охватывает меня. Мне трудно подыматься, и пот выступает на
лбу.
В маленькой комнатушке, сплошь заставленной старинной мебелью и напо-
минающей кладовую комиссионного мебельного магазина, - в тесной комна-
тушке со стенами, сплошь увешанными картинами, фотографиями актеров и
старыми театральными афишами, - в душной, пропахшей лекарствами и духами
комнатушке у круглого стола, застланного кружевной и тоже старинной ска-
тертью, сидит вовсе еще не старая женщина. На вид ей лет пятьдесят. Во-
лосы ее покрашены в рыжий цвет, брови по моде выщипаны, на губах яркая
помада. Приподнявшись, она пожимает мне руку. Я представляюсь и объясняю
причину своего визита.
- Как я рада! Наконец-то, наконец-то вспомнили о моей тетушке! О, как
я рада! Вы представить себе не можете, как я рада! Давно бы уж пора!
Давно бы! Это же была великая певица! Это же было такое чудо, такое ди-
во! Как же можно забыть ее? Как же можно? Вы будете писать о ней книгу?
Бог на помощь, как говорили когда-то, Бог на помощь! Поскорей бы, поско-
рей! Пусть прочтут и поразятся! О ней должны знать все! Все! Даже дети в
школах! Ведь сохранились же пластинки. Их можно реставрировать. Сейчас
такая техника, сейчас все возможно. И ее ошеломляющий голос снова будет
звучать над Россией, над ее любимой Россией, и народ будет слушать ее и
восторгаться. Я уверена, что ее поймут, что ее примут сейчас, как и
раньше принимали. Я уверена!
- Алевтина Арсеньевна, вы хорошо помните свою тетушку?
- Разумеется! Она как живая стоит предо мною! Как живая! Будто вчера
мы с нею расстались, всего лишь вчера.
- Скажите, у Ксении Владимировны действительно был очень сильный и
очень чистый голос? Старые пластинки так шипят и трещат, что трудно по-
нять.
- Да, да, голос был мощный, чистый и красивый до... до невероятности.
Сказочно красивый был голос! Сказочно! И она так мило, так женственно и,
знаете ли, как-то по-своему, но притом и очень по-русски произносила не-
которые слова - ну просто прелесть, сплошное очарованье! Я была влюблена
в свою тетю Ксану и ходила за ней хвостом. Она тоже любила меня и бало-
вала ужасно. Помню, в Крыму не то в тысяча девятьсот седьмом, не то в
девятьсот восьмом, в год ее гибели, она буквально завалила меня конфета-
ми. Детям вредно есть столько конфет. Но я была жуткой сластеной, жут-
кой. У меня болели зубы от сладкого, но я все равно поедала всякие слас-
ти в огромном количестве, и те, крымские, конфеты я тоже все проглотила
- ха-ха-ха! - все до единой! Даже не понимаю, как они в меня влезли!
Со страхом смотрю в выцветшие, водянистые глаза Али - Алевтины Ар-
сеньевны. Полгода тому назад я сделал ей из газеты кораблик, и мы пусти-
ли его в море. Всего лишь полгода прошло, но она не узнает меня, но она
ничего не помнит... кроме конфет. Во мне вдруг просыпаются любозна-
тельность и азарт естествоиспытателя.
- А какие глаза были у тетушки, какого цвета?
- Глаза были голубые, совершенно голубые!
- То есть как голубые? А я... а мне говорили, что глаза у нее были
серые.
- Ну что вы! Я же не могла это позабыть! Даже в газетах писали о ее
небесно-голубых глазах. И поэты сравнивали ее глаза с утренним майским
небом или с морем в чуть ветреную солнечную погоду. Был у нее один пок-
лонник - поэт. Кажется, там пахло большим романом.
Я весь сжимаюсь. Правую ногу мою под столом сводит от волнения, а мой
лоб снова увлажняется.
- Но случилось это несчастье...
- А кто же все-таки виновник? - спрашиваю я тихо. - Почему-то толком
неизвестно, кто стрелял в Брянскую.
- Отчего же неизвестно? Очень даже хорошо известно! Стрелял Одинцов,
ее законный муж. Это был мужчина заметный, статный, высокий. Это был
блестящий гвардейский офицер, аристократ. Но, к несчастью, он был не
слишком умен и слишком ревнив. Имея такую знаменитую и такую хорошенькую
жену, следовало кое на что смотреть спокойнее, немножко сквозь пальцы. А
он не мог. Он то и дело хватался за пистолет и стрелялся на дуэлях.
- Вот как? В начале века еще случались дуэли?
- Разумеется! Мужчины все драчуны и все любят стрелять. Теперь стре-
ляют только в зайцев и уток, а тогда еще можно было пострелять друг в
друга. Вот этот Одинцов, совсем одурев от ревности, и застрелил мою бед-
ную тетушку прямо на концерте в Дворянском собрании. Вся Россия содрог-
нулась! Вы не представляете, что творилось в Петербурге, что писали га-
зеты!
- А что же сделалось с Одинцовым? Он остался жив?
- Да, он остался жив. Его друзья наняли лучших адвокатов, и те дока-
зали, что он был не в себе, а тетка и впрямь вела себя несколько предо-
судительно. Правда, в Одинцова после тоже стреляли, и, кажется, он был
тяжело ранен. Кто стрелял, я уж не знаю. Словом, веселенькая была исто-
рия, очень веселенькая. Такие бурлили страсти, такие страсти! А тетку-то
жалко. Молода ведь была совсем, и такой голос, такой талант.
- А скажите, тот поэт... куда он делся?
- Да бог его ведает. Может быть, застрелился с горя. А может статься,
что он еще долго жил. Но, очевидно, он не был слишком известен. И знае-
те, вы чем-то на него похожи! Честное слово! Он тоже был бородат, и нос
у него почти такой же, и глаза... Как забавно! Но вообще-то тетушку ок-
ружали офицеры, друзья Одинцова. Они никого к ней не подпускали и поп-
росту таскали ее на руках. Выносили ее на руках из театра и тащили к ко-
ляске. А у дверей дома вынимали ее из коляски и несли в квартиру. Не ве-
рите? Честное слово актрисы! Так оно все и было!
Апрель.
Горят свечи. Ксюша глядит на меня с фотокарточки по-ангельски кротко.
За окном по улице то и дело проезжают машины. Вот, легко шурша шинами,
пронеслось такси. Вот басом прогудел большой автобус с прицепом. Вот
продребезжал какой-то старенький, разбитый грузовичок - все в нем тря-
сется и лязгает. Вот с тонким свистом промчался полупустой вечерний
троллейбус (у наполненного троллейбуса другой звук, другой посвист). Вот
легковая машина, наверное "Жигули", остановилась у нашего дома. Из нее
выходят, слышны голоса: "Это же дом двадцать девять! Двадцать пятый мы
прозевали!" Снова садятся. Стук захлопнувшейся дверцы, шум заводящегося
мотора. Отъезжают.
Звонит телефон. Выхожу в прихожую, снимаю трубку. В трубке тихо.
- Алло!
Трубка молчит. Кладу ее на рычажки аппарата, возвращаюсь к столу.
Ксюша будто бы сдерживает улыбку. Уголки ее губ явно подрагивают. Снова
звонок. Снова снимаю трубку. Снова в трубке безмолвие. Но вроде бы
кто-то дышит на другом конце провода, дышит затаившись, стараясь, чтобы
дыхания не было слышно. Наконец робкий Настин голос.
- Это... я. Привет. Как поживаешь?
- Плохо поживаю.
- А что случилось?
- Случилось несчастье.
- Какое несчастье? Не пугай меня! Говори, говори, что случилось?
- Да сразу не расскажешь, не объяснишь. Впрочем, тебя это совсем не
касается, и незачем тебе нервничать зря.
- Как ты жесток! Просто изверг! Немедленно отвечай, что произошло!
- Не пугайся. Ничего не произошло. Это я так. Валяю дурака. Ничего
существенного решительным образом не произошло. Это я так.
Пауза. Я молчу. Настасья - тоже. Слышно, как она шмыгает носом. Потом
она вздыхает. После опять шмыгает носом.
- У меня есть два билета на "Амаркорд". На среду, в "Титан". Сеанс в
восемнадцать тридцать.
- Я уже видел "Амаркорд". Мы видели его с тобой вместе. Неужели ты
позабыла?
- Ну посмотрим еще разок. Фильм-то отличный.
- Хорошо, посмотрим еще разок.
Настя оживляется. Голос ее веселеет.
- Я буду ждать тебя в вестибюле в четверть седьмого. Не опаздывай! Ты
у меня любишь опаздывать.
Опять сажусь за стол. Ксения смотрит на меня сердито. Ксения недо-
вольна мною. Зря я согласился на "Амаркорд".
Прихожу на пять минут позже. В вестибюле много народу, но я сразу за-
мечаю Настасью. Она стоит у самого входа и нервно мнет в руках перчатки.
Она не видит меня, и я спокойно наблюдаю за нею. На ней светло-серое
пальто, черная вязаная шапочка и длинный, свисающий до самого полу, чер-
ный вязаный шарф. Она немножко похудела, немножко побледнела, под глаза-
ми у нее легкие тени - все это придает ее облику ту самую значи-
тельность, которой ей всегда чуточку недоставало. Хороша все же Настя!
Она поворачивает голову в мою сторону, и на ее лице вспыхивает счаст-
ливая улыбка. Она машет мне перчатками. Она идет ко мне, лавируя между
стоящими в вестибюле людьми, выставляя вперед то одно, то другое плечо,
по-прежнему сияя какой-то совсем девчоночьей улыбкой. Подойдя, она берет
меня под руку и слегка прижимается ко мне, и обдает меня ароматом "Шане-
ли", и глядит мне в глаза своими синими глазищами, и почти упирается в
меня своими длиннющими ресницами, и что-то говорит, что-то тараторит
быстро-быстро, будто боится, что не успеет все сказать, что я вот-вот
уйду, исчезну - и она останется одна в этом переполненном людьми вести-
бюле, одна с ненужными билетами в кармане и со слезами на своих фирмен-
