- Ладно уж, - говорю я, - выследила меня, хитруша. Вот, поставь-ка
гвоздики в банку, а я свечки зажгу.
Настя шарит рукой в сумочке, достает маленький перочинный ножичек и
начинает подрезать стебли цветов. Я лезу в карман за свечами. И вот
гвоздики уже красуются в банке. А рядом с банкой горят свечи. Их пламя
коптит, колеблется, наклоняется, ложится горизонтально, потом выпрямля-
ется, потом вдруг исчезает и появляется вновь. Мы стоим с Настасьей ря-
дом, почти касаясь друг друга локтями. Стоим, смотрим на цветы, на пламя
свечей и на часовню. После все так же рядышком, почти касаясь друг друга
локтями, покидаем кладбище и направляемся к трамвайной остановке. Когда
подъезжает вагон, я говорю:
- Садись, я не поеду. Мне хочется прогуляться пешком.
И Настя, побледнев от неожиданности, глядит на меня влажными от подс-
тупающих слез глазами. И она спрашивает:
- Можно, я изредка... буду звонить тебе - как ты и что?
И я отвечаю:
- Звони.
И, повернувшись, иду прочь. Через десять шагов оборачиваюсь. Подыма-
ясь по ступеням вагона, Настя не спускает с меня глаз. Глаза у нее ог-
ромные и совсем черные. У нее всегда такие глаза, когда она очень нес-
частна.
Сентябрь.
Небольшой и не слишком уютный зал. Посередине - рояль. Вокруг него
полукольцом - стулья. На стенах портреты русских композиторов. На окнах
заросли комнатных цветов. На пюпитре рояля несколько небольших Ксюшиных
фотографий.
Зал наполняется публикой. В основном это люди преклонных лет. Среди
них несколько совсем дряхлых, сгорбленных старушек и старичков. Я сижу
на отдельном стуле у стены. Из боковой двери появляется нарядная и сим-
патичная Марианна Максимовна. Она объявляет начало музыкального утренни-
ка.
Подхожу к роялю, кладу на него листок с подготовленным текстом, скла-
дываю руки на животе, опускаю голову, подымаю голову, гляжу на лица слу-
шателей, снова опускаю голову и начинаю с хрипотцой в горле суховато:
- Ныне почти забытая Ксения Владимировна Брянская на заре нашего века
была знаменитейшей женщиной России...
Вначале я не очень волнуюсь. Но где-то в середине моей речи волнение
одолевает меня, и голос мой начинает вибрировать. Однако к концу выступ-
ления на меня нисходит спокойствие. Я чувствую, что говорю неплохо и что
слушают меня со вниманием, даже увлеченно.
Я слышу тишину, царящую в зале, полнейшую тишину, которую рассекает,
разрывает и наполняет мой голос. О подготовленном тексте я забываю.
Мне аплодируют, искренне аплодируют, не из вежливости - это несомнен-
но. Я кланяюсь, как актер, и объявляю вторую часть программы - прослуши-
вание пластинок. Их слушают тоже внимательно и уважительно, несмотря на
весь этот шум, треск, скрип и дребезг. После мне задают вопросы.
- Как относилась к ее пению творческая интеллигенция? Восхищались ли
ею писатели, художники, актеры, музыканты?
- Увы, они не ценили Брянскую. Ее репертуар и ее манера исполнения
казались им пошлыми. Правда, были исключения.
Ко мне подходит старичок с седой бородкой клинышком, в круглых, ста-
ромодных, железных очках. "Уж не тот ли, с кладбища? - думаю я. - Нет,
вроде бы тот был повыше ростом. А может быть, и тот. Нет, все же не
тот".
- А знаете, - скрипит старик, - существует еще одна версия гибели
Брянской. Говорят, что она страдала неизлечимой болезнью, и скрывала
это, и знала, что конец ее близок. Она сама нашла и подкупила убийцу.
Она сама хотела поставить в конце свой жизни такую сверкающую точку,
чтобы ее помнили подольше, чтобы сочиняли о ней легенды. И все было пре-
дусмотрено. Полиция тоже была подкуплена. Убийца без труда мог бы
скрыться. Заграничный паспорт лежал у него в кармане, и в одном из па-
рижских банков был приготовлен для него крупный счет. Но, выстрелив, он
растерялся - нервы его не выдержали. Дальнейшее вам известно.
Я гляжу старикашке в глаза, но глаз нет. Очки пусты. "Тот, конечно
тот старичок!" - думаю я и говорю:
- Эту версию я проверял. Она ложна. Ксюша... Ксения Владимировна была
совершенно здорова. А убийца, действительно, был не в себе. Он пылал к
Брянской безответной, совершенно безнадежной страстью. С отчаянья, мучи-
мый любовью, ревностью, уязвленным самолюбием, он и решился на преступ-
ление, на непомерное это злодейство.
- Да? - недоверчиво произносит старичок, уставя на меня два пустых
стеклянных кружка в железной оправе. И тут в очках его мелькает нечто
похожее на глаза, и глаза эти необычны, но в чем, собственно, заключает-
ся необычность, я не успеваю понять. Глаза снова исчезают.
- Спасибо за содержательное сообщение, - верещит старик и пожимает
костлявой, холодной ладонью мою руку.
Ночью мне снится, что куда-то меня все тащат, все уговаривают куда-то
идти. "Там тебе будет хорошо, - говорят, - там тебе будет лучше, чем
здесь, там тебя давно уже ждут, там тебе будут рады". И я пытаюсь идти с
ними туда, где мне будет хорошо, но у меня ноги какие-то тяжелые - я не
могу ими пошевелить. Будто гири у меня на ногах. А они настаивают, а они
удивляются, что я не иду, и даже возмущаются, и даже угрожают. "Если не
пойдешь, - говорят, - пожалеешь, худо тебе будет, учти!" И страшно мне
делается. "Сейчас бить будут, - думаю, - наверняка!" Силюсь приподнять
левую ногу, но она не отрывается от земли. Тужусь подвинуть правую, но
тщетно. И просыпаюсь весь в поту. На постели, у меня в ногах, сидит Ксю-
ша. На ней неизвестное мне платье странного фасона. На груди неизвестная
мне брошь странной формы. И пахнет от Ксюши незнакомыми странными духа-
ми. Она сердита. Она надулась и на меня не глядит. "Ах, вот, - думаю, -
отчего мне ногами не пошевелить!"
- Ты чего дуешься? - спрашиваю. - Кто тебя обидел?
- Хороши же вы, сударь! - говорит она. - Я тут полночи просидела, как
дура, а вы дрыхнете себе пресладко! Как вы смеете спокойно спать рядом с
такой женщиной! И к тому же вы, кажется, поэт? А поэты по ночам вообще
не спят - по ночам они сочиняют стихи и ласкают своих возлюбленных.
- Ты права, Ксюша! - кричу я и бросаюсь ее целовать, обнимать и тор-
мошить. - Ты у меня умница, Ксюша! Ты у меня прелесть, Ксюша! Как хоро-
шо, что ты пришла! Целую вечность тебя не видел! Где ты была? Где пропа-
дала?
Ксения отбивается от меня, отпихивается, - она еще злится. Но вот она
уже улыбнулась, вот она уже смеется, вот уже хохочет. Мы барахтаемся с
нею на постели, и я целую ее волосы, ее шею, ее затылок. И я никак не
могу найти пуговицы на ее платье неведомого фасона.
- Что вы делаете, сударь! - шепчет Ксюша. - Как вам не совестно, су-
дарь! Разве можно так обращаться с такими женщинами?
Но вот пуговицы найдены, и я целую Ксюшины плечи, Ксюшины ключицы, и
я... просыпаюсь.
За окном утро. Постель в полном беспорядке. Одеяло сбилось в ком. По-
душка валяется на полу.
Октябрь.
Скверы и парки снова полыхают осенними пожарами. Желто-красное хищное
пламя клубится, опадает, взмывает к вершинам деревьев и ползет по кустам
у самой земли. Дорожки завалены медью, латунью и золотом. Золота очень
много. Им усыпаны все скамейки. Оно падает на плечи прохожих. Дети роют-
ся в золоте - ищут желуди. Дворники сгребают золото в кучи.
Каменный остров. Где-то здесь была Ксюшина дача, на которой я так и
не успел побывать. Как она выглядит, я не знаю. Цела ли она, мне тоже
неизвестно.
Приятно шататься по осеннему Каменному острову и, уповая на одну лишь
интуицию, искать то ли существующую, то ли исчезнувшую дачу неопределен-
ной внешности и неопределенных размеров. Приятно, что все так неопреде-
ленно. Приятно загребать ногами эти бесчисленные тонкие слитки цветных
металлов, которые, как ни печально, никому не нужны. Разве что вот этой
девчонке они требуются - у нее на голове большой венок из листьев, или
вон той старушке, которая всматривается в лиственный ковер, ища нечто
редкостное, уникальное, необыкновенное. Вот она нагибается. В ее руке
огромный кленовый лист и впрямь редкостной красоты. Он лимонно-желт. По
лимонному расползлись пунцовые полосы. А концы листа столь тонки и ост-
ры, что о них можно уколоться.
Останавливаюсь у живописного особняка с башней средневековых очерта-
ний, с фахверковыми стенами, с черепичной кровлей и с довольно эксцент-
ричным порталом в духе раннего модерна. Ксения вполне могла бы в нем
жить, он обязательно бы ей понравился, он даже был бы ей к лицу. Но она
в нем не жила, я хорошо это знаю.
Предо мной белый многоколонный дворец. Строгая, даже строжайшая клас-
сика. Величие, холодность, рассудочность, законченность, совершенство.
Архитектор был оригинал. Он терпеть не мог то время, в котором жил, его
мутило от едва начавшегося двадцатого века. И он сбежал в восемнадцатый,
одним прыжком преодолев девятнадцатое столетие. Впрочем, со мною, кажет-
ся, случилось то же самое - я отскочил назад на семьдесят пять лет.
Правда, не совсем по своей воле, да к тому же ненадолго. Этот дворец,
вероятно, тоже устроил бы Ксюшу, но он был ей не по карману.
А вот в этой большой деревянной даче с резными наличниками Ксюша, мо-
жет быть, и ютилась. На этой веранде по вечерам она пила чай. Рядом с
нею за столом сидел Одинцов в белом кителе с расстегнутым воротом и се-
ребряной ложечкой размешивал сахар в стакане. А подстаканник был тоже
серебряный, литой, тяжелый. А на скатерти синели васильки, вышитые самой
Ксюшей. И ложечка позвякивала. И о стекло бился шмель, залетевший на ве-
ранду еще днем. И тикали висевшие на стене большие часы.
Впереди меня идет мальчик лет восьми с большим, черным, лохматым
ньюфаундлендом. Несмотря на внушительные размеры, пес необычайно пласти-
чен. При ходьбе его тело змееобразно извивается. Такая походка бывает у
чрезмерно кокетливых, сексуально неуравновешенных женщин. Порыв ветра.
Шурша, задевая друг друга, кружась волчком, листья сыплются с деревьев.
Оранжевый дубовый лист падает на широкую спину ньюфаундленда. Так он и
идет с дубовым листом на спине.
Обойдя весь остров и вдоволь насладившись зрелищем торжествующей осе-
ни, сажусь в автобус и еду к ближайшей станции метро. Там, на маленьком
цветочном рынке, покупаю массивные, темно-лиловые, бархатистые георгины
и отправляюсь на кладбище.
Около часовни полный порядок. Листья убраны, земля подметена. На чис-
тых, будто бы вымытых ступенях в двух банках из-под зеленого горошка
стоят букеты цветов. Один, уже немножко увядший, из белых астр. Другой,
совсем свежий, из желтых игольчатых хризантем. Гляжу и недоумеваю.
Откуда ни возьмись появляются мои мальчишки.
- Ой, дяденька, сюда одна тетенька стала приходить! Красивая такая.
Глаза синие-синие. Она приносит букеты и всегда подметает. Она и сегодня
была. Принесла вон тот, желтый, и ступени вытерла тряпкой. А нам дала по
жевательной резинке.
Ноябрь.
Тихий, теплый, сухой, но пасмурный ноябрь. Задумчивый, сосредоточен-
ный, меланхоличный ноябрь. Сады и скверы обрели прозрачность. Деревья
обнажились до неприличия. Всюду жгут листья. Голубой дым тянется к плот-
ному, низкому, серому небу. Вороны летают стаями. Рассевшись по де-
ревьям, они подолгу, без устали каркают. Они озадачены теплой осенью.
Вхожу в полуоткрытые ворота Летнего сада и медленно иду по аллее.
Ряды белых статуй и черных стволов деревьев. Стволы бугристые, коря-
вые, морщинистые, но живые. Статуи гладкие, точеные, округлые, но мерт-
вые. Плохие статуи. Шаблонные позы, слащавый пафос, натужная вычурность.
Заурядное барокко. Еле слышные отзвуки берниниевского великолепия. Но
без них Летний - не Летний. Прижились, пригрелись. Впрочем, после Италии
им здесь прохладно. До сих пор, наверное, не привыкли к морозам. Зимние
дощатые футляры не спасают. Промерзают небось до костей все эти Помоны,
Дианы и Немезиды.
Пруд. Два белых лебедя на пруду. Картинно изогнув шеи и положив голо-
