стихах.
- Я, конечно, как и положено старику, консерватор, если желаете, даже
ретроград. Понеже мое мнение вряд ли будет для вас интересным, а моя по-
зиция, разумеется, вам чужда. Но иногда полезно послушать и ретрограда.
- Да, да, несомненно, полезно! - соглашаюсь я, стараясь сделать заин-
тересованный вид. Но мне уже хочется пожать своему бывшему секунданту
руку и удалиться.
- ...Вы берете на себя тяжкую ответственность... есть ли у вас полная
уверенность?.. разрушать старое всегда заманчиво... традиции - это не
бремя, а сокровище, которое надо беречь... не стоит игнорировать то, что
вас не понимают, и, тем паче, гордиться этим... дерзость не всегда бла-
го... стихотворная форма оттачивается веками, а вы хотите... разумеется,
в этом что-то есть - вы многое можете, вы чувствуете слово, ритм, инто-
нацию... но не жалко ли вам свой талант?.. мне кажется, вы давно не пе-
речитывали классиков: дабы прыгнуть далеко вперед, надо отойти сначала
назад... и что такое современность?.. стоит ли быть рабом своего време-
ни?.. Пушкин современнее всех нынешних поэтов... Ну вот, наговорил я вам
с три короба!
- Нет, нет, Евграф Петрович, мне действительно пойдет это на пользу.
Я поразмыслю об этом на досуге. Спасибо вам за откровенность.
- А я тут вам кое-что привез, - говорит старик и вытаскивает из порт-
феля старинную открытку с изображением какой-то женщины.
Беру открытку, вглядываюсь в нее. Ксюша! Она сфотографирована в про-
филь. На ней то самое платье, в котором она погибла. У нее величествен-
ный и надменный вид.
- Вы знаете, - продолжает Евграф Петрович, - эта женщина не дает мне
покоя. Ведь это же она была тогда! Это же она вбежала в гостиную, такая
испуганная, непричесанная и вместе с тем такая прекрасная! Но как же?..
Каким образом? Вы сказали, что стрелялись из-за нее. Но ведь она умерла
в девятьсот восьмом году! Я специально навел справки. Как же это...
- Ничего не могу вам объяснить, Евграф Петрович. Это необъяснимо. Но
я стрелялся именно в девятьсот восьмом году, за полгода до ее смерти. И
я был свидетелем ее гибели. И я был ее мужем.
- То есть как - мужем? - глаза у Евграфа Петровича останавливаются, и
я опять вспоминаю прославленный репинский шедевр.
- Да вот так, обычно. Я обладал ею. Она со мною спала.
- Но получается, что я тоже очутился там, в Ялте, в девятьсот
восьмом! - вскрикивает старик и вдруг начинает торопиться. - Простите,
но я уже зело опаздываю. Меня давно ждут. Неловко, знаете ли... Прости-
те!
Наскоро пожав мою руку, Евграф Петрович почти бегом покидает меня.
Между колоннами мелькает его черный, плохо сшитый костюм. "Испугался, -
думаю я. - Зря я сказал, что Ксюша со мною спала. Черт меня дернул!"
Июль.
У входа в Клуб писателей встречаю Еще одного знакомого литератора. Он
радостно улыбается. Он заметно потолстел. Вообще-то, он всегда радостен,
всегда улыбается, потому что он удачник, потому что он баловень судьбы,
потому что судьба таскает его на руках, как офицеры таскали Ксюшу. При
этом судьба то и дело засовывает ему в рот мятные пряники - она знает,
что он к ним неравнодушен. Я ему завидую. Не то чтобы очень, скорее
слегка, но все же завидую. У него есть особый дар - он умеет писать мяг-
ко, так, чтобы ничего не торчало, чтобы не было никаких затвердений, ни-
каких заостренных частей, чтобы все можно было прощупать и убедиться в
том, что данный текст никого не уколет и ничего не поцарапает. Его тво-
рения очень удобны. Они сродни подушкам, которые обычно разбрасывают на
тахте. При всем том он и сам очень мягкий, сговорчивый, покладистый,
участливый, общительный, добрейший и обаятельнейший человек. Он ужасно
похож на свои творения. Но нет худа без добра, и поэтому не бывает добра
без худа. От своей чрезмерной удачливости Еще один знакомый литератор
толстеет неудержимо. Вот поэтому-то я и завидую ему не зверски, не взах-
леб, не отчаянно, а сдержанно, полегоньку. Мне все же хочется ма-
ло-мальски сохранить свою фигуру, оттого что я, как известно, неравноду-
шен к миловидным женщинам, а эти соблазнительные, но капризные созданья
не очень-то любят гулять по улицам с заплывшими жиром толстяками.
Еще один копается в своем тоже упитанном, солидном, дорогом портфеле,
извлекает из него новенькую, свеженькую, только что вышедшую из печати
собственную книжку и, зажав портфель между ног, пишет на заглавном листе
дарственные слова.
- Хорошо, что я тебя встретил! - говорит он мне, весь лучась и как бы
немножко расплываясь, немножко подтаивая по краям от своей обильной и
неизбывной радости. - Чудесно, что я на тебя наткнулся! Вот тебе мои но-
вые тексты. Не все, конечно, вышло, но в целом я доволен. Прочти и ска-
жи, какое впечатление. Твой сборничек я полистал с большим наслаждением.
Ты растешь! Ты молодчина! Расти, расти дальше, не останавливайся! И не
сворачивай со своего пути! И никого не слушайся! И не обращай внимания
на хихиканье за спиной. Всегда ведь сзади кто-то хихикает, всегда нахо-
дятся желающие похихикать. Знаю, тебе нелегко. Но тебя поджидают лавры.
Музы уже сплели венок. Еще немного, и он украсит твою красивую умную го-
лову. Главное - не сдаваться! Главное - не унывать! Главное - не преда-
вать самого себя! Главное - быть целеустремленным! Рецензий еще не было?
Скоро появятся! Незамедлительно появятся! Приготовься к славословиям.
Они неминуемы. Критикам уже пора разглядеть тебя как следует. А говорят,
что ты намерен писать роман об этой, как ее... о Брянцевой?
- О Брянской, - поправляю я.
- Извини, о Брянской. Так это верно? Будет роман? Ты уже собрал мате-
риал? И есть какая-то затея? Это будет нечто - документальное? Или исто-
рико-художественное? Или вольная поэтическая фантазия на тему о Брянс-
кой? Но учти: роман - штука серьезная. Для него требуется многое: усид-
чивость, терпение, трудолюбие, упорство, добросовестность, вера в успех,
сосредоточенность, тихое местечко со столом и пишущей машинкой и чудо-
вищное количество времени. Требуется также некоторое умение творить ро-
маны. Последнее качество встречается в двух разновидностях: как щедрый
дар расточительной матушки-природы и как нечто благоприобретенное. Вто-
рое совершенно необходимо, если отсутствует первое. А вообще-то, ничего
страшного. Я написал уже четыре романа, и все четыре, как ни удиви-
тельно, напечатаны. И вот я жив, и даже здоров, и даже слегка располнел
(при этих словах Еще один похлопывает себя по брюшку). Не пытайся писать
длинно, но излишняя краткость тоже вредна. Не следует также писать слож-
но, но и простота, хотя она свята, хотя о ней без конца твердят критики,
хотя ее обожает широкая публика, хотя она сплошь и рядом присутствует в
творениях классиков, - так вот, простота, скажу я тебе по секрету, до-
вольно опасна. С нею надо поосторожнее. Можно так опроститься, что разу-
чишься писать заявления о денежной ссуде и расширении жилплощади. Опа-
сайся писать быстро, это приводит к двухмерности - исчезают объем, глу-
бина. Но писать медленно и того хуже. Забудешь, о чем пишешь. Я уверен,
что у тебе все пойдет как по маслу. Буду счастлив держать в руках пахну-
щий типографской краской пухленький, изящный томик. Название еще не при-
думал? Это очень важно - найти хорошее, точное, звонкое, броское, но не
нахальное название для романа. Плохое название отпугнет читателя, учти.
Желаю тебе успеха! Будь здрав и неутомим!
Еще один знакомый литератор убегает, вернее, укатывается, мелко-мелко
перебирая ногами. Раскрываю подаренную книгу, читаю написанное на ней:
"С искренним удовольствием, по-дружески
и с верой в тебя.
Твой коллега и почитатель...
26 июня 1984 года".
Август.
Стою на Садовой и гляжу на бывший отель "Дагмар". Теперь здесь ка-
кое-то учреждение. Но название отеля на металлическом козырьке входа,
как ни странно, сохранилось. Никто, кроме меня, его не замечает, никто.
Целый час стою на Садовой и гляжу на бывший отель "Дагмар", на четыре
окна второго этажа, расположенные почти над козырьком. Перейдя улицу,
открываю дверь учреждения и вхожу в вестибюль. Медведя, конечно, нет, и
вообще - все здесь выглядит сейчас по-другому. Постояв минуты две, тихо
ухожу и снова гляжу на окна с противоположной стороны улицы.
Отправляюсь на рынок. Брожу по рядам, любуюсь земными плодами. Вспо-
минаю Ялту, вспоминаю, как готовился к визиту Ксении. Время от времени
прицениваюсь. Долго смотрю на крупный, бледно-розовый с матовым налетом
виноград. Не могу оторваться от огромной, бугристой, полосатой тыквы - в
ней есть что-то очень древнее и убедительное. Едва не покупаю длинную
связку золотистого репчатого лука. С трудом увожу себя от зрелища круп-
ных, щекастых, ослепительно красных помидоров, горой наваленных на при-
лавке перед мрачным черноусым человеком в стеганом халате и узбекской
тюбетейке.
- Во! - говорит он, рассекая помидорину надвое кривым восточным ножом
и демонстрируя мне ее аппетитные, сочные внутренности.
Смущенно отвожу взгляд и иду дальше. Проходя по огуречному ряду, не
выдерживаю и приобретаю один-единственный свежепросольный, еще зеленый и
чертовски вкусный огурец. Откусывая от него по кусочку, приближаюсь к
цветочному ряду. Здесь немного народу, и владельцы всей этой красотищи
явно заинтересованы мною.
- Молодой человек, вот гладиолусы! Чудный букет, и недорого!
- Возьмите эти лилии! Понюхайте, как они пахнут!
- Розы, розы! Поглядите, какие розы! Где вы еще найдете что-либо по-
добное? Божественные цветы!
- Ромашки, гражданин! Садовые ромашки! Совсем даром!
Останавливаюсь перед большим ведром с махровыми пурпурными гвоздика-
ми.
- Сколько вам? - спрашивает хозяйка, немолодая женщина с одутловатым
лицом серого, болезненного оттенка.
- Десять! - отвечаю я. - Десять штук, и самых красивых.
- Положено брать нечетное число, - замечает женщина, - четное только
на похороны или на могилу.
- Мне как раз на могилу.
Женщина заворачивает цветы в целлофан. И как-то неловко мне совать ей
в руку деньги, и букет брать тоже неловко. Но беру. И еду в метро, и все
смотрят на мой букет, и я тоже на него смотрю - любуюсь. "Ксюше он дол-
жен понравиться, - думаю, - она любила гвоздики. И такой оттенок красно-
го она тоже любила".
Стоя на трамвайной остановке, замечаю стройную женщину со светлыми
волосами. Она стоит ко мне спиной и со спины очень похожа на Настасью. И
кофточка белая с кружевами на рукавах совсем как у Насти, и брючки беже-
вые почти Настины, и белые туфли на тонком каблуке тоже вроде бы ее.
Подъезжает трамвай, и я теряю женщину из виду.
Кладбище. Голуби сидят на площадке у церкви, втянув головы в перья.
Сыты. Довольны жизнью. Довольны летом и пшеном, которое рассыпано по
всей площадке. Однако старушек на скамейке, против обыкновения, не вид-
но. Оглядываюсь по сторонам. Ба! - невдалеке, у какого-то памятника, та
самая блондинка в брючках! Она наклонилась и с большим вниманием читает
надгробную надпись. Волосы упали ей на щеку и закрыли от меня лицо. Пос-
тояв, еще раз оглядываюсь - женщина все читает. Сворачиваю за угол церк-
ви. Подхожу к часовне.
На ступенях стеклянная банка с водой, в ней стоят лилии. Я их принес
неделю тому назад. Банки у меня не было. Стало быть, это мои
друзья-мальчишки. Выбрасываю из банки уже увядающие цветы, выливаю ос-
татки пожелтевшей воды, подхожу к речке, становлюсь на торчащую из песка
корягу, зачерпываю банкой речную воду, возвращаюсь к часовне. Перед нею
стоит Анастасия в своей светлой кофточке и бежевых брючках. Теперь-то я
вижу, что это она.
- Ты прости меня, - говорит Настя, глядя под ноги и трогая носком
туфли какой-то камешек, - я увидела тебя в метро. Ты был с цветами, и
мне стало интересно... Ты прости меня, пожалуйста!
