На противоположной стороне двора в стене зияет отверстие. Это не про-
езд, а скорее проход, полутемный неширокий коридор. В конце коридора
тусклый свет. Вхожу в коридор, иду по нему. Вот он кончается. Предо мною
кирпичный, совершенно глухой, без единого окошка брандмауэр. Он уходит
куда-то вверх. По бокам такие же глухие стены. Подымаю голову и вижу уз-
кий бесцветный прямоугольник пасмурного неба. Откуда-то издалека доно-
сится уличный шум. В углу двора-колодца стоит старая, рыжая от ржавчины
железная кровать с шарами на спинках и со вспоротым грязным матрацем. Из
чрева матраца торчат пружины. Рядом у стены стоит картина в перекосив-
шейся самодельной раме. Она написана маслом. Краска кое-где отвалилась.
Изображены репинские запорожцы. Издевка? Хулиганство? Нет, конечно.
Просто донельзя неумелая копия. Но запорожцев все же можно узнать. И они
все же хохочут, им все же весело. Под кроватью стоит эмалированный чай-
ник с погнутым горлышком и без крышки. Тут же лежит продавленный резино-
вый детский мячик. На стене большие черные кривые буквы: ЗДЕСЬ Я ЦЕЛО-
ВАЛСЯ С ЛЮДКОЙ. У кровати, по-прежнему спиной ко мне, стоит женщина в
длинном пальто с собольим мехом. Подхожу к ней, беру ее за плечи и пово-
рачиваю. Она спокойно глядит на меня, не вынимая рук из собольей муфты.
Возвращаюсь на улицу. Иду дальше.
Мимо проезжает троллейбус. Из его полуоткрытой двери торчит человек.
Ему очень неудобно. Он еле держится, судорожно вцепившисъ в поручень од-
ной рукой. В другой руке - небольшой портативный магнитофон. Человек мо-
жет упасть и разбиться или угодить под заднее колесо троллейбуса. Чело-
веку угрожает смертельная опасность, он рискует жизнью. Наверное, он
страшно торопится, наверное, он не может опоздать, наверное, его опозда-
ние равносильно гибели, равносильно полнейшему жизненному краху. Решает-
ся его судьба - все повисло на волоске. И сам человек повис в двери
троллейбуса. Сочувственно провожаю взглядом его спину в светло-сером
пальто и его изящный, блестящий, кажется, японский магнитофон.
Два огромных, плечистых, мускулистых атланта, скорчившись от напряже-
ния, держат на плечах тяжеленный, толстый, высокий - на четыре этажа -
эркер. Судя по выражению их лиц, держат они его давно. Они чертовски ус-
тали, они теряют последние силы. И никто не хочет им помочь, никто не
собирается их сменить. А если они плюнут и уйдут, эркер тут же рухнет и
увлечет за собой дом, который тоже рухнет, увлекая за собой соседние до-
ма. Словом, если атланты не выдержат, случится ужасающая катастрофа. Но
никто, никто не желает им помочь. И я - тоже. Постояв около них, иду
дальше. Дойдя до перекрестка, оглядываюсь: дом еще стоит, атланты не
уходят. Кто оценит их подвиг?
Сквер. На одной из скамеек парочка. Сидят рядышком. Он пытается поце-
ловать ее в губы, но она стесняется, она отворачивает голову, и ему при-
ходится целовать ее в щеку. А ей, конечно, тоже хочется, чтобы он поце-
ловал ее в губы, но она скромная, стыдливая, хорошо воспитанная девушка,
и ей приходится подставлять ему щеку. Он упорствует, берет ее за подбо-
родок и пытается повернуть к себе ее лицо. А она сопротивляется, она от-
талкивает его руку, она отклоняет голову, но при этом не отодвигается от
него, не отстраняется. Он, видимо обидевшись, убирает руку, оставляет ее
в покое и сидит, глядя в сторону. Она, видимо испугавшись, заглядывает
ему в глаза и что-то ему говорит. Тут он снова поворачивается к ней,
хватает ее голову обеими руками и впивается ртом в ее губы. Она уже не
сопротивляется.
С витрины кинотеатра на меня смотрит самодовольный красавчик с прили-
занными, прилипшими к черепу волосами и с пижонской трубкой в углу рта.
Он похож на Одинцова. Если бы Одинцов вышел в отставку и сбрил свои
гвардейские усы, он вполне сошел бы за киноактера в амплуа супермена и
счастливого любовника. Но подполковник Одинцов никогда не подаст в отс-
тавку, во всяком случае по доброй воле, и ни за что на свете не сбреет
свои роскошные усы, разве что на пари. Нет, даже на пари он не лишится
усов! Но что ждет его теперь, после гибели Ксении, что с ним теперь ста-
нет? И быть может, он не случайно, а нарочно тогда промазал? Быть может,
он только припугнуть меня хотел? А я разозлился и прострелил ему колено.
И ведь я действительно оскорбил его офицерскую честь, стал виновником
его несчастья.
Детская коляска у входа в магазин. В коляске возлежит щекастый, румя-
ный, тепло укутанный младенец. У него скорбное выражение лица. Кажется,
он недоволен тем, что появился на свет. Кажется, бытие ему не по душе и
земной мир ему не по вкусу. Привередливый младенец. Все живут с удо-
вольствием, все радуются жизни, все цепляются за жизнь изо всех сил, а
ему, видите ли, не нравится! Только что родился и уже во всем разочаро-
ван, и уже мрачен, и все ему не так. Я ему подмигиваю, и вдруг он начи-
нает улыбаться, и смотрит на меня приветливо, и шевелится под своими
бесчисленными одеждами, и вроде бы хочет мне что-то сказать, да не может
- он еще очень мал, очень.
Человек валяется под машиной. Ноги его торчат наружу. Стою и смотрю
на эти ноги. Они неподвижны. Может быть, человек мертв? Может быть, его
переехала машина? Переехала и встала над ним, распростершимся на ас-
фальте, раздавленным, расплющенным, изуродованным, а все думают, что он
сам улегся по какой-то надобности. Стою и боюсь нагнуться. Собравшись с
духом, все же нагибаюсь и заглядываю под брюхо машины. Слава богу, чело-
век жив! Он отвинчивает ключом какую-то гайку. У него очень сердитое ли-
цо. Он недоволен машиной, потому что она испортилась.
Магазин грампластинок. В отделе эстрадной музыки толпится народ. Ксю-
шин жанр процветает. Его популярность разрослась неимоверно и растет да-
лее. Сотни, тысячи, десятки тысяч певцов и певиц, притоптывая, приплясы-
вая, подпрыгивая, извиваясь всем телом, бегая по эстраде и даже делая
акробатические прыжки с микрофоном в руках (бедная Ксюша, тебе приходи-
лось петь без микрофона), выпевают, или выговаривают, или вышептывают,
или выкрикивают разнообразные, а точнее - весьма однообразные и вполне
доходчивые по содержанию куплеты. Частенько они пляшут не в одиночку, а
группами по пять, шесть и более человек. Пляшут и вопят, и стонут, и ры-
чат, и визжат, и завывают, и при этом лихо играют на всевозможных музы-
кальных инструментах (о, как сдержанно, почти застенчиво держалась ты,
Ксюша, перед публикой!). А как они одеты! Их наряды фантастичны и не
поддаются описанию (о, как благородно и, в сущности, просто одевалась
ты, Ксюша!). А их поклонники в гигантских многотысячных залах (такие за-
лы тебе, Ксюша, и не снились!) тоже вопят, стонут и при этом безжалостно
ломают мебель (представь себе, Ксюша, это модно и поныне). Ах, Ксюша,
милая Ксюша! Зачем сбивал я тебя с толку, зачем морочил тебе голову, за-
чем уговаривал бросить эстраду? Кто ходит сейчас в оперу? Разве что
иностранцы, которые упиваются русской экзотикой в "Борисе Годунове" и
"Граде Китеже". У тебя был дар предвидения, ты, наверное, чувствовала,
как будут развиваться события. И ведь с тебя-то все и началось. Ты была
первой богиней на Олимпе неотразимого "легкого жанра". Все эти худосоч-
ные, бледнолицые интеллигенты, все эти нудные эстеты, все эти надменные
снобы, называвшие твое искусство вульгарным, были смехотворно недально-
видны. Ты открывала новую эпоху мировой цивилизации - эпоху массовой
культуры. О, как незаслуженно ты забыта! В отделе симфонической и опер-
ной музыки совсем пусто. Очень юная, очень хорошенькая и очень ухоженная
продавщица, скучая, подчищает густо-красные длинные ноготки маленькой
маникюрной пилочкой. Выхожу из магазина и следую дальше.
Аптека. У входа обычная вывеска.
Городское аптечное управление АПТЕКА 1 31 работает с 9 до 20 часов.
Выходной - воскресенье
А повыше, над входом, сквозь тонкий слой краски проступают крупные
буквы:
АПТЕКА ПРОФ. ДРЕЕРЪ И СЫНОВЬЯ
Останавливаюсь. Смотрю на буквы. Выжидаю. Проходит несколько минут.
Буквы не становятся ярче, увы, не становятся ярче. Проходит еще минут
десять - буквы все те же. И я иду дальше.
Огромный дом с бесчисленными дворами. Все они чистые, опрятные, тща-
тельно асфальтированные и пустые. Людей нигде не видно. Полутемными тун-
нелями проездов перехожу из одного двора в другой. Они не кончаются. Их
несметное количество. Я попал в лабиринт. Мне не выбраться из него, не
выбраться! В следующем дворе меня поджидает чудовище с головой быка! Оно
сожрет меня! Я обречен! Надо было захватить с собой катушку ниток. Надо
всегда, всегда носить в кармане катушку ниток! Какое непростительное
легкомыслие, какая бравада - хожу по городу, не запасшись катушкой ни-
ток! Из дверей выходит женщина с сумкой для провизии. Бросаюсь к ней.
- Спасите! Я заблудился в лабиринте ваших дворов!
- Идите за мной, - говорит женщина. - И не отставайте! Минотавр сей-
час спит, но все равно не отставайте.
Надо мной занесены копыта бронзового коня. У него на спине восседает
некто величественный, простерший руку на северо-запад. Гляжу снизу вверх
на угрожающе вознесшиеся копыта, на бронзовый неподвижный лик седока.
Еще мгновение, и я брошусь наутек, как герой известной поэмы, сочиненной
известным стихотворцем, и буду долго-долго бежать по городу, то и дело
оглядываясь - не скачет ли за мною кто-нибудь? Но я мужаюсь, но я не по-
даю виду, что робею, но я не пускаюсь все же в бегство. К монументу
подъезжает несколько легковых машин, украшенных лентами и цветами. Из
первой машины выходят жених и невеста. Они молоды. У них счастливый вид.
Жених в черном, невеста в белом. В руках у невесты букет белых хризан-
тем. Ее длинная белая фата волочится по тротуару. Из других машин выле-
зают остальные участники свадебного ритуала. Они выстраиваются в затылок
друг другу. Процессия приближается к памятнику. Невеста наклоняется и
кладет хризантемы на каменный выступ пьедестала. Появляется шустрый,
верткий фотограф. Он бегает вокруг, приседает, щелкает аппаратом. Все
возвращаются к машинам и усаживаются в них. Машины отъезжают. Из дверцы
первой машины торчит кончик фаты. Он трепещет на ветру.
По каналу мчится катер, распарывая темную воду, в которой плавают
опавшие листья. Две высокие волны ударяют в гранитные берега, перехлес-
тывают через парапет и перебрасывают через него листья. Катер исчезает,
но вода в канале еще долго плещется и бьется о гранит, а легкая лодчон-
ка, привязанная цепью к чугунному кольцу, еще долго раскачивается, долго
пляшет, опуская то нос, то корму и поводя крутыми боками.
Два гранитных льва лежат у подъезда. Головы их опущены на скрещенные
лапы, глаза закрыты. Они спят. Подбегают двое мальчишек, взбираются на
спины львов, бьют их пятками в бока, хлопают их ладонями по голове, хо-
хочут. Львы не просыпаются. Львы и ухом не ведут. Они спят очень крепко.
Впрочем, у одного кисточка на хвосте чуть-чуть подрагивает. Или мне чу-
дится? Мальчишки слезают со львов и убегают. Иду дальше. Оглядываюсь.
Тот лев, у которого шевелился хвост, встает на передние лапы, широко ра-
зевает пасть и потягивается, как кошка. После он снова ложится, склады-
вает лапы крест-накрест, опускает голову и опять засыпает.
Иду дальше. Прихожу на вокзал. Стою на перроне и наблюдаю, как прово-
жающие прощаются с отъезжающими, как они их обнимают, целуют и похлопы-
вают по плечам, как они идут рядом с уже движущимися вагонами и долго
машут руками, шапками, платками. Потом я слежу, как встречающие при-
ветствуют приехавших, как они подносят им цветы, радостно улыбаются и
тоже обнимают, и тоже целуют, и тоже хлопают по плечам.
Беру билет, сажусь в электричку и еду чуть больше часа. Покидаю ва-
гон, прохожу мимо невзрачных станционных киосков (все они почему-то го-
