ных ресницах.
- А я давно уж тут, думала, может ты тоже пораньше, встала на самом
видном месте, привязался какой-то мерзкий тип, говорю: отойдите от меня!
А ему хоть бы что, еле отбилась, потом страшно стало: вдруг не придешь?
вдруг передумаешь? или дела срочные, как это шикарно, что ты все же при-
шел, как это божественно, как это мило с твоей стороны! А потом морячок
какой-то, феноменально вежливый. "Не желаете ли, - говорит, - девушка, у
меня есть лишний билет за семьдесят копеек, место хорошее, самая середи-
на и к тому же у прохода, отлично будет видно". Ты знаешь, я даже с ра-
боты пораньше ушла, отпросилась - боялась опоздать, и надо было получше
нарисовать лицо, чтобы тебе понравиться, а после пенсионер какой-то при-
лип, генерал небось в отставке, по крайней мере полковник, этот с юмором
был, острил по-военному. "Девушка, - говорит, - вам бы в армию, на посту
вы стоите, как образцовый солдат, отличник боевой и строевой подготов-
ки". А потом какой-то интеллигентный мальчик стал знакомиться несмело.
"У вас, - говорит, - лицо покинутой Ариадны, но Тезей к вам не вернется,
не ждите, вы достанетесь Дионису, это тоже недурно, скажу я вам, ей-бо-
гу, недурно..."
- Господи! - изумляюсь я. - Сколько же ты тут простояла?
Настасья захлопывает глазищи и снова их распахивает.
- Ну... с полчасика, не больше. Или минут сорок. У меня ведь и часы к
тому же спешат, все забываю отдать их в починку.
Мы поднимаемся по длинной лестнице и входим в длинный, неудобный зал.
Отыскиваем свои места, садимся. Занавес медленно раздвигается. Свет гас-
нет. На экране появляется название фильма, звучит музыка, идут титры.
Настя берет меня за руку и кладет голову мне на плечо.
- Как давно мы с тобою не были в кино, как давно не сидели рядышком в
зрительном зале! - шепчет она и проводит своим острым ноготком по моей
ладони. - А тебя волнует эта актриса? Нет? Почему? Она ничего себе,
очень даже ничего. Ах, да! Ты же предпочитаешь блондинок! Я забыла сов-
сем! Как это чудесно, что ты предпочитаешь блондинок! В брюнетках есть
что-то вульгарное. Сейчас будет отличный кадр!
Настин ноготь вонзается в мою ладонь, и мне немножко больно. Больно,
но приятно.
- Здорово! - шепчет Настасья. - Правда, здорово? Феллини, конечно,
гений. По-моему, сейчас это режиссер номер один. В глобальном масштабе.
А ты как думаешь?
Кто-то трогает Настю сзади за плечо.
- Девушка, нельзя ли немножко потише? Вы все время разговариваете.
Поговорить можно и дома. Вы не одна в зале!
Настя резко оборачивается и глядит на обидчика уничтожающе. Но взгляд
ее в темноте не виден, да и обидчик прав. Я и сам не терплю, когда бол-
тают в кино. На экране туман, серый непроглядный туман. Где-то вдалеке
слышны невнятные голоса. В тумане возникает что-то светлое. Оно прибли-
жается, оно растет. Из тумана выходит огромный белый бык с длинными ост-
рыми рогами.
- Ой! - тихо вскрикивает Настя и крепко сжимает мою руку своей мягкой
ладошкой.
Постояв как бы в нерешительности, бык поворачивается и снова уходит в
туман, растворяется в нем.
В толпе зрителей мы спускаемся по лестнице к выходу. Вокруг нас раз-
говаривают.
- Я заснула на том месте, когда они ждали пароход. Так и не поняла, к
чему этот пароход и зачем они его ждали. Чушь какая-то.
- Эпизод с касторкой, на мой взгляд, чрезмерно натуралистичен. Вооб-
ще, Феллини злоупотребляет натурализмом.
- Ну и лопухи мы с тобой, Петюха! Можно было добавить полтора рублика
и купить "малыша". Два часа угробили.
- Удивительно! Сюжета вроде бы нет, а все так цельно - ни убавить, ни
прибавить.
- А мне больше всего понравился эпизод с сумасшедшим. Это сделано
превосходно!
- Современному западному кинематографу свойственны тенденции дегума-
низации. Но Феллини верен гуманизму, и, видимо, он его не предаст.
Мы с Настей идем под ручку по Невскому. Начинает накрапывать дожди-
чек. Настя останавливается, вынимает из сумочки складной зонтик, раскры-
вает его над моей головой.
- Ну что же ты, - говорю я, - меня от дождя спасаешь, а сама будешь
мокрой!
Беру у нее зонтик и стараюсь держать его посередине - и над нею и над
собой. Она идет, прижимаясь ко мне плечом. Она счастлива. Ей не терпится
поделиться впечатлениями.
- Знаешь, этот бык из тумана - очень эффектно. Я всякий раз пугаюсь.
Действительно страшно. Но, честно говоря, не понимаю, какой в нем смысл.
Ну бык? Ну и что?
- Видишь ли, это символ и впрямь несколько неопределенный, расплывча-
тый. Но своей многозначностью он и волнует. Это как бы некая великая за-
гадка, не дающая нам покоя, - это то, что всегда где-то рядом, но притом
и невероятно далеко, - то, что всегда подразумевается, но никогда не
высказывается вслух, - то, чего все ждут и все опасаются, - словом, неч-
то чрезвычайно важное, но не поддающееся осмыслению, то самое, что не с
чем сравнить.
- До чего же ты умный! - умиляется Настя и целует меня в щеку. - Меж-
ду прочим, Знобишина скоро выпишут. Он поправился. Все, слава богу,
обошлось. Только я удивляюсь: такой спокойный, уравновешенный, тихий, в
общем-то, человек. Никак не ожидала! Говорят, это у него от шока. Что-то
его невероятно поразило, до крайности ошарашило. Как ты думаешь, что же
это могло быть, что могло его так ужаснуть? В старые времена водились
привидения. Покойники любили тогда бродить по ночам и причиняли живым
массу неприятностей. Но сейчас о призраках ничего не слышно.
- Я рад, что Знобишин уже здоров, - бормочу я. - О причинах его бо-
лезни можно только догадываться, но никаких догадок у меня, к сожалению,
нет. Все это выглядит весьма таинственно. А куда мы с тобою движемся?
- Ко мне, - отвечает Настасья спокойно. - Женька с бабушкой в Таллинн
укатил, там у нас родственники.
- Ах, Настя, ты не можешь понять: это невозможно, это совершенно не-
возможно! Это уже не будет возможным никогда!
- Ну хорошо, хорошо, проводи меня тольно до дому. Не бросишь же ты
меня здесь, посреди Невского, под дождем?
Листья на потолке в вестибюле Настиного дома только что покрашены.
Теперь я вижу, что это листья водяных лилий, - раньше я почему-то не об-
ращал на это внимания. Вдруг замечаю среди листьев притаившуюся лягушку.
А вот и еще одна! Как интересно, однако! Сколько раз я стоял здесь с
Настей и не замечал, что на потолке среди листьев - лягушки. Настя тере-
бит пальцами рукав моего пальто.
- И очень смешно, конечно, Градиска соблазняет принца. Второй раз, а
все равно смешно. Принц просто бесподобен! Что ты там, на потолке, расс-
матриваешь?
- Да вот лягушки. Они затаилисъ среди листьев. Очень симпатичные.
- Где, где?
- А вон там, справа. И чуть подальше еще одна. И вон там, у карниза,
в самом углу.
- Ой, и правда лягушки! Двенадцать лет живу в этом доме, а лягушек не
разглядела. Все-то ты видишь! Все-то ты замечаешь! Очень ты зоркий.
Настя берет меня за палец.
- Ну зайдем хоть на минутку! У тебя ботинки, наверное, промокли. Вы-
сушишь носки.
Мне не очень хочется возвращаться на улицу под дождь, и я колеблюсь.
- Пошли, пошли! Угощу тебя коньячком. Выпьешь рюмку - согреешься.
Настя тащит меня за палец к лестнице. Поднимаемся. Мимо проплывает
красная лодка. Парус ее все так же надут ветром. Ветер не стихает. И
что-то милое, родное есть в этой лодке и в ее парусе, и в белых гребеш-
ках стеклянных волн, и в списке жильцов на дверях Настиной квартиры.
В комнате у Насти все по-прежнему. Только среди пейзажей Куинджи поя-
вился пейзаж Пуссена. Вспоминаю: когда-то в Настином присутствии хвалил
пейзажи Пуссена.
- Вот тебе шлепанцы, - говорит Настя.
Сажусь у двери на стул, развязываю шнурки, сбрасываю мокрые ботинки,
надеваю шлепанцы, те самые коричневые кожаные шлепанцы, которые были
куплены два года назад специально для меня.
Настасья перед зеркалом стягивает с головы шапочку. Замечаю, что у
нее опять новая прическа, - волосы укорочены, концы их подвиты и свобод-
но рассыпаются по плечам. Приблизив лицо к зеркалу и округлив раскрытый
рот, она кончиком платка подтирает размытую дождем помаду. Потом она
трогает пальцем ресницы и поворачивается ко мне. "Красотка! - думаю я. -
Чего и говорить, конечно красотка. Красавица!"
Чувствуя, что я любуюсь ею, Настя с минуту стоит неподвижно. В ее
взгляде гордость собою и затаенное торжество: "Полюбуйся, полюбуйся, с
кем ты расстался, кого ты разлюбил, кого ты покинул, кого ты так жестоко
бросил, дурачок! Полюбуйся и запомни мои прекрасные черты! Получше за-
помни!" После она подходит и кладет свою ладонь мне на плечо. Я тихонько
снимаю ладонь. Настя снова кладет. Я опять осторожно сдвигаю ладонь в
сторону.
- Уж и прикоснуться к тебе нельзя! - говорит Настя. Она направляется
к серванту, извлекает из него непочатую бутылку мартеля и ставит ее на
стол. Рядом с бутылкой появляются два знакомых бокальчика фиолетового
стекла и блюдечко с жареным миндалем.
- Иди, иди сюда, что ты там сидишь, как бедный родственник? - произ-
носит Настя с напускной небрежностью и усаживается у стола, закинув ногу
на ногу, почти как Ксения.
Подхожу. Сажусь за стол.
- Ты, я вижу, разбогатела. Балуешься французскими коньяками.
- Премия! - отвечает Настасья. - Скромная премия за скромное перевы-
полнение плана. Сначала хотела купить туфли, но потом плюнула на них и
решила - поживу-ка я красиво!
Гляжу, как мартель льется в бокалы. Гляжу на длинные, острые Настины
ногти, покрытые перламутровым лаком.
- Рада снова видеть вас, дорогой друг, у себя, в этих добротных шле-
панцах отечественного производства, за этим столом, под этим абажуром и
с бокалом в руках! - произносит Настя, иронически улыбаясь и глядя на
меня сквозь прищуренные ресницы, тоже почти как Ксения. Мы чокаемся.
Настя тянет коньяк маленькими глотками, время от времени облизывая верх-
нюю губу.
- Зря ты меня боишься. В конце концов, мы можем быть друзьями. Я
по-прежнему нравлюсь тебе, это заметно. Я красивая женщина. Ты всегда
твердил, что я очень красивая женщина. К тому же я еще вполне молодая
женщина - мне всего лишь тридцать два. Я как очень спелое, сочное яблоко
или как чуть перезревший, сладкий, ароматный абрикос, ты мне сам это го-
ворил. Я - как... Ну найди для меня еще какое-нибудь сравнение! Ты же у
меня поэт! Вон что творилось сегодня в вестибюле "Титана"! Все мужчины,
и стар и млад, рвались со мною познакомиться. Разве неприятно дружить с
красоткой, которая к тому же к тебе немножко неравнодушна, которая в те-
бя чуть-чуть влюблена? По-моему, одно удовольствие.
Настасья встает из-за стола и с бокалом в руке устраивается на дива-
не. Я продолжаю сидеть за столом. Настасья похлопывает рукой по сиденью
дивана.
- Садись-ка сюда! Здесь удобнее, мягче.
Я послушно сажусь рядом с нею.
- Вот видишь, здесь действительно удобно. Посидим рядышком. И все же
лучший фильм у Феллини "Дорога". Ты со мною согласен? Я, когда его пос-
мотрела, неделю в себя прийти не могла. Даже на работе это заметили. На-
чальница сказала: "У вас что, какие-нибудь неприятности дома? Если нуж-
но, я могу вас отпустить". А Шурка моя все удивлялась: "До чего же ты
впечатлительная, Настюха! Таких, как ты, нельзя пускать в кино и театры.
Таким, как ты, это вредно для здоровья. Я уж и позабыла этот фильм, а ты
все переживаешь. Нервы тебе, лапонька, надо бы подлечить!"
Настя подвигается ко мне поближе.
- Ну что же ты, дружочек мой, такой печальный? Ну обними же меня
по-дружески! Ну приласкай же меня целомудренно, платонически, безо вся-
ких дурных намерений! Неужели тебе совсем не хочется меня приласкать? Не
может этого быть! Где твоя рука? Положи ее вот сюда, на мою талию. У ме-
ня же чудесная, тонкая талия, ты всегда ею восторгался. И бедра у меня
