ные губы блестели. Между ними мерцали белые зубы. Ресницы трепетали.
Тонкие ноздри вздрагивали. Узкая витая прядь падала с виска на щеку.
Я опустил бинокль. Я тоже не мог смотреть.
О, можно ль позабыть бессонные те ночи, Те ночи дивные, тот неземной
восторг, Тех звезд торжественно сияющие очи, Той грешной страсти ги-
бельный костер!
О, можно ль позабыть те сладостные встречи, Тех ласк безумных нестер-
пимый бред, И те бессвязные, томительные речи, Те речи странные, в кото-
рых смысла нет!
О, можно ль позабыть те сказочные дали, Где побывали мы, и жар того
огня, В котором мотыльками мы сгорали? Нет, ты не сможешь позабыть меня!
Нет, ты не сможешь позабыть меня!
Ксюшин голос умолк, растворясь в собственном одиночестве и в душном
пространстве битком набитого людьми огромного зала.
- Как поет! Как поет, стерва! - шептал житель неведомого мне города
Прокопьевска.
Снова грохнули аплодисменты. В партере многие встали и хлопали стоя.
С хоров неслись какие-то истошные вопли. Курсистки что-то кричали, пе-
регнувшись через балюстраду и приставив ладонь рупором ко рту. На эстра-
ду летели букеты цветов и записки. Моя соседка спрятала лицо в ладони.
Плечи ее прыгали. Я осторожно положил бинокль ей на колени.
Ксения низко кланялась, улыбаясь и прижимая к груди обнаженные по ло-
коть руки. Синий камень на ее плече то вспыхивал, то гас. Складки шлейфа
извивались и ломались у ее ног. Подойдя к роялю, она взяла за руку ак-
компаниатора и подвела его к краю эстрады. Аккомпаниатор тоже кланялся,
тоже улыбался, и ему тоже бросали цветы. Наконец он вернулся на свое
место, но публика не успокаивалась. Ксюша махала рукою хорам и кланя-
лась, кланялась, кланялась во все стороны.
"Спина небось заболит от поклонов?" - подумал я, и в этот миг, в этот
самый миг в первых рядах появилась та самая узкоплечая, сутулая фигура в
том самом черном сюртуке.
Фигура двигалась между креслами к проходу. К проходу! Вот она уже в
проходе, вот метнулась к эстраде. К эстраде! Вот она уже рядом с Ксени-
ей! Рядом! Вот поднялась длинная черная рука, и в руке было тоже что-то
черное и продолговатое. Из этого черного, из его тонкого конца, вырвался
язычок желтого пламени.
Ксюша вдруг странно выпрямилась, схватилась рукою за грудь и стала
снова сгибаться в поклоне, медленно, медленно, как бы нехотя сгибаться в
глубоком, глубоком, глубоком поклоне.
В зале стало тихо. Затем раздался тонкий женский вопль. Все повскака-
ли с мест. Человек в черном исчез в толпе. Сквозь невообразимый шум до-
носились свистки полицейских.
Когда я пробился на эстраду, Ксению уже положили на рояль. Вся белая,
неподвижная и какая-то плоская лежала она на черной плоской крышке роя-
ля. Шлейф свешивался на пол. Около нее суетились двое. Кажется, это были
доктора из публики. Внизу по проходу уносили закутанное в пурпурный бар-
хат растерзанное тело несчастного трактирщика.
Протиснувшись к роялю, я взял Ксюшу за руку. Рука была теплая, мягкая
и будто бы еще живая. На Ксюшиной груди по платью расплылось большое
кровавое пятно. В широко открытых Ксюшиных глазах остановилось изумле-
ние. Брови были высоко подняты, а полуоткрытый рот был еще влажен и
прекрасен. Я наклонился и в последний раз поцеловал ее губы. И ощутил на
губах кисловатый вкус смерти.
Ничего больше не видя, натыкаясь на чьи-то тела и спотыкаясь о чьи-то
ноги, я спустился в зал и стал пробираться к выходу.
Выйдя на улицу, поворачиваю налево. Михайловская, то есть улица
Бродского, пустынна. Около Европейской, как всегда, стоят элегантные,
новенькие финские автобусы. Гляжу на окна филармонии. Они темны. Возвра-
щаюсь назад. Двери филармонии закрыты, у дверей висит табличка с над-
писью:
СЕГОДНЯ КОНЦЕРТА НЕТ
Дойдя до угла Невского, я останавливаюсь. Идет снег. Идет медленный,
бесшумный, крупный, красивый снег. Он падает мне на плечи, щекочет лоб,
повисает на усах и бороде.
Стою и гляжу на проносящиеся, уже редкие, машины. Стою и гляжу, как
удаляются, растворяясь в снежной пелене, их красные огни. Неподалеку
стоит милиционер в полушубке. Он поглядывает на меня с недоверием. Он
думает, что я пьян и потому так долго безо всякого смысла торчу здесь,
под снегом. Да, несомненно, он думает именно так. Да, конечно я похож на
пьяного.
Спускаюсь в подземный переход. На стенах висят афиши разных театров и
классически строгие афиши филармонии. Среди прочих висит очень старая,
потускневшая афиша, отпечатанная шрифтом в стиле "модерн".
16 ДЕКАБРЯ в зале Дворянского собрания состоится сольный концерт пе-
вицы К. В. БРЯНСКОЙ в программе цыганские и русские романсы
...Шестнадцатое декабря... шестнадцатое декабря... Но где, где же я
видел эту дату раньше? Она, кажется, была высечена на камне. Да, на кам-
не! Она была над входом в какое-то сооружение, в какое-то небольшое зда-
ние... Она была над входом в часовню! В ее, Ксюшину, часовню на кладби-
ще! Как давно я там не был! Почти год. И не тянуло меня туда, не тянуло!
Ведь Ксюша была жива, была со мною! Впрочем, на кладбище мы с нею захо-
дили, но это было в девятьсот восьмом, и тогда... и тогда я, естествен-
но, не мог видеть часовню и эту надпись над входом. И вот поэтому я по-
забыл, успел позабыть... Но если бы вспомнил в трактире, или вчера, или
сегодня в начале концерта?.. Ведь я же мог бы ее спасти! Ведь тогда у
меня уже не было бы сомнений! Ведь тогда... А как же часовня? Ведь она
существует! Ведь она стоит там, у речки! И на сером камне вырублена эта
дата! И число обозначено, и месяц, и год. Только у года, будто нарочно,
сбиты последние две цифры. Стало быть, все заранее предопределено! Все
заранее тщательно продумано! Все до мелочей! Потому и забыл я о дате,
что так угодно было провидению, что так надо было! И кому-то было угод-
но, чтобы подлец Ковыряхин... К тому же на моих глазах! Но кто он, этот
великий фантазер, этот жестокий драматург, этот автор всех человеческих
трагедий? За что он бедную Ксюшу? В расцвете красоты! В зените славы! Ей
бы еще петь и петь! Ей бы в оперу! Она потрясла бы весь мир! И меня
вместе с трактирщиком он выбрал орудием своей творческой прихоти. Именно
меня ему и не хватало для стройности сюжета. Но, быть может, Ксюша была
права? Но, быть может, это и есть плата? За талант? За успех и бо-
гатство? К тому же смерть красивая, ничего не скажешь. Жизни ее под
стать. На эстраде. На глазах у почитателей. Положили на рояль. Такую
прекрасную, белую на черный рояль, черный, как смерть. Сколько лет она
пела, стоя у этого рояля, опершись о него, отражаясъ в его блестящем бо-
ку! И вот ее положили на него. Как все красиво! Красиво до ужаса, до бе-
зумия. Самое время теперь мне рехнуться. Пример Знобишина соблазнителен.
Стало быть, и правда - за все надо платить. "Граждане, не забывайте оп-
лачивать проезд!" Забудешь, так напомнят. Где-то ведут учет, в какой-то
бухгалтерии. "Это уже оплачено, а это представить к оплате. И пусть не
забудут расписаться в ведомости!" У Бога, значит, есть такая бухгалтерия
в его "аппарате". Бог дал - Бог взял. А Ксения любила Бога. И часто мо-
лилась ему. И доверяла ему. Как же не доверять - он дал ей так много. А
Бог ее, как перепелку, на лету. Метко стреляет! Но, говорят, что раньше
прочих он берет к себе тех, кого любит. Любил он Ксюшу и не смог удер-
жаться - взял ее к себе. Сидит она сейчас у Бога в раю и пьет чай с ва-
реньем из черной смородины. "Ну что, попела?" - спрашивает Бог. "Попе-
ла", - отвечает Ксюша и дует на чай. Чаевничают небось как положено,
пьют из блюдец, по-русски. "Вот и хорошо, - говорит Бог. - Теперь чайку
попей, отдохни. У меня тут тепло, спокойно. А я по тебе соскучился. Уж
очень ты мила и даровита. Таких женщин, помнится, за всю историю не мно-
го было. На пальцах пересчитаешь".
Подхожу к афише поближе и ногтем пытаюсь подцепить ее кончик. Кто-то
берет меня под руку. Оборачиваюсь. Предо мною милиционер в полушубке.
- Прошу вас, гражданин, следовать за мной.
Послушно следую. Выходим на Невский, останавливаемся у края тротуара.
Подъезжает патрульная милицейская машина. Распахивается задняя дверца.
Из нее вылезает другой милиционер. Поддерживая меня под локти, милицио-
неры помогают мне забраться в машину.
Отделение милиции. За столом немолодой лейтенант с усталым лицом. Я
сижу перед ним на стуле. Рядом стоит мой милиционер в полушубке. Теперь
я вижу, что он очень молод. В его глазах есть что-то восточное.
- Был задержан при совершении акта мелкого хулиганства, - говорит он.
- Срывал со стены афишу. Кажется, пьян.
Лейтенант подымается из-за стола, подходит ко мне.
- Дыхните!
Я дышу.
- Еще раз дыхните!
Еще раз дышу.
- Нет, кажется, трезв. Тем хуже. Зачем срывали афишу?
Я молчу.
- Я вас спрашиваю, гражданин: зачем срывали афишу?
Я не отвечаю.
- Вообще, товарищ лейтенант, он какой-то чудной. Я это сразу заметил,
когда он еще стоял на Невском. Идет снег, а он не прячется - стоит и
стоит под снегом. Может, он не вполне...
- А он испортил афишу?
- Нет, не испортил. Но пытался. Афиша, видать, хорошо приклеена.
Крепким клеем.
- Предъявите документы!
Предъявляю. Лейтенант выписывает данные из моего паспорта в большую
амбарную книгу. Возвращает паспорт.
- Что же вы, гражданин! Вроде бы интеллигентный, приличный и немоло-
дой уже человек, а ведете себя как мальчишка. Что же вы озорничаете,
гражданин? И что вы все молчите? Ладно, Загидулин, пусть идет. Он, сда-
ется мне, и впрямь не в себе.
- У меня горе, - говорю я вдруг. И будто не я это говорю, а кто-то
другой, во мне находящийся и мне незнакомый, говорит помимо моей воли.
"Зачем, зачем я это говорю?" - думаю я с тоской и отвращением к себе, но
продолжаю говорить: - У меня умерла любимая женщина, жена. Только что.
Два часа тому назад. Она артистка. Ее имя на той афише.
Теперь замолкает лейтенант. И Загидулин тоже молчит, опустив глаза.
Пауза тянется долго.
- Та-а-ак, - произносит наконец лейтенант и снова умолкает. - Загиду-
лин, - говорит он, вдоволь намолчавшись, - бери машину, сажай в нее
гражданина, поезжайте на Невский и снимите афишу. Пусть гражданин
возьмет ее себе. После отвезешь его домой.
Едем. Загидулин виновато прячет глаза. Вылезаем. Спускаемся в пере-
ход. Ищем афишу. Ее нет. Место, на котором она висела, свободно.
- Вот черт! - удивляется милиционер. - Но вы не расстраивайтесь,
гражданин. Мы вам достанем эту афишу. Достанем и привезем. Вы уж меня
извините. Я понимаю, вам тяжело.
Выезжаем на набережную.
- Остановите машину, - говорю я, - дальше пешком пойду.
На набережной ни души. Снег валит не переставая. Ступни мои утопают в
снегу. Останавливаюсь под фонарем и гляжу, как мечутся снежные вихри в
холодных лучах люминесцентной лампы. Миллионы неслышных снежинок пляшут
вокруг фонаря судорожный белый танец. А там, за снежной кутерьмой, в
темноте декабрьской ночи стоит черный, полузанесенный снегом рояль. На
нем лежит что-то белое и плоское, некая фигура, вылепленная из снега.
Совсем неподвижная снежная фигура.
Выхожу на мост, останавливаюсь у высокой чугунной ограды и смотрю
вниз. Черная, холодная, страшная вода с шипением обтекает гранитные бы-
ки, стремясь на запад - в Маркизову лужу, в Финский залив, в Балтийское
море, в Атлантический океан. Она уносит какой-то продолговатый белый
предмет. За ним, извиваясь, то погружаясь в воду, то всплывая, то сужа-
ясь, то расширяясь, тянется как бы хвост, как бы шлейф, длинный белый
шлейф...
Перехожу мост. Весь я в снегу. Ноги мои уже по колено зарываются в
снег. Фонари мутными пятнами отмечают линию набережной. Какой снегопад!
Давно такого не было. Давно-давно такого не было. Какой роскошный снего-
пад!
У фонаря стоит женщина, вся в белом. Подхожу и всплескиваю руками:
