тертью. Вдруг я вспомнил о портфеле и вытащил из него толстую пачку де-
нег.
- Это мой долг.
- Ах, милый, не до денег мне сейчас! Да и положить их мне не во что.
Отдашь в другой раз. Но вот тебе фотокарточка!
Порывшись в муфте, Ксюша извлекла из нее обещанную мне и столь обожа-
емую мной фотографию.
Принесли чай и печенье. Ксюша спросила горничную, не найдутся ли чер-
нила и ручка. Я полез в карман пиджака и вспомнил, что забыл свою авто-
ручку дома. Горничная ушла и вскоре воротилась с маленькой стеклянной
чернильницей и ученической вставочкой. Ксюша взяла у меня из рук фото-
карточку и, подумав с минуту, написала на ней всего одну короткую фразу.
После она поставила дату.
- Ужо прочтешь! - сказала она, возвращая мне карточку.
Мы молча пили чай, который действительно был крепок и горяч. Потом
Ксюша скрылась за ширмой, и я слышал, как там тихо плещется вода. Пос-
тельное белье было чуть-чуть сырым и хрустело от крахмала. Лежа под бал-
дахином, я глядел на рыбаков, которые что-то делали с сетью - то ли ста-
вили ее, то ли вытаскивали. Их фигуры казались лишенными масштаба. То
они выглядели великанами, ростом с горы, то совсем карликами, копошащи-
мися у игрушечных лодок. Ксюша тихонько легла рядом и обняла меня за шею
еще холодной от умывания рукой.
- Грустно мне, милый, - сказала она. - Грустно и как-то боязно.
Спрячь меня куда-нибудь, где никто, никто меня не отыщет. Спаси меня,
мой родной, защити!
- От чего же, счастье мое, тебя защищать? Кто тебе угрожает? Что тебя
тревожит?
- Не знаю, милый, не знаю. Но что-то все же мне угрожает, но что-то
нехорошее поджидает меня. Я это чувствую. Я в этом уверена. Скорей бы
закончился этот год. Неудачный он какой-то. Сначала наводнения, потом
холера. А еще говорят, будто где-то в Сибири, в тайге, упал громадней-
ший, невиданный метеорит и был ужасный взрыв, который слышали чуть ли не
за тысячу верст. Хорошо еще, что он упал в безлюдном месте. Представля-
ешь, что бы случилось, если бы он свалился на Петербург или Париж? Не
хватает нам только таких метеоритов. Наверное, все это оттого, что год
високосный.
- Ну вот, - сказал я обиженно. - А то, что именно в этом году мы с
тобой встретились, тоже несчастье?
- Ой! Я и позабыла совсем! Мне кажется, что мы вместе уже лет десять,
не менее! И правда ведь! Это же самый счастливый год в моей жизни!
- И в моей, между прочим, тоже, - заметил я. - Успокойся, Ксюша. Это
просто нервы. Ты слишком много пела в Поволжье и до сих пор ощущаешь ус-
талость. Отдохнешь как следует, и все пройдет. Я же с тобой, чего тебе
страшиться?
- Теперь мы никогда не расстанемся, милый, правда? Тебя будут много
печатать, ты станешь известным. А я покорю оперу. Мы поедем за границу,
в Милан, в Париж, в Лондон, в Вену, в Стокгольм... Я ведь еще нигде не
была. Все как-то некогда. Все концерты, концерты, концерты, будь они не-
ладны. И знаешь, я почему-то боюсь - уеду за границу, и меня в России
тут же забудут. Это смешно, но все равно боюсь. Глупая я, натурально,
женщина.
Наши объятия были бурными. Ксения целовала меня с какой-то яростью,
исступленно. В минуты затишья она плакала, и ее слезы стекали по моему
плечу.
- Да, да, мы никогда не расстанемся! И мы всегда будем счастливы! -
шептала она. - Чудесные стихи написал ты мне, милый! Дивные стихи! Я
прочитала их двадцать раз подряд! Спасибо тебе, мой хороший! Спасибо за
стихи и за любовь! Спасибо тебе за все, мой любимый!
В начале первого мы спустились в вестибюль, и я сообщил администрато-
ру, что наши намерения изменились, что обстоятельства требуют нашего не-
медленного отъезда из Петербурга и мы спешим на поезд.
Когда мы подъезжали на извозчике к дому Ксении, она сказала, что
встретимся мы теперь нескоро: ей необходимо тщательно подготовиться к
прощальным концертам, чтобы у публики надолго сохранилось хорошее впе-
чатление от ее романсов. Еще сказала, что пришлет мне билет на концерт в
зале Дворянского собрания.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Матушка говорит:
- Это тебе. Вытащила утром из ящика для почты.
Клочок помятой бумаги, сложенный вдвое. На одной стороне написано:
"Господину... (далее моя фамилия)". На другой - следующий текст:
"Сударь!
Мне велено передать Вам кое-что. Оно вас обрадует. Не премините, су-
дарь, со мною встретиться. Встреча сия может случиться четырнадцатого
дня сего месяца от полудня и позже по Вашему усмотрению. Место же встре-
чи ведомо Вам.
Ваш покорнейший слуга М. К."
Почерк красивый, щегольский, с завитушками. Однако в слове "велено"
на конце поставлена буква "а", а в слове "обрадует" после "у" написано
"и". Орфография, разумеется, старая.
Открыл дверь трактира, вошел в вестибюль. На стене висела большая
афиша.
16 ДЕКАБРЯ в зале Дворянского собрания состоится сольный концерт пе-
вицы К. В. БРЯНСКОЙ в программе цыганские и русские романсы
Пафнутий отсутствовал. Сняв пальто, я сам повесил его на вешалку,
причесался перед зеркалом и по скрипучей деревянной лестнице спустился в
зал. В нем было пусто. Только в самом углу сидел чернявый бородач в го-
лубой косоворотке, похожий издали на дворника. Лица его было не разгля-
деть. Он пил чай с калачом. Пил не торопясь, из блюдца. Надломленный ка-
лач лежал перед ним на тарелке. Под потолком жужжала муха. "Мухи-то зи-
мою вроде бы не жужжат, - подумал я, усаживаясь за столик в сторонке от
бородача, - муха зимой - дурная примета. К покойнику. Шестнадцатого де-
кабря по старому стилю. Стало быть, двадцать девятого. А сегодня уже
двадцать седьмое. Значит, послезавтра, уже послезавтра! Шестнадцатое де-
кабря... Не так давно эту дату кто-то называл. Или видел я - написана
она была где-то, на чем-то. Не могу вспомнить, где и на чем. Ох, память
у меня! После, наверное, вспомню. Куда же делся Пафнутий? Заболел не-
бось? Или поругался с Ковыряхиным и ушел в другой трактир? Или Ковыряхин
послал его куда-нибудь с поручением? Да и самого хозяина не видать. А
муха все летает, все жужжит и жужжит. А дворник вкушает чай с аппетитом,
тешит душу. Мне, что ли, чайку попить? Тоже с калачом? Или с кренделем?
Или с яблочным пирогом? Или с ванильными сухарями?"
Муха угомонилась. Стало слышно, как дворник дует на чай и тихонько
чавкает, жуя свой калач. Скрипнула дверь. У стойки засинела рубаха трак-
тирщика. Он вытирал тряпкой медное брюхо самовара.
- Матве-е-й Матве-еич! - пропел я негромко.
Ковыряхин замер, обернулся, расплылся в улыбке, бросил тряпку, взмах-
нул руками и прокричал:
- Как-с! Вы уже здесь! А я-то!..
Тут он снова скрылся в дверях и тотчас же появился опять с подносом в
руках.
- Давно вас поджидаю! Давно-с! - приговаривал он, ставя на столик
графинчик водки и тарелки с закуской. От него попахивало, и в движениях
его виднелась некоторая неловкость.
- Я вот, сударь мой, вас дожидаючись, не утерпел-с, не утерпел-с. Вы
уж не серчайте на меня. Так вот-с как-то получилось, как-то так-с. Из-
вольте отведать семужки. Свеженькая, нежненькая! Пища херувимов! Услада
ангелов! Груздочки тоже недурны-с. Из лужских лесов, собственного засо-
лу.
Забулькала водка. Мы чокнулись.
- Во здравие королевы нашей, волшебницы нашей, чаровницы нашей! -
провозгласил трактирщик с большим чувством.
Выпили. Я жевал семгу. Ковыряхин навалился грудью на стол. Длинное,
желтовато-серое, нездоровое лицо его резко увеличилось, закрыв от меня
всю стойку с самоваром и добрую половину потолка. Бесцветные глаза с
редкими белесыми ресницами отделились от лица и, обретя удивительную са-
мостоятельность, повисли предо мною неподвижно. Дворник между тем вытя-
нул из кармана штанов большой платок и принялся вытирать вспотевшую от
усердного чаепития шею. Калач заметно уменьшился.
Перед пугавшими своей неподвижностью немигавшими глазами трактирщика
возник его сухой палец с корявым ногтем. Палец был уставлен в потолок,
голубой свод которого был подобен небесному и напоминал о вечности.
- Я немного того-с, под мухой-с. Тут летала одна, жужжала. Вот я под
нею, хе-хе, и очутился. А когда наш, русский человек под мухой пребыва-
ет, ему душу облегчить надобно, ему охота поговорить, пооткровенничать,
пожаловаться, поисповедаться. Муха-то откровенности подспорье. Вы, су-
дарь, хоть и не священник, но к исповеди человек располагающий, так что
уж потерпите-с. Я хочу вам сказать, любезный вы мой, что Матвей Ковыря-
хин погиб. Натуральнейшим образом. Это вам не метафора-с, это вам не,
как ее... не гипербола-с. Отнюдь нет-с! Ковыряхина в мире сем уже не
отыщете. Тщетными, тщетными будут поиски ваши! Несчастье случилось с
трактирщиком Ковыряхиным - накрыло его облако мрака. Судьбина-с! Рок!
Фатум! Парки эти самые, будь они прокляты! Мойры! Ни за что ни про что,
играючи, шутейно угробили меня эти бабы. Я, как вы изволили небось при-
метить, человечек с подкладочкой, с изюминой, с душевной сокровенностью.
Трактир мне от батюшки покойного достался. Сам-то я к трактирному делу
пристрастия не имею. Я люблю размышлять и книжки почитывать. Записки да-
же писал-с, мысли разные на бумаге запечатлеть пытался. После батюшкиной
кончины хотел я заведение продать. И покупатель мне подвернулся подходя-
щий... Но тут и подкузьмила меня судьба.
Палец Ковыряхина дрогнул, качнулся, наклонился и остался в горизон-
тальном положении, вроде бы указуя на дворника, который управился с шеей
и снова поднес блюдечко ко рту.
- Как-то от скуки забрел я летом в сад Буфф. А там - театр. Программа
была завлекательная - цыганское пенье. В первом-то отделении и впрямь
цыганки пели, притом и плясали, юбками трясли-с. Мне это скоро надоело,
норовил уж было сбежать, да почему-то все же на второе отделение остал-
ся. А во втором... А во втором, чай, догадываетесь, вышла она. Тогда еще
совсем девочкой была, тонюсенькой, как былиночка. Но, видать, уже знали
ее и любили. Когда выплыла из-за кулис, все повскакивали со стульев и
так завопили, что я даже оробел. "Господи, думаю, с нами крестная сила!
Спаси и помилуй!" А когда она отпела свое, я как пьяный был, будто бу-
тыль смирновской один выхлебал, да безо всякого сопровождения. Не помню
уж, как и домой дополз. С тех пор ни одного концерта ее не пропускал. Ни
одного-с! Нет, грешен, один пропустил по причине сильной хворости. А го-
да через два как-то вечером ввалилась в мой "ресторан" компания офи-
церья. И с ними - она. Офицеры хмельны были весьма и все на колени пред
нею бухались. А она веселая была, все хохотала. Сколько шампанского тог-
да было выпито, уж не помню. Бутылки под столами катались. Под конец ве-
лела она господам офицерам лечь на пол рядком и в туфлях прошла по ним
не спеша. Никогда, никогда в жизни своей ничего подобного я не виды-
вал-с! Офицеры были все холеные, усатые, все из дворян небось. А пол-то
у меня к вечеру не очень чистый... Через недельку она и одна пожаловала.
Спросила кофию и конфет. Я подал, а после из-за портьеры на нее глядел
не дыша. Глазам своим не верил-с. Как Иван-дурак на Жар-птицу. Ей-бо-
гу-с! Думал - вот-вот вспорхнет, и все пропало... С тех пор для нее ка-
бак свой и содержу. Это она здесь хозяйка. Я при ней вроде приказчика. И
за кассира опять же. Все выкрасил в голубое. Это для нее наиприятнейший
цвет. Когда долго не является, хандра на меня находит. Места себе не на-
хожу. Даже зубы болеть начинают. Вот истинный крест! И записки свои бро-
сил, и думать перестал. Разве что о ней. О ней думаю непрестанно, до су-
дорог в мозгу. Из меня, могло статься, философ вышел бы или сочинитель.
А я вот... А я при ней, как пес. Велит на задние лапки вскинуться -
вскинусь. Велит замереть - замру. Велит загрызть кого-нибудь - загрызу
не моргнув. Вот вам и весь Ковыряхин, бывший мыслитель. Но дивно мне:
чем же трактир мой ей приглянулся? Чем он ее привлек? Вроде бы и зазорно
