спасибо, милый, за заботу! Дай-ка я тебя поцелую!"
И верно. Что я привязался к бедному трактирщику? Все это мои домыслы,
моя мнительность. Фантазия моя разыгралась, расплясалась, расшалилась.
Фантазия моя отбилась от рук. А ведь говорил я себе: не надо давать волю
воображению, с ним надо построже. Разве Матвей Ковыряхин смахивает на
убийцу? Ничегошеньки злодейского в нем нет. Просто жалкий неврастеник, и
не более того. Такой же неврастеник, как я.
О, это было бы даже красиво! В разгаре концерта Ковыряхин вскакивает,
выхватывает из-за пазухи револьвер. Хлопает выстрел. Ксюша, чуть поцара-
панная пулей, от страха и изумления падает в обморок. Трактирщика хвата-
ют, трактирщику взламывают руки. Публика неистовствует. Женщины визжат.
Ксюшу на руках уносят с эстрады. О, это было бы великолепно! Наутро все
столичные газеты наперебой, взахлеб, под огромными заголовками!.. А на
другой день и все газеты необъятной России! И слава Ксении Брянской не
знала бы уже пределов! Слава ее стала бы попросту немыслимой!
Красный бархатный занавес, закрывавший один из двух выходов на эстра-
ду, наконец вздрогнул, колыхнулся, раздвинулся. Вышел приятной внешности
господин с тонкими черными усиками, с блестящими, черными, напомаженными
волосами и в хорошо сшитом фраке. Потирая руки, он остановился у края
эстрады, празднично улыбаясь. Зал мгновенно затих. В полнейшей тишине
кто-то глухо кашлянул и тотчас умолк. Поглядев на ряды партера и на хо-
ры, господин сделал серьезное выражение лица, многозначительно помолчал,
опустил руки, приподнял подбородок и громогласно, очень торжественно,
нараспев произнес:
- Начинаем концерт певицы Ксении Владимировны Брянской! В программе
цыганские и русские романсы!
После этого он отступил назад и повернул лицо к выходу. Забывшись от
волнения, я положил ладонь на руку жителя Прокопьевска, тотчас отдернул
ее и машинально пробормотал извинение, не спуская глаз с темного проема,
полуприкрытого кроваво-красным бархатом.
Ксения вышла быстро, деловито, перекинув через руку длинный шлейф
своего белого с голубоватым отливом платья. Встав посреди эстрады, она
бросила шлейф, и он растекся гигантским цветком у ее ног. Обведя глазами
публику, она улыбнулась. Зал молчал. Зал окаменел. Зал задохнулся от
восхищения. И я, сидящий в зале, вдруг позабыв, что предо мною Ксюша,
тоже окаменел, тоже задохнулся.
Среди прекрасной белой архитектуры между двух рядов стройных белых
колонн стояло прекрасное, стройное существо в чем-то ослепительно белом
и тоже несказанно прекрасном. Стояло и улыбалось. Зал был отлично осве-
щен, но от этой улыбки, кажется, в нем стало еще светлее.
В затопленном светом огромном зале в полном безмолвии и в полной не-
подвижности сидели и стояли сотни людей. Все они, широко раскрыв глаза и
приоткрыв рты, смотрели, как улыбается прекрасное существо. Голова, неж-
ные руки, тонкое, затянутое в шелк тело поразительного созданья мерцали,
сияли, сверкали, лучились, искрились, ослепляли, кружили голову, завора-
живали, лишали воли, туманили сознание и вызывали жгучий восторг. Это
был сеанс массового гипноза. Сейчас сверкающее существо взмахнет сверка-
ющей рукой и скажет: "Встаньте!" - и все полторы тысячи человек послушно
встанут. Потом оно прикажет: "Взлетите!" - и все, толкаясь, натыкаясь на
люстры и друг на друга, торопливо взовьются к потолку. Потом гипнотичес-
кое существо еще что-нибудь прикажет, еще что-нибудь придумает. А после
оно велит: "Умрите!" - и все умрут с радостью, со слезами умиления на
глазах. И зал будет заполнен мертвыми телами.
"Не слишком ли много на ней драгоценностей? - подумал я. - Она похожа
на витрину фирмы Фаберже, что на улице Герцена, то бишь на Большой Морс-
кой. Любит Ксения роскошь. Но, видит Бог, бриллианты ей к лицу, брилли-
анты ее не портят, бриллианты ее не затмевают. Она создана для этих
сверкающих граненых камешков. А камешки сотворены природой специально
для нее".
- Ух ты! - тихо сказал мой сосед и цокнул языком. - Ну и ну! - доба-
вил он. - Фрина! Психея! Ариадна! Галатея! Сама Елена Троянская, не ина-
че!
"Однако, образован!" - подумал я, покосившись на сибиряка.
Между тем в зале возник какой-то шорох, который становился все слыш-
нее. И вдруг будто что-то взорвалось или обвалилось с грохотом. Публика
здоровалась со своим кумиром.
Ксения склонилась в поклоне. На ее плече синим огнем вспыхнул ка-
кой-то камень. Вспыхул и погас. Выпрямившись, она еще раз поклонилась и,
подхватив платье, направилась к роялю. Аплодисменты наконец стихли. Поя-
вился аккомпаниатор. Он уселся на свое место и стал листать на пюпитре
ноты.
- Цыганский романс "Если б я не любила"! - объявил ведущий и удалился
за красный бархат.
Ксюшин голос показался мне непривычно слабым и как бы слегка надтрес-
нутым.
"Еще не вполне здорова, еще не распелась, - подумал я. - Быть может,
и впрямь не стоило мне приходить сегодня? Быть может, и Ксюша напрасно
поет, напрасно не отменила концерт? Сегодня ею можно только любоваться.
Да и вредно ей, наверное, петь, когда она простужена. Ах, Ксюша, Ксюша!"
Романс был уже спет. Публика аплодировала. Публика стала бы аплодиро-
вать Ксении Брянской даже если бы ее и не слышно было совсем. Публика
привыкла аплодировать этой женщине, она не смеет ей не аплодировать, она
уже давно порабощена ею. О бедная, бедная, счастливая публика!
Второй романс Ксения спела чуть получше. Третий - еще лучше. Голос ее
вновь обретал глубину и силу, голос к ней возвращался. После каждого ро-
манса аплодисменты становились все громче. Изредка с хоров и с задних
рядов партера слышалось "браво". Ксюша улыбалась все ярче и кланялась
все ниже. В зале уже бушевал восторг. Волны восторга прокатывались по
партеру и обрушивались на ложи. Всплески восторга окатывали хоры и лиза-
ли мрамор колонн. Пена восторга оседала на спинки кресел и на поручни
балюстрад. Восторг просочился на улицу и захватывал тех, кто, не попав в
зал, продолжал стоять на Михайловской. Восторг вытекал на Невский. Вос-
торг клубился над деревьями Михайловского сада. Брызги восторга долетали
до Марсова поля.
Слева от меня сидела сухопарая дама неопределенных лет, вся в черном,
со строгой плотной прической прямых черных волос. Она непрерывно смотре-
ла на Ксюшу в маленький, отделанный перламутром бинокль, не хлопала и
ежеминутно вздрагивала от звуков Ксюшиного голоса. Мне даже казалось,
что она слегка постанывает при этом.
Скрывшись на минуту за красным занавесом, Ксюша снова выходила к роя-
лю, снова пела, и снова грохотали аплодисменты, и выкрики "браво" разда-
вались все чаще. Незадолго перед антрактом к эстраде подбежал взлохма-
ченный молодой человек, похожий не то на поэта, не то на провинциального
телеграфиста. Он протянул Ксении букет каких-то голубых цветов. Ксения
взяла букет и благодарно подала телеграфисту руку. Тот схватил ее пальцы
и стал осыпать их страстными поцелуями. Чуть присев и отбросив назад
свой шлейф, Ксения смеялась, а молодой человек увлекся, забылся и все
лобзал, лобзал ее пальцы, все не отпускал их. В зале возник ропот. "Хва-
тит!" - крикнул кто-то. С двух сторон к чувствительному телеграфисту по-
дошли полицейские и взяли его за плечи, но он упорно не обращал на это
никакого внимания. Тогда полицейские стали оттаскивать юношу в сторону,
но он упорно не отпускал Ксюшины пальцы и тянулся к ним губами. Ксюша
все смеялась.
- Возмутительно! - сказал мой сосед из Прокопьевска.
Соседка слева сидела прикрыв глаза ладонью, видимо не желая видеть
эту сцену, уже становившуюся неприличной.
Вскоре телеграфиста все же оторвали от Ксюшиной руки и увели куда-то
за колонны. Ксюша спела еще один романс, и объявили антракт.
"Попробовать все-таки пробиться за кулисы? - думал я. - Но ведь Ксюша
может разволноваться, разнервничаться, и опять у нее голос сядет, и кон-
церт будет наверняка испорчен. Да и в самом деле - Ковыряхин ли это?"
Медленно перемещаясь вместе с толпой по тесноватому фойе, я прислуши-
вался к доносившимся до меня обрывкам фраз.
- Право же, Гликерия Аристарховна, я не ожидала. Я много слышала о
ней, но, признаться, мне не верилось...
- Ну что вы! Панина - это совсем, совсем другое!
- Какой тембр! Нет, какой тембр! Какая нюансировка! Какая проникно-
венность! За душу, за душу хватает! Рвет душу, рвет! Нет, господа, тако-
го голоса в России еще не было! Это же...
- Жаль только, что тексты не слишком хороши. Отчего же наши лучшие
поэты...
- Вот там, помните, это долгое, бесконечно долгое "ля", и вдруг сразу
вниз, и как на мосту при быстрой езде - сладко так, до слез, до ужаса...
- А какое дьявольское обаяние! Какая улыбка! И какие руки! Не только
слушать, но и смотреть на нее...
- Отчего же не ездит она по заграницам? Пусть знают в Европе, как
умеют у нас петь!
- Да, разумеется, голос прекрасно поставлен и от природы красив. И к
тому же редчайшее трудолюбие. Говорят, что она репетирует все дни напро-
лет. Но все же, Кирилл Модестович, здесь есть нечто таинственное. Это
наваждение! Право слово, наваждение! Уверяю вас, она не просто певица...
- Сколько страсти! Как чувственно! Вакханка какая-то! Язычница! Сире-
на! Ее страшно слушать! Хочется заткнуть уши и убежать!
- Почему же не поет она в опере? У нее большой оперный голос! Почему
же она...
- Не спорьте, господа, не спорьте! Тут все сразу: и талант, и
упорство совсем не женское, и везение, и еще что-то...
- Феноменально! Такую певицу история дарит нам раз в столетие!
Я внимательно вглядывался в публику, надеясь увидеть ковыряхинскую
поджарую фигуру. "Если увижу, тут же подойду, - решил я. - Затею ка-
кой-нибудь разговор, что-нибудь спрошу, о чем-нибудь расскажу. Это долж-
но его смутить, это должно его расслабить, это поколеблет его решимость.
Если она есть, конечно. Если он и в самом деле что-то задумал". Но под-
жарая фигура не показывалась.
Я отправился в буфет. Ковыряхина там не было. Я еще раз обошел все
фойе. Ковыряхин не обнаруживался. "Померещился он мне, что ли? - подумал
я. - Теперь мне все время что-то мерещится".
После антракта зал был окончательно покорен. Вслед за каждым романсом
гремел оглушительный взрыв аплодисментов, проносился тайфун аплодисмен-
тов, прокатывалось цунами аплодисментов. И было странно, что стены стоя-
ли, и колонны не рушились, и потолок не оседал, и люстры не обрывались.
Из публики неслись крики, публика требовала исполнения своих любимых
песен, публика пришла в экстаз. Ксения сияла счастливой улыбкой и пела,
что просили, или говорила в наступившей тишине: "Это после! Это я спою в
следующий раз!" И снова пела.
И в пении ее было уже нечто сверхъестественное, даже пугающее. Горя-
чий клубок почти непереносимых чувств мучил душу, и я совсем раскис.
"Господи, как хорошо-то! - думал я, кончиком мизинца снимая слезу с
уголка глаза. - Господи, какая она... (Ах, черт, не найти слова, опять
не найти нужного слова!)".
Романс "О, можно ль позабыть!" объявила уже сама Ксюша, и зал содрог-
нулся: это был "гвоздь", это был лучший, коронный номер ее репертуара,
это было то, что доводило публику до беспамятства.
Приветственные аплодисменты смолкли. Прозвучали первые такты аккомпа-
немента. Ксения сделала шаг вперед, вытянула руку, плавным движением об-
вела ею зал и взяла первую ноту.
Моя чопорная соседка наклонила голову. Видимо, глядеть на Ксению она
была уже не в силах.
- Простите, - шепнул я ей, - вы не могли бы дать мне на минуту ваш
бинокль?
Она молча положила бинокль в мою ладонь. Я приставил его к глазам,
покрутил колесико, и из цветного тумана выплыло совсем близкое Ксюшино
лицо.
Оно было вдохновенно. Оно светилось. На щеках розовел румянец. Влаж-
