недурные, очень даже недурные. Многие бабы смертельно завидуют моим бед-
рам. "Если бы нам такие бедра, мы бы и горя не знали! - говорят они мне.
- Это же счастье иметь такие бедра - не широкие и не узкие, не покатые и
не крутые, не высокие и не низкие, а в самый раз, тютелька в тютельку!"
Ну погладь, погладь мое бедро, друг мой единственный, друг мой бесцен-
ный!
Настя опускает мою руку с талии на бедро и придвигает свое лицо к мо-
ему. Совсем рядом синие озера ее глаз с зарослями черных камышей - рес-
ниц - по краям. Мне даже чудится, что в озерной глубине мелькают, рез-
вятся, поблескивают боками веселые серебристые рыбешки. "Сесть бы у ка-
мышей да забросить удочку, - думаю я, - ведь был же я в молодости рыбо-
ловом!"
Но озера уплывают куда-то вверх, и перед моими глазами уже Настин
рот. Он влажен. Он полуоткрыт. Белеют смоченные слюною зубы. "Как у Ксю-
ши! - думаю я. - Совсем как у Ксюши!" И я тихонько прикасаюсь губами к
этому неотразимому, то ли Настиному, то ли Ксюшиному, рту, и она, эта
женщина, эта Настя-Ксюша отвечает мне страстно, жарко, торопливо, и в
горле у нее что-то клокочет, и пальцы ее рвут пуговицу на моем вороте, и
что-то со звоном падает на пол...
Я отталкиваю от себя эту обезумевшую от страсти женщину и откидываюсь
на подушку. Я вижу: это не Ксюша, это Настя.
- Сумасшедшая!
Она сидит, прижав ладони к лицу.
- Я люблю тебя, - говорит она тихо, и опять что-то булькает в ее гор-
ле. - Я люблю тебя! - кричит она. - Ты что, не знаешь? Я, идиотка нес-
частная, люблю тебя!
И потом она падает на диван как подкошенная, плашмя, лицом вниз, и
лопатки ее ходят ходуном, и она рвет зубами подушку, и рыдания ее пере-
ходят в вой, в страшный, уже не женский, а какой-то звериный вой.
Переворачиваю ее на спину, приподымаю ей голову и вливаю в рот рюмку
мартеля. Она затихает. Она лежит неподвижно. Ее глаза закрыты. Ее щеки в
черных потеках от ресниц. Ее рот размазан, нос распух, волосы взлохмаче-
ны.
- Уходи! - шепчет она. - Убирайся! Я тебя умоляю!
Сбрасываю шлепанцы, вставляю ступни в не успевшие высохнуть ботинки,
напяливаю на затылок кепку и надеваю пальто, долго не попадая руками в
отверстия рукавов. Подхожу к Насте. Она лежит в той же позе - навзничь.
Она не открывает глаз. Выхожу в коридор, тщательно закрыв за собою
дверь. Стараясь не топать, иду по коридору. Кто-то выглядывает из комму-
нальной кухни - любопытствует. Не озираясь, иду мимо дверей с половичка-
ми. Выбираюсь на лестницу. Спускаюсь. У витража с лодкой обнимается па-
рочка. Прохожу рядом с ними. Они меня не замечают.
Стою на улице, подняв воротник пальто. Дождь все моросит. В мокром
асфальте отражается ярко освещенная витрина булочной с огромным кренде-
лем и огонь светофора, стоящего у перекрестка. Вот он красный. Вот он
желтый. Вот он зеленый. Вот он снова красный. Машин не видно. Светофор
светит для собственного удовольствия.
Иду к площади, подхожу к собору. В полумраке поблескивают мокрые гра-
нитные колонны. Лучи прожекторов упираются в тускло мерцающий золотой
купол, будто поддерживая его, чтобы не упал. Промчавшееся мимо такси об-
дает меня брызгами. Отряхиваю брюки и пальто. Ботинки опять промокли. За
собором на высоком пышном пьедестале ненастоящий, как манекен, бронзовый
всадник поднял на дыбы нервную, тонконогую, совсем живую бронзовую ло-
шадь. Дождевые струи текут по плечам всадника и по шее лошади. У мону-
мента останавливается милицейская машина с синей мигалкой на крыше.
Дверца машины открывается, милиционер в дождевике направляется ко мне.
"Ну вот, опять! - думаю. - Чем я теперь провинился?" Милиционер подходит
и спрашивает, нет ли спичек. Достаю из кармана спички. Прикрываясь полой
дождевика, милиционер закуривает, благодарит и садится в машину. Машина
медленно объезжает памятник и скрывается за углом. Дождь не унимается.
Дождевая вода каплет с кепки мне за воротник. "Жалко Настю", - думаю я.
Май.
Кафе-мороженое на Лиговке - бывший "Голубой жираф". Сижу за столиком
в том самом углу, где впервые сидели мы с Ксенией. Напротив меня сидит
белобрысая девица с "лошадиным хвостом" на макушке. Хвост длинный, тща-
тельно расчесанный. Девица уплетает мороженое, запивая его яблочным со-
ком.
Появляется А. Садится сбоку, между девицей и мною.
- Какие новости?
- Новости плохие. Ксения умерла.
Пауза. Ложка с мороженым, поднесенная девицей ко рту, застывает в
воздухе. Глаза девицы округляются - в них испуг и любопытство. Глаза А.
тоже округляются - в них изумление и растерянность.
- Когда?
- Какое это теперь имеет значение? Вчера! Позавчера! Семьдесят пять
лет тому назад - шестнадцатого декабря тысяча девятьсот восьмого года!
- Шестнадцатого декабря? Что же не позвонил, не сказал... Ну, брат...
- А зачем? На похороны мы с тобой все равно не попали бы. Не пустили
бы нас на похороны.
Опять пауза. Девица, не поднимая головы, быстро доедает мороженое,
допивает сок, поправляет рукою хвост, надевает на плечо ремешок сумочки
и торопливо уходит. У дверей она оборачивается и бросает на меня послед-
ний взгляд. Но что в нем, издалека не разобрать. А. встает, направляется
к стойке и вскоре возвращается с бутылкой все того же гурджаани.
- Помянем Ксению Владимировну! - говорит он и наливает вино в стака-
ны. - Но как же это случилось?
- Убил один сумасшедший. В сердце попал. Точнехонько в сердце. Его,
правда, тоже... Все на моих глазах.
- И ты не смог?..
- Нет, не смог. До эстрады было метров тридцать, а он, как видно, все
рассчитал, хотя и был безумец.
Вино выпито. Теперь встаю я. Теперь я иду к стойке и возвращаюсь с
бутылкой гурджаани.
- И все-таки, что же это было? - спрашиваю я, разглядывая дно стака-
на. - Затмение ума? Особая, редко встречающаяся форма безумия, в котором
есть логика, есть система, есть гармония и красота? Уникальная, изуми-
тельная, прекраснейшая форма безумия, которая встречается раз в тысяче-
летие и потому неизвестна еще медицине? Или это были галлюцинации, это
был сон наяву? Сон, в котором все так четко, так выпукло, так реально,
до неестественности реально, реальнее, чем сама реальность? Долгий сон с
продолжениями, с захватывающим сюжетом и с продуманной до мелочей компо-
зицией? Многосерийный цветной, широкоформатный, стереофонический и сте-
реоскопический сон? Или это эксперимент неведомого гипнотизера, обладаю-
щего чудовищной силой внушения, от которой нет никакой защиты? Но почему
именно я был избран объектом для гипнотических манипуляций? Почему имен-
но я погружен был в иную жизнь и обречен был наслаждаться в ней и стра-
дать? Или со временем что-то стряслось? По какой-то таинственной причине
оно вдруг расслоилось, перекосилось, пласты его сдвинулись, между ними
образовались пустоты, и прошлое стало просвечивать сквозь настоящее? А
если время - цепь, то оно, вероятно, запуталось, завязалось в узел, и
далекие его звенья внезапно оказались рядом ? Что же, что это было?
- Все очень просто, - говорит А. - Он и она были предназначены друг
для друга. Но произошла ошибка - он опоздал родиться. И вот, прорывая
толщу лет, она бросилась к нему, в его время. Она торопилась, боялась
опоздать. И она успела. И ему повезло. И они были вместе почти год. Поч-
ти год - значит, почти вечность.
- Это то самое кафе, - говорю я. - Вон там висел жираф, большущий го-
лубой жираф. Кисточка на его хвосте была черная. А вон там стоял граммо-
фон с голубой трубой. А вон там...
И тут я увидел за столиком у окна... кучера Дмитрия. Он чаевничал. Он
поедал свой калач. На нем была все та же линялая голубая косоворотка. Я
потряс головой - кучер все чаевничал. Я еще раз потряс головой и протер
кулаками глаза - Дмитрий не исчезал. Допив стакан и ощущая легкое голо-
вокружение, я поднялся и направился к кучеру. Подойдя, я увидел, что он
пьет не чай, а яблочный сок, и на тарелке у него не сдобный калач, а
фруктовые вафли, пачка которых стоит двадцать одну копейку. Я взял его
за плечо. Он обернулся, оскалился. И опять от его улыбки спине моей ста-
ло прохладно.
- Дмитрий! - крикнул я, пронзенный невероятной надеждой. - Дмитрий,
это ты? Но как же, как же так... Неужто это впрямь ты, Дмитрий?
- Натурально я, барин, а кому же еще быть-то? - ответствовал кучер
своим загробным басом, продолжая улыбаться. - Барыня мне еще вот что по-
велела вам передать, да я запамятовал. Теперь вот вспомнил и прибежал.
Может, это важное что, подумал.
Дмитрий сунул мне в руку небрежно сложенную записку, от которой исхо-
дил единственный в мире, мучительно-сладостный Ксюшин запах.
"Милый, если не послушаешься и все же придешь, то полицейский офицер,
что будет стоять слева от эстрады, носатый такой, проведет тебя в ант-
ракте в мою комнату. Но не смей приходить, не смей!"
Сводчатый потолок покачнулся. Я схватился за спинку стула, но стул
тоже колебался и норовил вырваться из рук. Это напоминало землетрясение.
- Ах, Дмитрий, Дмитрий! Что ты натворил! Как же ты так? Как же тебя
угораздило? Да ведь ты!.. Ох, Дмитрий!
Кучер вскочил, перепуганный насмерть, и стал пятиться от меня в сто-
рону выхода. Из опрокинутого стакана вылились на стол остатки яблочного
сока.
- Да ведь я... Да разве ж я знал? Бумаженция какая-то жалконькая, по-
мятенькая... Думал - безделица, пустяк. Думал - и потерять не грех. Она
и сунула мне ее как-то так, без внимания. Пусть, мол, на всякий случай и
это еще прочтет, а не прочтет, так, мол, и ладно, и ничего, эка важ-
ность! Я потому и запамятовал, что она вот так, без внимания. Кабы я
знал!
Дмитрий, все так же пятясь, поднялся по лестнице.
- Простите меня, барин! - крикнул он сверху. - Простите меня ради
Христа и всех пресвятых угодников! - рявкнул он своим страшным голосом.
В последний раз мелькнула его голубая рубаха, и он исчез.
Шатаясь, опираясь о стену, возвращаюсь к своему столику. А. глядит на
меня с тревогой.
- Что-то быстро ты стал пьянеть! - говорит он. - А кто этот бородач,
этот гангстер, этот Бармалей?
- Один знакомый скульптор, - отвечаю я. - Смешной тип. Обожает фрук-
товые вафли и яблочный сок. Поехали на кладбище. Две недели там не был.
Поглядишь на ее часовню.
Июнь.
Телефонный звонок.
- С вами говорит Марианна Максимовна из Музыкального музея. Вы к нам
приходили недавно, интересовались материалами о Брянской. У нас к вам
просьба. Мы хотим устроить небольшой утренник, посвященный творчеству
Ксении Владимировны. Не могли бы вы сделать сообщение о ней, краткое,
минут на сорок? Ее жизнь, ее голос, ее репертуар, ее место в русском
эстрадном искусстве. А после послушаем ее пластинки. Ну как, согласны?
- Да вообще-то... Я ведь не музыковед, и не знаток эстрадного ис-
кусства, и, признаться, даже не любитель вокальной музыки - предпочитаю
инструментальную. Но могу попробовать.
- Вот и чудесно! Мы уже устали от специалистов, от знатоков, от книж-
ных людей. А вы будете говорить то, что думаете, и не станете никого ци-
тировать. Гигантское вам спасибо!
Опять телефонный звонок. Знакомый, негромкий, спокойный голос:
- Здравствуйте! С вами говорит Евграф Петрович Обрезков. Помните, мы
с вами встречались в Крыму?
- Помню! Отлично помню! Как же можно такое позабыть! Рад приветство-
вать вас, дорогой Евграф Петрович! Откуда звоните? Ах, вы здесь, у нас!
Недолго, говорите? Сегодня уезжаете?.. Ах, как жаль!.. Так, значит,
двадцать минут у вас найдется?.. Давайте у Казанского, у памятника Барк-
лаю... В пять часов? Хорошо.
Я узнаю его сразу - он нисколько не изменился. Одет аккуратно, но не
модно, по-стариковски. В руке тоже немодный, но чистенький портфель.
Здороваемся, улыбаемся друг другу, глядим друг другу в лицо. Потом ходим
взад и вперед между колоннами собора. Евграф Петрович говорит о моих
