электрических счетчика. Тусклая лампочка под потолком.
- А большая ли квартира?
- Три комнаты и кухня. Раньше-то большая была, очень большая. Но по-
том ее перегородили. В остальные комнаты вход с черной лестницы.
- А телефона нет у вас?
- Есть. Пожалуйста, пройдите вот сюда.
Старуха ведет меня в полутемный коридор. Путая цифры, набираю Ксюшин
номер еще и еще раз. В трубке тишина, полнейшая, абсолютнейшая, мертвая,
гробовая тишина.
- А ваш телефон вполне исправен?
- Вполне. Недавно его чинили.
Еду в метро. Вагон мягко покачивается. Грохот колес давит на уши. В
вагоне свободно, но рядом со мною кто-то сидит. Темное зеркало окна от-
ражает меня и моего случайного попутчика. Потихоньку его разглядываю.
Он немолод, солиден и приятно старомоден. Пальто из хорошего сукна с
большим бобровым воротником (бобер красивый, лучше, чем у Знобишина).
Круглая, бобровая же шапка с черным бархатным верхом. Небольшая, акку-
ратно подстриженная седая бородка. Седые лохматые брови. Мясистые, розо-
вые губы сластены. Пухлые пальцы с массивными золотыми перстнями, лежа-
щие на костяном набалдашнике старинной дорогой трости.
Человек этот тоже поглядывает на меня от нечего делать. Поезд лихо
проносится где-то под Невой. Вагон раскачивается из стороны в сторону.
Вагону весело - он пританцовывает. Несется во мраке под Невой и притан-
цовывает.
Вдоволь наглядевшисъ на своего вальяжного соседа, я достаю из кармана
бумажник, извлекаю из него драгоценный билет и начинаю его изучать.
Он, как и положено, продолговат, но не слишком узок, он не велик, но
и не чрезмерно мал. Он изготовлен из сероватой, довольно тонкой бумаги.
По верху пущена надпись: "Зал Дворянского собрания. 16 декабря 1908 г.".
Чуть ниже напечатано: "Билет на концерт К. В. Брянской". Еще ниже -
"Партер. 12 ряд. Место 15". В самом низу мелкими буквами обозначено:
"Типография В. Авидон". У левого края наклеена гербовая марка благотво-
рительного сбора. Тут же стоит цена билета - "3 р. 20 к.". Под нею раз-
мер благотворительного сбора - "10 к.". После проведена черта и подведен
итог - "3 р. 30 к.".
Подняв глаза, я замечаю в окне, что сосед мой с явным волнением пос-
матривает на меня и на мой билет. Наконец он наклоняется и говорит мне в
ухо:
- Простите, сударь! А не лишний ли у вас этот билет? Почел бы за
счастье приобрести его. Готов заплатить надбавку.
- Нет, к сожалению, не лишний, - отвечаю я.
Поезд останавливается. Выхожу. Человек с тростью тоже выходит и идет
рядом со мною.
- Сударь, я готов заплатить вам в два раза дороже!
- Благодарю вас за щедрость, но билет мне гораздо нужнее, чем деньги.
- Как жаль, сударь, что вы столь состоятельны! То есть, простите, я
хотел сказать... Но бывают же такие случаи! Я проездом в Петербурге, и я
ни разу, ни разу еще не слышал Брянскую, хотя премного наслышан о ее фе-
номенальном таланте. Войдите в мое положение, милостивый государь! Усту-
пите мне ваш билет! Ведь вы же небось петербуржец и сможете в другой
раз... А к нам, в Прокопьевск, Брянская не приедет. Остается только
граммофон. Но вы же знаете, что такое граммофон, - никакого впечатления!
Я вас прошу! Я готов встать перед вами на колени! Я заплачу вам десятик-
ратную цену!
Житель Прокопьевска уже стал мне надоедать. Я прибавил шагу, но он не
отставал. Эскалатор понес нас наверх. Мой преследователь стоял сзади и
страстно шептал мне в затылок:
- Христом богом прошу! Месяц буду молиться за вас! Хотите - два меся-
ца! И за вас, и за ваших родственников!
- Не могу! - крикнул я, обернувшись. - Поймите же - не могу! Так же,
как и вы, я во что бы то ни стало, наперекор всему должен оказаться се-
годня на концерте! У меня тоже ситуация! Поймите!
Седобородый глядел на меня с отчаяньем. Мясистые губы его дрожали.
"Тоже ненормальный! - подумал я. - Но ведь и правда - Ксения в Про-
копьевск ехать не собиралась".
Выйдя на Невский и свернув за угол, я ахнул. Вся улица Бродского, а
точнее Михайловская, была заполнена народом. Вдоль тротуаров, поблески-
вая лаком, стояли роскошные экипажи. Между ними виднелись автомобили
редкостных музейных моделей середины девятисотых годов.
Ко мне тут же кинулись две молоденькие девицы в кокетливых зимних
шляпках.
- Ради бога! Один билет! Один-единственный билет! Нам не хватает од-
ного билета! Мы согласны на хоры, на приставной, на входной! Мы согласны
на все! У вас непременно должен быть один билет! Ну скажите же, признай-
тесь - у вас он есть! Ваша супруга нездорова, и вы идете в концерт без
нее, а в кармане у вас лежит совсем ненужный вам билет! Ну что же вы
молчите?
- Увы, милые барышни. Я не женат. И в моем кармане нет лишнего биле-
та. Увы!
Я стал пробираться сквозь толпу. На меня смотрели с надеждой. Мне за-
искивающе заглядывали в глаза. Мне завидовали не стесняясь. На меня го-
товы были наброситься, чтобы силой вырвать этот кусочек серой шершавой
бумаги с красной гербовой маркой у левого края. Я протискивался сквозь
толпу, и мой бумажник, лежавший во внутреннем кармане пиджака, жег мне
грудь. Время от времени я ощупывал его сквозь пальто, будто боялся, что
кто-нибудь из этих курсисток, студентов, молодых канцеляристов и бравых
гвардейских поручиков попробует украсть его у меня.
Оттесненный в сторону, я был почти прижат к желтой, оштукатуренной
стене столь любимого мною здания и заметил, что внешний вид его за
семьдесят пять лет ничуть не изменился. Воспользовавшись моей краткой
остановкой, ко мне подобрался красивый молодой человек в мягкой, черной,
изящно надетой шляпе и в белом кашне. От него пахло дорогим французским
одеколоном (впрочем, может быть и не французским). Юноша смотрел на меня
красноречивым взглядом падавшего в пропасть и в последний миг уцепивше-
гося за какую-то хрупкую былинку. Смотрел и молчал. Я почувствовал, как
он схватил мою руку и, крепко стиснув запястье, сунул в ладонь какой-то
бумажный комок.
- Умоляю! Умоляю! - шептал молодой человек.
Я поднес ладонь к своему лицу и разжал ее. На ладони лежала смятая
"катенька".
- Вы с ума сошли! - возмутился я. - Вы принимаете меня за спекулянта?
Как вы смеете!
- Не обижайтесь! Умоляю вас, не обижайтесь! - шептал несчастный юноша
хриплым от волнения и совсем еще мальчишеским голосом.
Сунув "катеньку" ему за пазуху и оттолкнувшись от стены, я двинулся
дальше, тут же наткнувшись на шеренгу полицейских, оцепивших вход. Мо-
лодцеватый урядник, взглянув на мой билет, грациозно мне козырнул и про-
пустил к крыльцу.
В гардеробе была давка. Какая-то пожилая дама, перекрывая шум, крича-
ла надтреснутым, картавым, породистым голосом:
- Варюша! Варюша! Где ты? О боже! Варюша, иди сюда!
В фойе и в гостиных было тоже не протолкнуться. Толпа, обыкновенно
степенно циркулирующая по всем этим комнатам, на сей раз пребывала в тя-
гостной неподвижности напряженного ожидания. Многие, как видно, пришли
пораньше, дабы занять удобные места на диванах или у колонн, о которые
так приятно опираться плечом.
Наконец - звонок. Все торопливо устремились в зал. То и дело ощущая
чьи-то локти и дважды наступив кому-то на пятку (О, простите, ради бога!
Такая давка!), я добрался наконец до своего кресла и с облегчением усел-
ся в него, кладя ладони на подлокотники. Подлокотник справа был уже за-
нят, однако, чьей-то рукой. Эти толстые пальцы, унизанные перстнями из
дутого золота, я только что видел. Повернувшись, я бросил взгляд на об-
ладателя знакомой руки и поразился - рядом со мною восседал господин из
Прокопьевска!
- О! - воскликнул я. - Опять мы с вами соседи! Вам удалось-таки дос-
тать билет?
Как тогда, в метро, он шепнул мне в ухо:
- За сто пятьдесят! Просто грабеж!
- За сто пятьдесят рублей? - не поверил я.
- Да, за сто пятьдесят целковых! Но я уж не стал жаться. Леший с ни-
ми, с деньгами. Хоть раз в жизни погляжу на Брянскую. А то ведь помру,
так и не увидев это диво. Говорят, что при голосе своем она к тому же
смертельно хороша.
Зал был уже полон. Он гудел глухо и торжественно. Закрыв глаза, я с
наслаждением слушал этот гул. Мне казалось, что я сижу на берегу моря у
Ай-Тодора. Рядом на камне сидит Ксюша. Сейчас я открою глаза и увижу ее.
Она в белом платье, в белой широкополой шляпе, в белых туфельках. В ее
руке белый кружевной зонтик. Тень от зонтика падает на ее задумчивое ли-
цо. Она смотрит на горизонт. Там виднеется какое-то судно. Белопенные
волны, шипя, подбегают к нашим ногам и откатываются назад, таща за собою
блестящую мокрую гальку.
Подняв веки, я принялся разглядывать зал. Передние ряды мерцали золо-
том погон и женскими бриллиантами. Над ними всеми цветами спектра свер-
кали подвески хрустальных люстр. В просветах между колоннами сплошь сто-
яли люди. Сверху, с хоров, свешивались головы. На эстраде таинственно и
многообещающе чернел "стейнвей". По краям эстрады стояли корзины с пыш-
ными бледно-розовыми хризантемами. Последние опаздывавшие зрители спеши-
ли к своим местам по проходу, сутулясь и втянув голову в плечи, не глядя
по сторонам, торопясь, почти бегом и как-то нелепо размахивая руками,
будто преследуемый кем-то, будто спасаясь от погони, прошел худой свет-
ловолосый человек в узком черном сюртуке, в до странности узком черном
сюртуке. Его подбородок подпирал высокий белый воротничок, до крайности
высокий накрахмаленный воротничок.
Ковыряхин!
Он! Несомненно он! Его худоба, его сутулость, его походка! Я ведь
знал, что он явится! Знал! И вот он здесь! И не смотрит по сторонам! И
вид у него хищный! И руками он машет зловеще! А я ничего не смог, не су-
мел, не принял никаких мер, не предуведомил, не предупредил, не дал
знать! И что-то будет, что-то случится, что-то надвигается неотвратимо!
Вот он добежал до своего ряда, там, впереди, почти у самой эстрады.
Вот он пробирается между креслами, то и дело кивая головой, то и дело
извиняясь и стараясь не наступать на ноги. Я вижу его лицо. Он неестест-
венно бледен. Точно так же был бледен Одинцов, когда промахнулся, не
всадил мне пулю между глаз и, бросив пистолет на землю, стоял предо
мною, готовый к смерти. Отчего же Ковыряхин так бледен? Он бледен от
волнения, от решимости, от мрачной сатанинской решимости! В нем и раньше
было что-то дьявольское, что-то инфернальное! И раньше!
Вот он повернулся и сел. Его голова утонула в массе прочих голов. Он
спрятался. Он затаился. Неспроста он сел поближе к эстраде! Неспроста!
Но, черт возьми, что же я сижу? Надо бежать куда-то, надо действовать!
Что же я сижу?
Но куда бежать? За кулисы? Там полиция. Меня не пустят, мне не пове-
рят, примут за сумасшедшего, схватят, потащат. А трактирщик преспокой-
ненько будет сидеть и ждать подходящей минуты.
И вдруг это все же не Ковыряхин? Мало ли таких тощих и сутулых! Мало
ли таких белобрысых! А бледнолицые в Петербурге почти все! А если даже и
Ковыряхин, то что же? Позавчера в трактире был он изрядно выпивши и плел
невесть что. Прибегу запыхавшись, скажу: "Берегись!" - и Ксюша начнет
хохотать: "Ха-а-ха-ха! Ковыряхин! Да бог с тобою, милый! Он же безоби-
ден! Он кроток, как барашек! Демонического в нем нет ни капли! Клянусь
тебе - ни одной капли! Он совсем не злодей, он всего лишь трактирщик! Он
и стрелять-то не умеет! Он и револьвера-то ни разу не видел!
Ха-ха-ха-ха! Ковыряхин! Если уж меня и застрелит кто, то непременно ка-
кой-нибудь военный. Ты же знаешь - у меня тьма поклонников-военных. Все
с револьверами. Все чудесно стреляют. И все ужасно кровожадны - настоя-
щие мужчины! Одинцов меня убьет, натурально. Он уже вполне созрел для
подвига. Он уже столько раз грозился со мной расправиться! Следующий его
выстрел будет направлен точнехонько в меня. Ха-ха-ха-ха! Ковыряхин! Но
