оставалось, как слушать. Некрасивым девушкам очень плохо приходится. Мне
их иногда до того жалко, что я даже смотреть на них не могу, особенно
когда они сидят с каким-нибудь шизиком, который рассказывает им про свой
идиотский футбол. А справа от меня разговор был еще хуже. Справа сидел
такой йельский франт в сером фланелевом костюме и в очень стильной
жилетке. Все эти хлюпики из аристократических землячеств похожи друг на
дружку. Отец хочет отдать меня в Йель или Принстон, но, клянусь, меня в
эти аристократические колледжи никакими силами не заманишь, лучше умереть,
честное слово. Так вот, с этим аристократишкой была изумительно красивая
девушка. Просто красавица. Но вы бы послушали, о чем они разговаривали.
Во-первых, оба слегка подвыпили. Он ее тискал под столом, а сам в это
время рассказывал про какого-то типа из их общежития, который съел целую
склянку аспирина и чуть не покончил с собой. Девушка все время говорила:
"Ах, какой ужас... Не надо, милый... Ну, прошу тебя... Только не здесь".
Вы только представьте себе - тискать девушку и при этом рассказывать ей
про какого-то типа, который собирался покончить с собой! Смех, да и
только.
Я уже весь зад себе отсидел, скука была страшная. И делать было
нечего, только пить и курить. Правда, я велел официанту спросить самого
Эрни, не выпьет ли он со мной. Я ему велел сказать, что я брат Д.Б. Но
тот, по-моему, даже не передал ничего. Разве эти скоты когда-нибудь
передадут?
И вдруг меня окликнула одна особа:
- Холден Колфилд! - звали ее Лилиан Симмонс. Мой брат, Д.Б., за ней
когда-то приударял. Грудь у нее была необъятная.
- Привет, - говорю. Я, конечно, пытался встать, но это было ужасно
трудно в такой тесноте. С ней пришел морской офицер, он стоял, как будто
ему в зад всадили кочергу.
- Как я рада тебя видеть! - говорит Линда Лилиан Симмонс. Врет,
конечно. - А как поживает твой старший брат? - Это-то ей и надо было
знать.
- Хорошо. Он в Голливуде.
- В Голливуде! Какая прелесть! Что же он там делает?
- Не знаю. Пишет, - говорю. Мне не хотелось распространяться. Видно
было, что она считает огромной удачей, что он в Голливуде. Все так
считают, особенно те, кто никогда не читал его рассказов. А меня это
бесит.
- Как увлекательно! - говорит Лилиан и знакомит меня со своим
моряком. Звали его капитан Блоп или что-то в этом роде. Он из тех, кто
думает, что его будут считать бабой, если он не сломает вам все сорок
пальцев, когда жмет руку. Фу, до чего я это ненавижу! - Ты тут один,
малыш? - спрашивает Лилиан. Она загораживала весь проход, и видно было,
что ей нравится никого не пропускать. Официант стоял и ждал, когда же она
отойдет, а она и не замечала его. Удивительно глупо. Сразу было видно, что
официанту она ужасно не нравилась; наверно, и моряку она не нравилась,
хоть он и привел ее сюда. И мне она не нравилась. Никому она не нравилась.
Даже стало немножко жаль ее.
- Разве у тебя нет девушки, малыш? - спрашивает.
Я уже встал, а она даже не потрудилась сказать, чтоб я сел. Такие
могут часами продержать тебя на ногах. - Правда, он хорошенький? -
спросила она моряка. - Холден, ты с каждым днем хорошеешь!
Тут моряк сказал ей, чтобы она проходила. Он сказал, что она
загородила весь проход.
- Пойдем с нами, Холден, - говорит она. - Возьми свой стакан.
- Да я уже собираюсь уходить, - говорю я. - У меня свидание.
Видно было, что она ко мне подлизывается, чтобы я потом рассказал про
нее Д.Б.
- Ах ты, чертенок! Ну, молодец! Когда увидишь своего старшего брата,
скажи, что я его ненавижу!
И она ушла. Мы с моряком сказали, что очень рады были познакомиться.
Мне всегда смешно. Вечно я говорю "очень приятно с вами познакомиться",
когда мне ничуть не приятно. Но если хочешь жить с людьми, приходится
говорить всякое.
Мне ничего не оставалось делать, как только уйти - - я ей сказал, что
у меня свидание. Даже нельзя было остаться послушать, как Эрни играет
что-то более или менее пристойное. Но не сидеть же мне с этой Лилиан
Симмонс и с ее моряком - скука смертная! Я и ушел. Но я ужасно злился,
когда брал пальто. Вечно люди тебе все портят.
13
Я пошел пешком до самого отеля. Сорок один квартал не шутка! И не
потому ч пошел пешком, что мне хотелось погулять, а просто потому, что
ужасно не хотелось опять садиться в такси. Иногда надоедает ездить в
такси, даже подыматься на лифте и то надоедает. Вдруг хочется идти пешком,
хоть и далеко или высоко. Когда я был маленький, я часто подымался пешком
до самой нашей квартиры. На двенадцатый этаж.
Непохоже было, что недавно шел снег. На тротуарах его совсем не было.
Но холод стоял жуткий, и я вытащил свою охотничью шапку из кармана и надел
ее - мне было безразлично, какой у меня вид. Я даже наушники опустил. Эх,
знал бы я, кто стащил мои перчатки в Пэнси! У меня здорово мерзли руки.
Впрочем даже если б я знал, я бы все равно ничего не сделал. Я по природе
трус. Например, если бы я узнал в Пэнси, кто украл мои перчатки, я бы.
наверно, пошел к этому жулику и сказал: "Ну-ка, отдай мои перчатки!" А
жулик, который их стащил, наверно, сказал бы самым невинным голосом:
"Какие перчатки?" Тогда я, наверно, открыл бы его шкаф и нашел там
где-нибудь свои перчатки. Они, наверно, были бы спрятаны в его поганых
галошах. Я бы их вынул и показал этому типу и сказал: "Может быть, это т в
о и перчатки?" А этот жулик, наверно, притворился бы этаким невинным
младенцем и сказал: "В жизни не видел этих перчаток. Если они твои, бери
их, пожалуйста, на черта они мне?"
А я, наверно, стоял бы перед ним минут пять. И перчатки держал бы в
руках, а сам чувствовал бы - надо ему дать по морде, разбить ему морду, и
все. А храбрости у меня не хватило бы. Я бы стоял и делал злое лицо. Может
быть, я сказал бы ему что-нибудь ужасно обидное - это вместо того, чтобы
разбить ему морду. Но, возможно, что, если б я ему сказал что-нибудь
обидное, он бы встал, подошел ко мне и сказал: "Слушай, Колфилд, ты,
кажется, назвал меня жуликом?" И, вместо того чтобы сказать: "Да, назвал,
грязная ты скотина, мерзавец!", я бы, наверно, сказал: "Я знаю только, что
эти чертовы перчатки оказались в твоих галошах!" И тут он сразу понял бы,
что я его бить не стану, и, наверно, сказал бы: "Слушай, давай начистоту:
ты меня обзываешь вором, да?" И я ему, наверно, ответил бы: "Никто никого
вором не обзывал. Знаю только, что мои перчатки оказались в твоих поганых
галошах". И так до бесконечности.
В конце концов я, наверно, вышел бы из его комнаты и даже не дал бы
ему по морде. А потом я, наверно, пошел бы в уборную, выкурил бы тайком
сигарету и делал бы перед зеркалом свирепое лицо. В общем, я про это думал
всю дорогу, пока шел в гостиницу. Неприятно быть трусом. Возможно, что я
не совсем трус. Сам не знаю. Может быть, я отчасти трус, а отчасти мне
наплевать, пропали мои перчатки или нет. Это мой большой недостаток - мне
плевать, когда у меня что-нибудь пропадает. Мама просто из себя выходила,
когда я был маленький. Другие могут целыми днями искать, если у них что-то
пропало. А у меня никогда не было такой вещи, которую я бы пожалел, если б
она пропала. Может быть, я поэтому и трусоват. Впрочем, нельзя быть
трусом. Если ты должен кому-то дать в морду и тебе этого хочется, надо
бить. Но я не могу. Мне легче было выкинуть человека из окошка или
отрубить ему голову топором, чем ударить по лицу. Ненавижу кулачную
расправу. Лучше уж пусть меня бьют - хотя мне это вовсе не по вкусу, сами
понимаете, - но я ужасно боюсь бить человека по лицу, лица его боюсь. Не
могу смотреть ему в лицо, вот беда. Если б хоть нам обоим завязать глаза,
было бы не так противно. Странная трусость, если подумать, но все же это
трусость. Я себя не обманываю.
И чем больше я думал о перчатках и о трусости, тем сильнее у меня
портилось настроение, и я решил по дороге зайти куда-нибудь выпить. У Эрни
я выпил всего три рюмки, да и то третью не допил. Одно могу сказать - пить
я умею. Могу хоть всю ночь пить, и ничего не будет заметно, особенно если
я в настроении. В Хутонгской школе мы с одним приятелем, с Раймондом
Голдфарбом, купили пинту виски и выпили ее в капелле в субботу вечером,
там нас никто не видел. Он был пьян в стельку, а по мне ничего не было
заметно, я только держался очень независимо и беспечно. Меня стошнило,
когда я ложился спать, но это я нарочно - мог бы и удержаться.
Словом, по дороге в гостиницу я совсем собрался зайти в какой-то
захудалый бар, но оттуда вывалились двое совершенно пьяных и стали
спрашивать, где метро. Одни из них, настоящий испанец с виду, все время
дышал мне в лицо вонючим перегаром, пока я объяснял, как им пройти. Я даже
не зашел в этот гнусный бар, просто вернулся к себе в гостиницу.
В холле - ни души, только застоялый запах пятидесяти миллионов
сигарных окурков. Вонища. Спать мне не хотелось, но чувствовал я себя
прескверно. Настроение убийственное. Жить не хотелось.
И тут я влип в ужасную историю.
Не успел я войти в лифт, как лифтер сказал:
- Желаете развлечься, молодой человек? А может вам уже поздно?
- Вы о чем? - спрашиваю. Я совершенно не понял, куда он клонит.
- Желаете девочку на ночь?
- Я? - говорю. Это было ужасно глупо, но неловко, когда тебя прямо
так и спрашивают.
- Сколько вам лет, шеф? - говорит он вдруг.
- А что? - говорю. - Мне двадцать два.
- Ага. Ну так как же? Желаете? Пять долларов на время, пятнадцать за
ночь. - Он взглянул на часы. - До двенадцати дня. Пять на время,
пятнадцать за ночь.
- Ладно, - говорю. Принципиально я против таких вещей, но меня до
того тоска заела, что я даже не подумал. В том-то и беда: когда тебе
скверно, ты даже думать не можешь.
- Что ладно? На время или на всю ночь?
- На время, - говорю.
- Идет. А в каком вы номере?
Я посмотрел на красный номерок на ключе.
- Двенадцать двадцать два, - говорю. Я уже жалел, что затеял все это,
но отказываться было поздно.
- Ладно, пришлю ее минут через пятнадцать. - Он открыл дверь лифта, и
я вышел.
- Эй, погодите, а она хорошенькая? - спрашиваю. - Мне старухи не
надо.
- Какая там старуха! Не беспокойтесь, шеф!
- А кому платить?
- Ей, - говорит. - Пустите-ка, шеф! - и он захлопнул дверь прямо
перед моим носом.
Я вошел в номер, примочил волосы, но я ношу ежик, его трудно как
следует пригладить. Потом я попробовал, пахнет ли у меня изо рта от всех
этих сигарет и от виски с содовой, которое я выпил у Эрни. Это просто:
надо приставить ладонь ко рту и дыхнуть вверх, к носу. Пахло не очень, но
я все-таки почистил зубы. Потом надел чистую рубашку. Я не знал, надо ли
переодеваться ради проститутки, но так хоть дело нашлось, а то я что-то
нервничал. Правда, я уже был немного возбужден и все такое, но все же
нервничал. Если уж хотите знать правду, так я девственник. Честное слово.
Сколько раз представлялся случай потерять невинность, но так ничего и не
вышло. Вечно что-нибудь мешает. Например, если ты у девчонки дома, так
родители приходят не вовремя, вернее, боишься, что они придут. А если
сидишь с девушкой в чьей-нибудь машине на заднем сиденье, так впереди
обязательно сидит другая девчонка, все время оборачивается и смотрит, что
у нас делается. Словом, всегда что-нибудь мешает. Все-таки раза два это
чуть-чуть не случилось. Особенно один раз, это я помню. Но что-то
помешало, только я уже забыл, что именно. Главное, что как только дойдет
